я своя у своих меня каждое дерево приметы

Я своя у своих меня каждое дерево приметы

Какой чудесный октябрец
При солнечной погоде!
Показать полностью.
И я, конечно, молодец:
Гуляю на природе.

Ковёр шуршащий на земле
Из листьев, с веток павших,
Что зеленели в вышине
На всех деревьях наших.

Листва намокшая в воде,
Где утки, между прочим,
До той поры, как улететь,
К кормёжке с рук охочи.

Сезоны года на века
Уходят друг за другом.
Весь мир кружит наверняка
По замкнутому кругу.

Когда есть солнышко с утра
На синем небосводе –
Светла осенняя пора
И рады мы погоде!

Василий Козыревич, Зеленодольск, Татарстан, 26.10.2019
Все фото В. Козыревич

Какой чудесный октябрец
При солнечной погоде!
И я, конечно, молодец:
Гуляю на природе.

Ковёр шуршащий на земле
Из листьев, с веток павших,
Что зеленели в вышине
На всех деревьях наших.

Листва намокшая в воде,
Где утки, между прочим,
До той поры, как улететь,
К кормёжке с рук охочи.

Сезоны года на века
Уходят друг за другом.
Весь мир кружит наверняка
По замкнутому кругу.

Когда есть солнышко с утра
На синем небосводе –
Светла осенняя пора
И рады мы погоде!

Источник

Дельфис

Последнее обновление

Статьи по теме

Рекомендуемые книги

Подписка на рассылки

Оставайтесь с нами

Отзывы наших читателей

Жизнь, любовь, душа — вечные темы. Как бы ни была мудра и возвышенна поэзия, всё равно она сопрягается с простыми, земными, чувственными ощущениями. Но космос и поэзия — понятия тоже неразделимые. Через поэзию происходит прикосновение души к пространству Вселенной.

«Я не знаю, где я живу», — сказала однажды о себе Римма Казакова. Но живёт поэтесса в огромном, лучистом, непознанном мире, именуемом «Душа».

Ты — душа, тебе дано — лучиться, сколько ни случится бед, утрат.

Стихи

Поэт. Поэзия. Пространство.

Означенное только изнутри

такое, как придётся,

как хочет, расположится, притрётся

сравняв закат и свет зари

Аквариум, болото, лист иль куст —

с зависшей жизнью, истинно твоею.

Неважно, где и как, но только ею

мир явен, не безмолвен и не пуст.

И в нём — углём ли, кругом, по прямой —

любое измерение удобно.

И больше нет равнения в строю,

и нет неправомочности сравненья.

Ты защищён от смерти и раненья.

Ты проживаешь жизнь — одну, свою.

Не боюсь подначек и подножек,

всё ещё живу, стремясь, спеша,

но устала приключенья множить

бедная открытая душа.

У неё побиты все коленки,

корочка простуды на губе,

но едва ль, духовные калеки,

вы её причислите к себе.

Душенька моя, душа-товарищ,

мой оплот, опора и задор!

Мы привыкли жить, не уставая,

но возник негаданный затор.

Отдохни. Губу намажь зелёнкой.

Сбитые колени подлечи.

Стань на время взрослой и серьёзной.

Отцепи дарящие лучи.

Ничего с тобою не случится.

Передышка. Небольшой антракт.

Ты — душа, тебе дано — лучиться.

Сколько ни случится бед, утрат.

Отдыхай, не клюнув на подачки,

выказать себя не торопись.

Зачеркнёт подножки и подначки

маляра решительная кисть.

Не жалко, что бывала строже,

держала жизнь в руках, в вожжах.

Не жалко, что — себе дороже,

да хватит — в стражах, в сторожах.

Не жалко, что жалка награда

живому, ждущему всему.

Не жалко тела, да и надо,

что надо обрести ему.

Не жалко всё отдать без боли,

как сердцу чья-то боль велит.

Но душу так отдать — не в воле,

и потому она болит.

что была в запустенье веками.

очень трудно ко мне привыкали.

Меня солнцем насквозь прожигало.

Время тяжестью всей,

Но за то, что я в небо

тянулась упрямо и верно,

и дожди и бродячие ветры.

на моём пустыре небогатом

по дорогам своим непокатым.

надо мной мое прежнее небо!

где иные беспомощно немы.

подо мной мои прежние травы!

Мне на это подарено право.

у стогов и насмешливых речек.

подорожники пыльные лечат.

Мне не надо просить

ни ночлега, ни хлеба, ни света —

перелесков, затонов и веток.

я шагну, назову своё имя.

Меня каждое дерево примет.

Истина

Достаточно, что не солгу,

что свой несильный голос ввысь тяну.

Знать всё и впрямь я не могу,

но проливаю свет на истину.

И ты — добавь, и ты — прибавь,

вторгайся в монопольность деспота,

хотя бы мелочью приправ

явленью истины содействуя.

Как никогда, искажена

жизнь формулами полувнятными,

но то, что истина — одна,

похоже, навсегда понятно мне.

Я где-то около хожу,

но мне не топчется, шатается,

когда хоть что-нибудь скажу,

что с истиною сопрягается.

за то, что ты — как ветра дуновенье,

за то, что только ты не лжёшь, мгновенье,

ни мне, ни жизни, ни календарю.

Забыть тебя решим или вернуть,

тоскою или счастьем ослепило,

всегда сказать мы можем:

и вознести или перечеркнуть

Бесстрашное тебе повиновенье

И прекрасное мгновенье,

быть может, для кого-то —

Ты ходишь около беды

как будто около воды,

и дно тебе — как высь.

Теперь лишь ты и виноват,

А рядом суммой всех примет —

Никем ты больше не храним.

А знаешь, сколько там, на дне,

по глупой собственной вине

где солнце чистое встаёт

и птица истово поёт.

Два имени

. Жили свободно, искали тепла

и не пугались обмана.

Жизнь непроста, но легенда светла,

Были ошибки и просто грехи.

Правда — в оброненной фразе,

что вырастали из сора стихи,

не из духов, а из грязи.

Я обитала в безбожной стране,

И заменяли их строки вполне

Мне это знание тоже дано,

Может, живу и не слишком грешно,

но и таланта помене.

С тем, что наш крест не из лёгких, —

в церкви вселенской стихами молюсь,

магия жеста и стана,

гордых имён, убедительных рук,

С неба не сыплется манна.

Но осеняет спасительный свет

Бывает так темно, как будто — навсегда,

и так светло, что мир становится бесцветным.

Легко мы говорим, что горе не беда,

а горе есть беда на горе вправду бедным.

Уже не сосчитать всего, что потерял,

и дорого до слёз потерянное в прошлом.

Уже дано понять: незаселён и мал

остаток дней, куда неотвратимо брошен.

И вновь не избежать ошибок в суете,

где бытие и быт почти неразличимы,

и чуждые не те плотней вокруг, чем те,

и лицами зовём приросшие личины.

Но всё ж любой урок того, что мир жесток,

пророчит: будут впрок соблазн и обольщенье,

коль победишь порок и обретёшь итог:

возможность попросить и заслужить прощенье.

Там, где и камень расплавится,

мне приходилось встречать

зло, не способное каяться,

Там не слышна божья лютня,

там не темно, а серо.

Значит, и зло абсолютно,

как абсолютно добро.

Демон и ангел кристальнейший —

двое в смертельном бою.

Кто победит в том ристалище,

зная лишь правду свою?

Я не оракул пророчества, —

слепо рискну головой.

И, даже если захочется

выйти из схватки живой,

буду без сна и без жалости

Знать бы лишь только: сражаешься

ты за добро или зло.

Место

Далеко до вершин, до столиков,

где разврат икры и вина.

И хожу со своим достоинством —

Воет в сердце нота протяжная,

жжёт тупая игла, — что вот даже девка продажная

Источник

Римма Казакова

Любила, следила, скорбя:
все что-то во мне горько мечется.
Писала, спасала себя,
а думала, что человечество.

Были слова, но потом, а сначала
новорожденное счастье лучилось.
Смысла от вымысла не отличала,
не замечала: не получилось!

Верилось сложно, тревожно, несмело.
Нежно надежда надеждой лечилась.
Ты не сумел? Или я не сумела?
Больше не важно: не получилось.

Нынче тебя я прощаю, отступник,
завтра окажешь и мне эту милость.
Завтра, быть может, опомнится, стукнет
в сердце. Да поздно. Не получилось.

Стало единственное единичным.
Неомрачаемое омрачилось.
Дышит душа безнадежным, больничным.
Что приключилось? Не получилось.

Я за бронею, и ты уже в латах.
Церковь восторга от нас отлучилась.
Милый, не надо. Нет виноватых.
Это бывает. Не получилось.

Это бывает. Это бывает.
Как я убийственно обучилась,
что и любовь, и любовь убивает!
Милый, воскресни! Не получилось.

Римма Казакова
Я остров.

Я остров, я атолл, коралл,
и среди бела дня
мужчина, как большой корабль,
уходит от меня.

Уходит прямо, не тайком,
сияя и трубя!
А я мечтала о таком,
а я ждала тебя.

Но, гордо брызгами пыля,
исчезнешь ты вдали
с запасом хлеба и угля,
с теплом моей земли.

О, эта женская беда
горька и высока;
суда уходят без суда,
куда?- В моря, в века.

Прощай, мой берег, мой корабль.
Ни слезоньки из глаз.
К тебе, как к дереву кора,
прильну в последний раз.

. Ну и не надо. Ну и простимся.
Руки в пространство протянуты слепо.
Как мы от этой муки проспимся?
Холодно справа.
Холодно слева.
Пусто.

Звени, дорогой колокольчик,
век девятнадцатый,- снегом пыли!
Что ж это с нами случилось такое?
Что это? Просто любовь. До петли.
До ничего.

Римма Казакова
Забытое

. Так вот и живу я без тебя,
тихо нетерпимое терпя.

Так вот без тебя он и живет,
твой раскоп,- как вспоротый живот.

Все наружу, и мешает боль
вспомнить лоном про твою любовь.

Вспомнить кожей, родинкой, ребром
гром признанья, поцелуев ром.

если грудь ребенок не берет.
Знал ли ты об этом наперед?

Знал ли ты, что это будет так,
как на веко мертвого пятак,

как петля у самого лица
в миг, когда ни мига до конца?

И вливалось, мучая, хмеля,
тело твое млечное в меня.

Под колеса, под валун во рву.
Так вот и живу я. Как живу?!

Римма Казакова
Ненаглядный мой
Музыка: А. Пахмутова

Постарею, побелею,
как земля зимой.
Я тобой переболею,
ненаглядный мой.

Я тобой перетоскую,-
переворошу,
но тебе перетолкую,
что в себе ношу.

Мой товарищ стародавний,
суд мой и судьба,
я тобой перестрадаю,
чтоб найти себя.

Я рискну ходить по краю
в огненном краю.
Я тобой переиграю
молодость свою.

Переходы, перегрузки,
долгий путь домой.
Вспоминай меня без грусти,
ненаглядный мой.

И многое в жизни смею,
и с этой звездой во лбу,
как целый народ, имею
историю и судьбу.

Музыка неведомых высот,
первая, пропетая с листа,
как узнать, он тот или не тот,
как понять, я та или не та?

Музыка неистовых глубин,
грохни, гоготни, спаси свой _Рим_!
От того, кто любит и любим,
слепоту опасную отринь.

Безответная любовь.
Тихий звон зари.
Настоящею ценой
все оплачено!
Ты себя не береги,
ты себя дари.
Так навек тебе судьбой
предназначено.

Как просто быть счастливой в этом мире,
когда всю слякоть ливни с улиц смыли!
И душу поскорее ты омой
свободным смехом, светлыми слезами,
и мир впервые жадными глазами
открой кому-то и себе самой.

Как просто быть счастливой, и не надо
печалиться земным подобьям ада:
измене друга, гибели любви.
Опять учись терять, искать, сражаться
и в зеркале надежды отражаться
отвагою каракулей: «живи!»

Вести себя как твеновский мальчишка
и замечать восторженно почти что,
как бабушки качают головой,
с беспечным бескорыстием трудиться
и обществом ребенка насладиться,
пока он мал, пока еще он твой.

В какую-то шальную полночь,
в какой-то полдень без тепла
ты разговоры наши вспомнишь
и дом, где жизнь твоя текла.

И пусть обид немало было,
ты, вдруг счастливым став навек,
поймешь, что я тебя любила,
ты был любимый человек!

В тех сумерках московских, вьюжных,
чуть различимые впотьмах,
о, поцелуя два воздушных,
двух рук прощающихся взмах!

Ты будешь помнить, будешь помнить
необъяснимый тот покой,
которым можно жизнь наполнить
лишь материнскою рукой.

И даже с той, кого полюбишь,
познав любви восторг и скорбь,
моей любовью мудр ты будешь,
моей любовью будешь добр.

Болтаешь, думаешь, молчишь ли,
загадываю наперед,
как из любимого мальчишки
мужчина любящий растет.

Римма Казакова
Помпея

В конце печальной эпопеи,
перевернувшей жизнь мою,
я на развалинах Помпеи,
ошеломленная, стою.

В нас человек взвывает зверем,
мы в гибель красоты не верим.
Жестокость!
Парадокс!
Аабсурд!
В последний миг последней боли
мы ждем предсмертной высшей воли,
вершащей справедливый суд.

Но вот лежит она под пеплом,
отторгнутым через века,
из огненного далека
с моим перекликаясь пеклом.

И негодуя, и робея,
молила, плакала, ждала.
Любовь, заложница, Помпея,
зачем, в стихи макая перья,
такой прекрасной ты была?

Вернусь домой к одной себе я,
найду знакомого плебея
по телефону, доложив,
что хороша была Помпея!
А Рим. Рим, Вечный город, жив.

Чем измеряется любовь,
что там в основе,
когда родство, что входит в кровь,
совсем не в крови?

Хоть на сто осколков разделись,
каждым только мой басок услышишь!
Мы с тобой друг в друге родились,
а замены родине не сыщешь.

Ты где-то вечером опять.
Не поворотишь время вспять.
Предоставляю многоточью
распорядиться за меня,
где ты и с кем на склоне дня.
А что ты будешь делать ночью?

В какой покой, в какой полет
ночь черной лебедью плывет
и в душу обращает тело.
Как каждый к каждому прирос!
И отпадает сам вопрос:
а что ты ночью будешь делать?

А что ты будешь делать днем,
коль мы с себя ее стряхнем,
коль я забуду, ты забудешь?
И на просторе ледяном
незаходящим, вечным днем
что вообще ты делать будешь.

Римма Казакова
Три ночных плача

В тихом, спокойном домашнем тепле
эти досадные
первые слезы мои о тебе,
первые самые.

Не вытираю, покорна судьбе,
глупая, слабая,-
первая в жизни тоска по тебе,
первая самая.

Что я могу? В мирозданье, в толпе
день дорисовываю
плачем глухим по тебе, по тебе
ночью бессонною.

Плачу, что чувству-ребенку не лгу,
как Богородица,
плачу, что жить без тебя не могу,
а ведь приходится.

Предрассветный час. Ты спишь.
Свет в окне заплатами.
И не знаешь, что лежишь
мною весь заплаканный.

Мужики или сыны,
жаль, доходит поздненько:
если нет чему цены,
так уж этим слезонькам.

Я люблю тебя! Живи
под любыми флагами,
горечью моей любви
наперед оплаканный.

Разберусь потом, разберусь,
кто ты: айсберг в ней или щепка!
Что вымаливала так тщетно?
Слезы вытру, ветром утрусь.

Вспыхнули страсти
и откипели.
Замкнут бессмысленный круг.
До воскрешенья.
До.
до купели
чьих-то врачующих рук.

Не хочу лелеять старую печаль,
не могу поверить в то, что нет возврата
в миг счастливый бесконечности начал,
отпустивших, отступивших виновато.

Нервы памятью не стану оголять.
Думать буду о тебе, когда взгрустнется:
как ребенка, отпустила погулять.
И ребенок обязательно вернется!

Забыть тебя решим или вернуть,
тоскою или счастьем ослепило,
всегда сказать мы можем: «Это- было!»-
и вознести или перечеркнуть.

Храни меня, прошедшая любовь,
во благо обрати мой горький опыт,
от нежности храни, которой топят
и обращают в нищих и рабов.

Храни меня всей памятью моей.
Не дай застыть с протянутой рукою.
Скажи, неужто, испытав такое,
мы все же не становимся мудрей?

Храни меня, прошедшая любовь,
храни!- как заклинанье повторяю.
Пусть снова, как тебя, все потеряю,
но не успеет стать всесильной боль.

Храни до той, что может в миг любой
произойти, последней-первой встречи,
до тех небес, что не согнут мне плечи,
храни меня, прошедшая любовь.

До музыки, свободной как прибой,
без томной канители патефонной,
до той руки, надежной, путеводной,
храни меня, прошедшая любовь.

До той тропы, оставленной тобой,
где безысходно прозябала я лишь,
где мне себя живой любовью явишь,
храни меня, прошедшая любовь.

Поверила опять,
но верою иною,
готовою признать,
что было все напрасно,
готовой отступить,
и не считать виною,
и не считать бедой
короткий дерзкий праздник.

Ведь если опыт мне
еще не изменяет,
не угадать, как дни
и ночи повернутся.
И никогда никто
доподлинно не знает,
о чем шумит камыш,
куда деревья гнутся.

Как давно я не летала!
Каюсь, маюсь, наверстаю.
Все опять понятным стало.
Возвращаюсь в стаю.

Дни летящие листаю.
Мало ль чем была томима?
Этот поезд, шедший мимо.
Возвращаюсь в стаю!

Стая свой спектакль ставит
над морями, над лугами.
Сны сумбурные солгали.
Возвращаюсь в стаю!

Но, крыло свое пластая
в небесах, теряя перья,
затоскую по тебе я,
и при чем тут стая?

Только нет пути иного.
День ко дню крылом верстая,
стану просто птицей снова.
Возвращаюсь в стаю!

Свяжу судьбу свою с тобой.
Мы будем счастливы, быть может.
Любовь на музыку положит
любого дня сюжет любой.

. Перестрадаю, пойму.
Все, что сжигало, сжигаю!
Но никому, никому
этого не пожелаю.

все еще в тоске о мертвом грузе
утонувших навсегда иллюзий.
Жизнь моя прекрасна и пуста.
Все в ней встанет на свои места.

Римма Казакова
Мадонна
Музыка: И. Крутой

Снова дождь рисует мне
На заплаканном окне
Твой печальный силуэт,
Мадонна!
Вижу, словно в первый раз,
Грусть твоих печальных глаз.
Точно пишем твой портрет,
Мадонна!

Припев:
Но лишь коснусь стекла рукой,
И тут же тает образ твой,
Мадонна!

Но небесный образ твой,
И бесплотный, и живой,
Зря рисует этот дождь,
Мадонна!
Как прекрасен этот сон:
Сквозь безмолвие времён
Ты всю жизнь ко мне идёшь,
Мадонна!

Римма Казакова
Белые турманы

Римма Казакова
ПРО ТЕХ, КТО В ДУШЕ ЖИВЕТ

Ты была любимей всех.
От тебя осталась только боль.
Ты ушла, как прошлогодний снег,
Горькая моя любовь.

Нет к тебе дороги никакой.
Отчего же столько лет и дней
Я стою с протянутой рукой
У жестокой памяти моей.

Я не здесь.
Я там, где ты.

В парках строгие цветы.
Строгий вечер.
Строгий век.
Строгий-строгий первый снег.

В первом инее Нева.
Беспредельность. Синева.
Чьи-то окна без огня.
Чья-то первая лыжня.

Опушённые кусты.
Веток смутные кресты.
И, медвяна и седа,
вся в снежинках резеда.

Длинных теней странный пляс
и трамваев поздний лязг.
Сладко-талая вода.
Сладко-тайная беда.

Неразменчиво прямой,
ты идешь к себе домой,
на заветное крыльцо,
за запретное кольцо.

Там тебя тревожно ждут,
электричество зажгут,
на груди рассыпят смех
и с ресниц сцелуют снег.

В ваших окнах гаснет свет.
Гаснет четкий силуэт.
Гаснет сонная волна.
Остается тишина.

Остается навсегда
в тихих блестках резеда,
строгий вечер,
строгий век,
строгий-строгий первый снег.

Источник

Я своя у своих меня каждое дерево приметы

* * *
Линия жизни, бороздка
намертво вбита в ладонь.
Как я устала бороться!
Боже, откуда берётся
этот задор молодой?!

Высохли Божьи чернила,
и не стереть нипочём
то, что судьба начертила,
что лишь смиренно прочтём.

Радостно, странно, ужасно
верить, по бритве скользя!
Как я устала сражаться!
А не сражаться нельзя.

Но, хоть воздастся, может быть,
любовью за любовь едва ли,
безмерная, как эти дали,
не устает душа любить.

Страна, как истина, одна,-
она не станет посторонней,
и благостней, и проторенней,
тебе дорога не нужна.

И затеряться страха нет,
как незаметная песчинка,
в глубинке города, починка,
села, разъезда, верст и лет.

* * *
Храни меня, прошедшая любовь,
во благо обрати мой горький опыт,
от нежности храни, которой топят
и обращают в нищих и рабов.

Храни меня всей памятью моей.
Не дай застыть с протянутой рукою.
Скажи, неужто, испытав такое,
мы все же не становимся мудрей?

Храни от веры, страстной и слепой,
в то, что случайность обернется вечным.
…А встречный остается только встречным,
не встреченным, собой, а не судьбой.

Храни меня, прошедшая любовь,
храни! — как заклинанье повторяю.
Пусть снова, как тебя, все потеряю,
но не успеет стать всесильной боль.

Храни до той, что может в миг любой
произойти, последней-первой встречи,
до тех небес, что не согнут мне плечи,
храни меня, прошедшая любовь.

До музыки, свободной как прибой,
без томной канители патефонной,
до той руки, надежной, путеводной,
храни меня, прошедшая любовь.

До той тропы, оставленной тобой,
где безысходно прозябала я лишь,
где ты себя живой любовью явишь,
храни меня, прошедшая любовь.

* * *
Было плохо. Другу
позвонила.
Друг не отозвался на звонок.
Улица молчание хранила.
Каждый дом был тих и одинок.
Нет и почтальона даже. Как мне,
как вернуть мне мир счастливый мой?
И пришлось по крохотке, по капле
всё собрать и вновь сложить самой.

Страшно быть несобранной,
Запутанной в траве,
Ягодой несорванной
На глухой тропе.

Страшно быть и грушею,
Августом надушенной,-
Грушею-игрушкою,
Брошенной, надкушенной.

Страсть моя и строгость,
Я у вас в плену.
Никому, чтоб трогать,
Рук не протяну.

Лес тихо охает
Остро пахнет луг.
Ах, как нам плохо
Без надежных рук!

Наломаю сучьев.
Разведу огонь.
И себя измучаю,
И тебя измучаю.
— Тронь.
. Не тронь.

Воробьева Ольга. После дождя

Как будто все узлы развязаны
и все, чем жить, уже в конце,-
ручьями светлыми размазаны
слезинки на ее лице.

То вспыхивает, не стесняется,
то вдруг, не вытирая щек,
таким сияньем осеняется,
что это больно, как ожог.

А руки их переплетенные!
Четыре вскинутых руки,
без толмача переведенные
на все земные языки!

И кто-то буркнул:- Ненормальные!-
Но сел, прерывисто дыша.
К ним, как к магнитной аномалии,
тянулась каждая душа.

И было стыдно нам и совестно,
но мы бесстыдно все равно
по-воровски на них из поезда
смотрели в каждое окно.

Глазами жадными несметными
скользили по глазам и ртам.
Ведь если в жизни чем бессмертны мы,
бессмертны тем, что было там.

И оказалась очень простенькой.
И некрасива, и робка.
И как-то неумело простыни
брала из рук проводника.

А мы, уже тверды, как стоики,
твердили бодро:- Ну, смешно!
И лихо грохало о столики
отчаянное домино.

Лились борщи, наваром радуя,
гремели миски, как тамтам,
летели версты, пело радио.

Но где-то,
где-то,
где-то там,
вдали, в глубинках, на скрещении
воспоминаний или рельс
всплывало жгучее свечение
и озаряло все окрест.

И двое, раня утро раннее,
перекрывая все гудки,
играли вечное, бескрайнее
в четыре вскинутых руки!

Источник