поле русское поле это
Русское поле
«Русское поле».
Слова Инны Гофф…
Это лучшая песня о родине. Я бы предложил
сделать её Государственным гимном России.
(Расул Гамзатов)Поле, русское поле…
Светит луна или падает снег, —
Счастьем и болью вместе с тобою.
Нет, не забыть тебя сердцем вовек.
Русское поле, русское поле…
Сколько дорог прошагать мне пришлось!
Ты моя юность, ты моя воля —
То, что сбылось, то, что в жизни сбылось.
Не сравнятся с тобой ни леса, ни моря.
Ты со мной, моё поле,
Студит ветер висок.
Здесь Отчизна моя, и скажу, не тая:
— Здравствуй, русское поле,
Я твой тонкий колосок.
Поле, русское поле…
Пусть я давно человек городской —
Запах полыни, вешние ливни
Вдруг обожгут меня прежней тоской.
Русское поле, русское поле…
Я, как и ты, ожиданьем живу —
Верю молчанью, как обещанью,
Пасмурным днём вижу я синеву.
Не сравнятся с тобой ни леса, ни моря.
Ты со мной, моё поле,
Студит ветер висок.
Здесь Отчизна моя, и скажу, не тая:
— Здравствуй, русское поле,
Я твой тонкий колосок.
Песня из кинофильма режиссёра Эдмонда Кеосаяна «Новые приключения неуловимых» (1968 год). Слова Инны Гофф, музыка Яна Френкеля. [Следует, видимо, напомнить, что Кеосаян решился тогда на весьма рискованный шаг, вложив в фильме эту насквозь патриотическую песню в уста белогвардейского офицера. Необычайная популярность фильма в немалой степени способствовала популяризации песни Яна Френкеля. Но, разумеется, это уже самостоятельная история, хотя и очень интересная сама по себе, но никак не связанная с собственно стихами Инны Гофф — Прим. ред.]
Послушайте мелодию песни. А вот здесь можно сравнить различные исполнения этой песни — Владимиром Ивашовым, Геннадием Каменным, Николаем Никитским и Валерием Ободзинским.
История песни «Русское поле»
«Написала, потому что люблю поле. Люблю русское поле, потому что родилась в России. Таких нигде и нет, наверное… Как мала суша в сравнении с «равниной моря», так малы города в сравнении с ширью наших полей. Полей… Этот ничем не заслонённый вид на край света, из-за которого утром всплывает солнце и за которым оно прячется к ночи… Золотое шумящее поле налитых колосьев было последним мирным видением моего отрочества…» (Инна Гофф).
«Авторы назвали свою песню «Русское поле», и тут неожиданно, ещё до её звучания на радио (записал песню Юрий Гуляев), один из коллег Френкеля попросил изменить её название, ибо с таким названием песня уже была у этого композитора. Можно возразить: видимо, она была недостаточно известна. Но ведь и судьбу новой песни (как всякой другой!) никто бы не взялся предсказывать. Авторы, как говорится, пошли навстречу, согласились и переименовали песню в «Поле». Так она официально и числится. Но её распространение оказалось столь могучим, а сочетание этих двух слов столь пленительным, что все невольно стали называть её именно «Русское поле» (Константин Ваншенкин).
(Обе цитаты взяты из публикации Юрия Бирюкова, ведущего рубрики «История песни», в газете «Вечерняя Москва» от 24.11.2005).
Инна Гофф в официальных справочниках и воспоминаниях друзей и близких
Инна Анатольевна Гофф родилась 24 октября 1928 года в Харькове. Её мать — преподаватель французского языка, отец — врач-фтизиатр. С началом войны семья успела эвакуироваться в Томск. Инна работала няней, потом библиотекарем в эвакогоспитале, совмещая работу с учёбой в школе. Она писала стихи, легко поступила в Литературный институт имени М. Горького, посещала семинары Михаила Светлова, но неожиданно ушла в прозу, на семинар к Константину Паустовскому. Институт окончила в 1950-м, печаталась с 1947-го. Ещё во время учёбы вышла замуж за известного поэта и писателя Константина Ваншенкина, с которым прожила всю свою жизнь.
В 1950-м году на 1-м Всесоюзном конкурсе на лучшую книгу для детей Инна Гофф получила первую премию за повесть «Я — тайга». Основные темы в её творчестве — этические проблемы, дружба и любовь, долг и верность. Она писала рассказы, повести, исследования. Роман о любви И. Гофф «Телефон звонит по ночам» (1963) — единственный её опыт в этом жанре.
В 1985 году она написала к однотомнику «Избранного»:
Вы давно доросли до романа», — сказала мне когда-то Вера Фёдоровна Панова. Я считаю, что после своих более крупных вещей доросла до рассказа.
Инна Гофф встречалась, дружила, сотрудничала со многими известными людьми, о которых писала в своих книгах. Александр Твардовский, Михаил Светлов, Алексей Фатьянов, Марк Бернес, Валентин Катаев, Юрий Олеша, Виктор Некрасов, Евгения Гинзбург, Виктор Шкловский, Юрий Трифонов — герои её рассказов и повестей.
Долгое время стихи она писала «для себя». Но, благодаря Марку Бернесу, Яну Френкелю и Эдуарду Колмановскому, появились замечательные песни на стихи Инны Гофф — «Август», «Когда разлюбишь ты», «Я улыбаюсь тебе», «Ну а лето продолжается», «Снова ветка качнулась».
Песню «Снова ветка качнулась» в исполнении Анны Герман можно скачать здесь.
Из выступления на вечере памяти Яна Френкеля в 1990 году:
… В начале 60-х годов мой муж Константин Ваншенкин, став соавтором Яна Френкеля, естественно, познакомил с ним и меня, и началась наша дружба, выходящая далеко за пределы творческой, дружба наших семей, наша творческая дружба с Яном Френкелем. И вот я помню эту комнатку на Трубной, где мы сидим с ним у Френкелей, и я случайно что-то к слову спела ему на свой мотив, которым я была вполне довольна, который за хозяйственным столом, как все женщины, напевала, спела ему «Август», и он попросил меня написать эти слова для него. Так возникла наша первая с ним песня, и вот уже более 30 лет она звучит, и так приятно, что люди до сих пор её знают и хорошо к ней относятся… Последняя песня, которую написал Ян Френкель, была песня на мои слова — «Отчего ты плачешь, старая лоза». Вот так от песни до песни — 30 лет дружбы, 30 лет сотрудничества. Осознаёшь, сколь велика глубина потери…
Песню «Отчего ты плачешь, старая лоза» в исполнении Геннадия Каменного можно скачать здесь.
А вершиной её творчества как поэта-песенника стала, безусловно, песня «Русское поле».
Инна Гофф умерла в апреле 1991 года после тяжёлой болезни.
Константин Ваншенкин об Инне Гофф:
В Литинституте мы, проучившись рядом год, не обращали внимания друг на друга. И вдруг — что-то там щёлкнуло, события стремительно понесли нас, и всё окончилось свадьбой.
У нас не было творческой ревности, наоборот, удачи другого воспринимались как свои. У нас с ней был свой союз писателей из двух человек. Большинство писательских жён видят главную заботу в том, чтобы хвалить своих мужей. Это тоже необходимо, от критиков слова доброго не дождёшься, но мы относились друг к другу очень требовательно. И любовь тому не мешала, наоборот…
Да, я женился счастливо. Общие интересы, ощущение, что каждый творческий успех — общий… Всё это у нас с Инной было.
Каждый её успех меня искренне радовал. Семья у нас действительно была счастливой.
Жена у меня была одна, любимая. Жаль, что ушла раньше меня…
Мужчина должен уходить раньше женщины — это закон жизни. Есть такое выражение: я бы хотел с ней поменяться местами. В данном случае это именно так!
Боль утраты, связанная со смертью Инны Гофф, звучит в одном из последних поэтических сборников К. Ваншенкина — «Ночное чтение» (1994).
Ремарка о значении для человека его «малой» родины. «В Харькове было прохладно. Пожалуй, слишком прохладно для сентября. Осень — лучшее время в моем городе».
В 1977 году Инна Гофф написала рассказ «Вчера он был у нас», посвящённый известной просветительнице Христине Алчевской (мать И. Гофф преподавала в народной школе, основанной знаменитой харьковчанкой). Род Алчевских был родственно связан с архитектором Бекетовым, которому Харьков обязан самыми прекрасными своими зданиями и даже целыми кварталами. Писательнице непосредственно в руки попал оригинал неизвестного письма Алчевской о встрече с А. Чеховым в Ялте, что и послужило толчком к написанию рассказа.
Из письма Константина Паустовского:
Дорогая Инна Анатольевна (мне всё хочется написать «Дорогая Гофф», как я звал Вас в Институте), — получил Ваш «Северный сон» (хорошее название) и прочёл его, не отрываясь. Читал и радовался за Вас, за подлинное Ваше мастерство, лаконичность, точный и тонкий рисунок вещи, особенно психологический, и за подтекст. Печаль этого рассказа так же прекрасна, как и печаль чеховской «Дамы с собачкой».
Поздравляю Вас, и если правда, что хотя бы в ничтожной доле я был Вашим учителем, то могу поздравить и себя с такой ученицей…
(Таруса, 22 октября 1960).
И в прозе, и в поэзии Инна Гофф не является представителем какой-либо волны: военной или шестидесятников. Она не претендует на принадлежность к какой-нибудь идеологии или сословию — городскому или деревенскому. Она просто настоящий художник, особая статья — глубоко личная, когда она пишет, и общечеловеческая, когда её читают.
Интерес к писательству и способности у Инны Анатольевны проявились рано. В Томске во время войны она писала стихи. Сочинила пьесу для кукольного театра. В школе делала стенгазету. Стихи писала успешно, с ними поступила в Литературный институт, но потом перешла на прозу… Стала писать песни. Сначала сочиняла для себя, напевала. Мы дружили с Бернесом, Колмановским, Френкелем…
Писала каждый день, когда шла вещь. Это уже потребность, невозможность остановиться. Долго готовилась к вещи, а не так: одну заканчивала, другую начинала. Написала довольно много. У неё вышло более двадцати книг. Мы никогда не работали в штате. Конечно, материально было трудновато. Наша дочь Галя закончила Полиграфический институт, стала известной художницей. Оформляет книги. С десяти лет участвует в выставках…
Мы познакомились, когда Инна была студенткой Литературного института. Инна была автором не только стихов, но и прекрасной прозы. Фазиль Искандер и Булат Окуджава не раз выражали ей свою похвалу. Все её книги оформляла дочь — художница Галя Ваншенкина.
Я часто бывала у них. Кстати, Галя написала портрет Булата Окуджавы, который очень понравился ему и висел у него в кабинете. Его собрание сочинений оформляла Галя. Мои рассказы о брате, погибшем на фронте — ему было 20 лет, мои рассказы об истории женитьбы сына, о забавных случаях в моей логопедической практике — всё это было положено в основу книги Инны Гофф «Советы ближних». В благодарность за «соавторство» Инна подарила мне вазу с трогательной надписью. Я храню и книги, и пластинки с записью песен на её стихи в исполнении Анны Герман, Людмилы Зыкиной, Иосифа Кобзона. На всех книгах и пластинках рукой Инны написаны добрые слова в мой адрес. В кабинете писательницы в большой плетёной корзине стоял огромный сноп пшеницы (подарок Маргариты Агашиной, её подруги, тоже известной поэтессы) — видно, на память о «Русском поле». На полке с сувенирами можно было увидеть голубую с золотом чашку — подарок Марка Бернеса. Они дружили. В уютном доме этой писательской четы было интересно… (Сайт «Русская Германия»)
Несколько слов о Константине Ваншенкине
Упаси вас бог познать заботу —
Об ушедшей юности тужить,
Делать нелюбимую работу,
С нелюбимой женщиною жить.
Константин Яковлевич Ваншенкин родился 17 декабря 1925 года в Москве. В 1942 году из десятого класса ушёл в армию и в конце войны неожиданно для себя стал писать стихи. Впервые напечатался в 1948 году. Многие стихи Ваншенкина стали песнями благодаря Марку Бернесу, композиторам Эдуарду Колмановскому и Яну Френкелю.
Многое в жизни и творчестве семьи Ваншенкиных связано с подмосковным Воскресенском — в 1952 году в Воскресенскую городскую больницу перевёлся врач-фтизиатр Анатолий Ильич Гофф.
Когда отец Инны построил здесь дом, то вдоль окошек посадил три рябины. Помните? «За окошком краснеют рябины…».
Именно в Воскресенске Константин Ваншенкин написал свои самые известные песни — «Я люблю тебя, жизнь» и «Алёша». А ещё «Вальс расставанья», «За окошком свету мало», «Я спешу, извините меня» и множество лирических стихотворений.
Книгу «Летом в Воскресенске», в которой собраны стихи Гофф и Ваншенкина, написанные в этом городе, оформила их дочь.
Многие помнят одно из его ранних стихотворений — «Мальчишка» («Он был грозою нашего района, // Мальчишка из соседнего двора…»).
На третьем курсе Литературного института им. Горького Константин Ваншенкин стал членом Союза писателей. В одно время с ним учились Юрий Трифонов, Евгений Винокуров, Владимир Солоухин, Владимир Тендряков, Юлия Друнина, Владимир Соколов, Расул Гамзатов, Юрий Бондарев, Андрей Турков, Александр Ревич, Борис Балтер, Инна Гофф, Владимир Корнилов, Эдуард Асадов, Григорий Поженян.
Рассказывает Константин Ваншенкин:
Что касается стремления написать стихотворение как песню, в большинстве случаев у меня такого не было. «По заказу» я написал только «Алёшу» и «Вальс расставания», но сделал это с удовольствием, как для себя. «Жизнь» изначально была длиннее в полтора раза, и то, что она стала песней, — заслуга Марка Бернеса, моего друга. Это он увидел в стихотворении песню, вместе со мной сокращал его, заказывал музыку…
Стихотворение написано в 1956 году, и многие критики связывали его появление с общественным подъёмом, ХХ съездом. Мне, конечно, это и в голову не приходило.
Время тогда было окрашено общими надеждами.
И я никогда не думал, что мои стихи станут песнями, которые будут с удовольствием петь и слушать полвека.
А вообще, на мой взгляд, это критика записала меня в оптимисты. На самом деле я скорее грустный поэт. Даже, может быть, печальный. Я чаще говорю о потерях, об утратах, нежели о радостных перспективах…
Мои любимые песни — слова Инны Гофф
И меня пожалей
(Музыка Александры Пахмутовой)
Для чего ты сказал
Среди ясного дня,
Что её ты жалеешь,
А любишь меня?
Пусть минуют её
И сомненье, и боль,
Пусть страдает и терпит
Лишь наша любовь.
Ты сказал, что любовь
Не боится разлук,
Говорить о любви
Не положено вслух…
Ты сказал и ушёл
К той, кто ждёт у окна.
Ты ушёл, и осталась
Я снова одна.
Для чего ты сказал
Среди ясного дня,
Что её ты жалеешь,
А любишь меня?
То ли снег за окном,
То ли пух с тополей…
Об одном я прошу:
И меня пожалей…
Август
(Музыка Яна Френкеля)
Скоро осень, за окнами август,
От дождя потемнели кусты,
И я знаю, что я тебе нравлюсь,
Как когда-то мне нравился ты.
Отчего же тоска тебя гложет,
Отчего ты так грустен со мной,
Разве в августе сбыться не может,
Что сбывается ранней весной?
Что сбывается ранней весной.
За окошком краснеют рябины,
Дождь в окошко стучит без конца.
Ах, как жаль, что иные обиды
Забывать не умеют сердца!
Не напрасно тоска тебя гложет,
Не напрасно ты грустен со мной,
Видно, в августе сбыться не может,
Что сбывается ранней весной,
Что сбывается ранней весной.
Скоро осень, за окнами август,
От дождя потемнели кусты,
И я знаю, что я тебе нравлюсь,
Как когда-то мне нравился ты.
Как когда-то мне нравился ты.
На этой странице песня «Август» (4 варианта) в исполнении Нины Бродской, Аиды Ведищевой, Марии Лукач или Маргариты Николовой.
Я улыбаюсь тебе
(Музыка Эдуарда Колмановского)
Опять расстаюсь я с тобою,
С любовью моей и судьбою.
Боюсь, что не выдержишь ты
и заплачешь,
И я улыбаюсь тебе,
И я улыбаюсь тебе.
Достался нам век неспокойный,
Прошли мы сквозь грозы и войны,
У смерти в гостях мы не раз побывали —
Но я улыбался тебе,
Но я улыбался тебе.
Бывает, что мысли как тучи,
Бывает, что ревность нас мучит.
Но должен один из двоих улыбнуться —
И я улыбаюсь тебе,
И я улыбаюсь тебе.
Взгляни на меня долгим взглядом,
Ты здесь, ты пока ещё рядом.
Ты рядом, но ты далеко уже где-то,
И я улыбаюсь тебе,
И я улыбаюсь тебе.
Опять расстаюсь я с тобою,
С любовью моей и судьбою.
Боюсь, что не выдержишь ты и заплачешь,
И я улыбаюсь тебе,
И я улыбаюсь тебе.
Вдвоём победим мы разлуку,
Покуда нужны мы друг другу,
Покуда любовь существует на свете,
И я улыбаюсь тебе,
И я улыбаюсь тебе.
Послушайте эту песню в исполнении Марка Бернеса и Дмитрия Гнатюка.
Ну, а в заключение мне хочется порекомендовать для внимательного чтения вот эту публикацию — «Инна Гофф. Из записных книжек» (журнал «Октябрь», № 5, 1996).
Русское поле и призраки, которых там можно встретить
Григорий Ревзин о том, как Николай Полисский создал русский ленд-арт
Посреди бесконечного русского поля стоит гигантская корзина — это Эйфелева башня. Но из лозы, а не из железа, и в поле, а не в Париже. Этикетка не нужна, все сразу понятно, увидел — и ахнул. Таково искусство Николая Полисского. И эта понятность — жестокое цензурирующее качество функционирования его объектов. Даже небольшое отступление от нее стоит дорого
Таких отступлений я помню два. В феврале 2018 года, на Масленицу, у деревни Никола-Ленивец зажгли костер, напоминающий по силуэту готический храм. Для людей, сколько-нибудь знакомых с историей искусства, это было буквальное воплощение термина «пламенеющая готика» (gothique flamboyant, так называется готическая архитектура XV–XVI веков), но представители МП РПЦ увидели тут кощунство. И плохо пришлось бы художнику, если бы представители Римско-католической церкви не дистанцировались от кампании, а сам он в Прощеное воскресенье не выступил с покаянием. Оставляя в стороне сегодняшнюю атмосферу воинствующего светобесия, дело было ровно в том, что наши воины света не отягощены излишними знаниями, а «пламенеющую готику» в школе не проходят.
Фото: Дмитрий Ицкович
Фото: Дмитрий Ицкович
И второй случай. В 2013 году Полисский построил «Бобур» — объект, напоминающий сплетенное из лозы гигантское, но обаятельное морское животное, осьминога, скажем, или Громозеку Кира Булычева. Кокетливо загнутые кверху концы его щупалец с раструбами присосок вообще-то напоминают трубы, которые архитекторы Центра Помпиду в Париже (имеющего неофициальное название Бобур, по имени района) Ренцо Пьяно и Ричард Роджерс поставили сбоку от основного объема. Но чтобы понять это, надо знать эти трубы, а они не видны с главного фасада и, соответственно, не попадают на большинство фотографий этого объекта, которыми заполнена сеть. В результате никола-ленивецкий Бобур, вещь пронзительной красоты, при крайней неожиданности формы вписывающаяся в пейзаж так, будто всегда тут была, осталась недооцененной, о ней мало публикаций, по ее поводу совершенно недостаточно восторгов. Не очевидно — и не поняли.
Масленичный костер. Никола-Ленивец, 2018
Фото: Евгения Новоженина / РИА Новости
Фото: Николай Полисский / polissky.ru
Масленичный костер. Никола-Ленивец, 2018
Фото: Евгения Новоженина / РИА Новости
Фото: Николай Полисский / polissky.ru
А все остальное принципиально самоочевидно. Шествие из сотен снеговиков. Вавилонский зиккурат из сена, можно не знать, что такое зиккурат, но большая башня сама по себе впечатляет. Маяк из березовой лозы на берегу Угры. Инсталляция «Грачи прилетели» — большие деревянные грачи сидят на склоне у церкви на мартовском солнце. Печка «Жар-птица» (в форме двуглавого орла). Это искусство, которое вообще невозможно не понять. Дело даже не в «понять» — оно провоцирует словоохотливый поток философских размышлений о русском поле, природе, народе, судьбе, в высшей степени сочувственных и позитивных. Даже Владислав Сурков и тот в 2008 году написал о Полисском эссе.
Художник
В середине XIX века Жюль Мишле, литератор поверхностный, как свойственно журналистам, и блестящий, какими им свойственно желать быть, ввел в обиход термин «Ренессанс» и написал, что это «открытие мира и человека». Это было неверно в том смысле, что в средневековое искусство их не закрывало. Но верно в том, что Ренессанс открывал мир заново. И в этом открывании у художников не было конкурентов. Когда Леонардо рисовал свои летательные аппараты или подводные лодки, с ним не конкурировали инженеры и конструкторы, которые шли к той же цели другим путем.
Навык понимания прекрасного, помимо нынешних, не вполне ясных целей, имел тогда практический характер. Понимающий красоту человек с большой долей вероятности оказывался социально более успешен, умение создавать и распознавать прекрасное было огромной привилегией. Увы, это недолго продлилось. Уже в XIX веке для всех было очевидно, что человек, владеющий навыками бухгалтерского учета, может быть куда успешнее, чем человек, тонко чувствующий красоту. Социология, психология, экономика могут куда больше сказать о человеке, а естественные науки о мире, чем художник; навык понимания прекрасного оказался не то чтобы лишним, но вовсе не необходимым для функционирования цивилизации. Художники из центральных фигур познания перешли на позиции маргинальные.
Простой пример. Владимир Татлин создал «Летатлин» — одно из произведений русского авангарда, входящее в любую сколько-нибудь полную историю искусства ХХ века и вызывающее непреходящий восторг искусствоведов. Это не лишенное эстетических достоинств произведение. Но с точки зрения идеологии летательного аппарата Татлин был где-то на уровне устройств начала ХХ века, но не дотягивал — те все же летали. Татлин окончил свой аппарат в 1932 году, и он не летал. В этот момент авиация переходила от бипланов к монопланам с алюминиевым корпусом — это третий этап эволюции летательных аппаратов — и уже освоила трансатлантические перелеты. С позиций развития цивилизации тут не о чем спорить.
Мне кажется, искусство безнадежно проиграло конкурентную борьбу за свое место в цивилизации. Когда у художника возникает идея выразить дух современности, хочется спросить, как это возможно. Не понимая, как работает микросхема? Как устроен двигатель? Как функционирует банк? Когда работал Леонардо, в мире не было вещи, которую он не смог бы понять, а сейчас художникам вообще ничего не понятно. Представьте себе шамана в джунглях, где построен аэропорт. Там летают железные птицы, ночью горит свет, железные башни издают звуки и в них чудятся слова неизвестного языка. Он не знает, как это устроено, совсем. Но хочет, чтобы было такое же, потому что это величественно, и от этого происходят предметы — из аэропорта возникает еда, вещи, орудия. И он сподвигает племя на построение образа аэропорта из дерева и травы. И ночью там жгут огни и молятся, чтобы прилетели птицы с грузами. Так поступают шаманы Меланезии, это называется карго-культ.
«Спутник. Космическая археология», 2010
Фото: Николай Полисский / polissky.ru
«Спутник. Космическая археология», 2010
Фото: Николай Полисский / polissky.ru
«Вселенский разум», 2012
Фото: Коммерсантъ / Кристина Кормилицына / купить фото
«Спутник. Космическая археология», 2010
Фото: Николай Полисский / polissky.ru
«Спутник. Космическая археология», 2010
Фото: Николай Полисский / polissky.ru
«Вселенский разум», 2012
Фото: Коммерсантъ / Кристина Кормилицына / купить фото
Вещи Полисского — это карго-культ. «Большой адронный коллайдер» (2009), «Спутник» (2010), «Вселенский разум» (2012), «Блестящая мысль» (2014). Открытие Полисского в том, что карго-культ — не удел аборигенов Меланезии. Ведь не только художники не понимают, как устроена микросхема или банк. Это общечеловеческое свойство. Мы окружены вещами, про которые невозможно понять, как они сделаны и почему работают. И дело не в том, что мы хотели бы их получить — их и так полно. Вовсе не это главное в карго-культе. Дело в том, что мы хотели бы среди них быть в своем праве.
Татлин не создавал летательный аппарат — он создавал образ того, как человек, не имеющий математического и инженерного образования, воспринимает идею летательного аппарата. Такая задача осмысленна, поскольку большинство людей этого образования и не имеет, а большинству тех, кто имеет, оно не помогает. Это то же открытие мира и человека, только мир поменялся. Классическая проблема философии — человек разумен, а мир нет — сегодня перевернулась в обратную сторону: мир вокруг разумен, и он бесконечно умнее большинства людей. Но его интеллектуальное превосходство не отменяет нашего желания в нем быть и задумываться о том, как мы его воспринимаем. Даже больше — утверждать то, что мы правы в таком восприятии, что мы вправе быть такими, потому что родились и живем.
Пейзаж
Во-первых, требуется узнаваемый образ, едва ли не из букваря или календаря. Римский акведук, готический собор, колонная улица, вавилонский зиккурат, колонна Траяна, Эйфелева башня, адронный коллайдер.
Во-вторых, это должен быть положительный образ, достижение человечества без обертонов, так, чтобы встреча с ним не содержала других смыслов, кроме гордости за соприкосновение с величественным. Если бы вместо костра в форме готического собора Полисский устроил костер в форме Белого дома в Вашингтоне, скандала бы не случилось, но политический смысл все бы разрушил. Равно как невозможно возвести на полях Никола-Ленивца Кремль. Парфенон подходит, храм Христа Спасителя нет.
Фото: Николай Полисский / polissky.ru
Фото: Николай Полисский / polissky.ru
В-третьих, образ воплощается в сугубо местном материале — сено, снег, дрова, лоза. Не может быть видно ничего такого, чего нельзя сыскать в крестьянском хозяйстве или окрестном лесу.
В-четвертых, образ мутирует в соответствии с логикой материала, получается не как в оригинале, а по-другому. Эйфелева башня на самом деле не той формы, как ее сделали жители Звизжей, ее можно было сплести точнее, но это не требуется. «По-другому» важно, вещи в своем праве быть по-другому.
Есть еще в-пятых — и это вообще-то главное, но трудно определимое,— точное эстетическое чувство. Без него Никола-Ленивец превращался бы в «Поляну сказок». (Надо сказать, многие из вещей, созданных привлеченными в Никола-Ленивец художниками, следующих путем Полисского, «поляной сказок» и выглядят.)
До того как стать столпом русского ленд-арта (а это случилось с ним в возрасте сорока лет), Полисский работал как традиционный художник-пейзажист, и в Никола-Ленивец он в 2000 году приехал на этюды. Он всю эту землю нарисовал до того, как начал заполнять ее своими инсталляциями. Вопреки мнению коллег, считающих традиционный пейзаж отстоем, я думаю, это важно.
Если вы попробуете нарисовать пейзаж, вы обнаружите, что отстой отстоем, а дело это сложное. Нужно понять, как устроен вид, каково соотношение земли и неба, горизонталей и вертикалей, света и воздуха, пространства и массы,— не головой понять, а глазом и рукой. И вообще-то легко заметить, что пейзажей тысячи, но обычно ничего не получается. Коллеги-художники в рамках теплой дружеской атмосферы много раз объясняли мне, что Полисский забирает себе лучшие места в Никола-Ленивце и потому его вещи всех бьют как хотят,— да нет, он просто всю эту землю нарисовал и знает, где чего не хватает.
Есть и обратная сторона дела. Полисский — один из главных русских художников, соответственно, каждый куратор размышляет, как бы его пристроить в какую галерею, музей, интерьер, как-то произвести отчуждение от Никола-Ленивца и продать. Автор этого текста и сам однажды вытащил Полисского представлять Россию на Венецианской биеннале. Прямо сейчас колонна, сплетенная из лозы, стоит на Красной площади против ГУМа, а в самом ГУМе проходит персоналка Полисского. Однако без пейзажа он катастрофически теряет, и это не может быть по-другому. Потому что пейзаж — не место, где его вещи расположены. Это часть произведения. Нельзя оторвать. Это как вырезать ангелов из «Сикстинской мадонны» Рафаэля — получатся милые мордашки для рекламы детского шампуня, здорово, конечно, нарисованные, но отчасти пошловатые.
Территория
Полисский провоцирует на философские словоизлияния — я бы хотел выступить с заметками о русской природе. Русский пейзаж не просто театрален, а даже как-то стадионен. Он предоставляет вам виды огромного масштаба, картины целых стран, а не городов, домов и улиц. Будто вышел на пригорок и увидел нечто размером с Бельгию. Дело в том, что когда земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою, решая, как бы это все получше сделать, он работал в очень крупном масштабе, потому что было очень мало времени — всего неделя. А после него над большой частью России никто не работал или работали так, что не оставили следов. Любая картина несет в себе отпечаток создавшего ее, и с русским пейзажем та же штука — это так крупно взято, что помыслить кого-то другого, не Бога, в качестве создателя такого ленд-арта невозможно. Никому другому это не соразмерно. Отсюда независимо от степени вашей религиозности вы ощущаете в этом пейзаже высшее начало.
Правда, известным контрастом к этому чувству выступает жалкое состояние подробностей этой земли, переход от большого масштаба к мелкому. Думаю, потому, что над частностями — топями, крапивниками, буреломами — он не работал. Это или выросло само, или создано лешими и кикиморами, и в пейзаж, кстати, не лезет. Но у нас все же христианская земля, а христианское сознание находит разрешение для этого диссонанса. Как это прекрасно сформулировал Федор Тютчев:
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь небесный
Исходил, благословляя.
Все ж таки, хотя и Царь небесный, но в рабском виде. Это свойственно, вы замечали, вероятно, не только русскому пейзажу, а в целом распространяется на Россию — если смотреть широко, то дух захватывает, а подробности вызывают содрогание.
Деятельность по сотворению и благословению русской земли пока не привела к вполне убедительным результатам. Но это не значит, что не приведет в будущем. И больше того, глядя на это величие, трудно сомневаться в том, что это точно так и будет. Земля наполнена обетованием, когда смотришь на грандиозные амфитеатры полей и берегов рек, на сцене чудятся призраки будущих невероятно прекрасных храмов, знаменующих столь очевидное богоявление. Они складываются из света и тумана, травы и деревьев, ветра и дождя, облаков и теней, иногда едва заметно, иногда так явно, что люди показывают на них друг другу пальцами. Русская земля наполнена призраками творений во славу божью, покамест, увы, не построенных, но обещанных. Вот как излагал этот сюжет Николай Гумилев:
Я — угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе Отчей,
Как на небесах, и на земле.
Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.
И если вы думаете, что это пересказ Апокалипсиса или перевод стихов Уильяма Блейка, то я думаю, что это характерное переживание русского пейзажа. Смотришь и видишь эти стены.
Народ
Проблемой русской архитектуры, а я бы сказал, не только архитектуры, а цивилизации в целом, является то, что хотя мы и не построили эти храмы, мы прекрасно знаем, как они выглядят. Вавилонский зиккурат и римский акведук, средневековый замок и колонна Траяна, триумфальная арка и готический собор — эти открыточные образы безусловных прорывов человечества, устанавливающих на земле порядок небес,— стоят у нас в глазах. Мы учились в школах и институтах, смотрели телевизор и смотрим интернет, ездили до ковида и надеемся, что он пройдет,— от них невозможно отвязаться. На их фоне то, что мы построили, приводит к известной фрустрации. Мы со всех сторон окружены Европой и Китаем так же, как каждый из нас айфонами и роботами,— они умны, сложны и успешны. Рассказывают, что создатель пятиэтажки Виталий Павлович Лагутенко, премированный за выдающиеся успехи в развитии зодчества круизом по Средиземноморью, в Афинах отказался сходить на берег, чтобы не видеть Парфенона. Когда Гумилев говорит о ревности в сердце угрюмых и упрямых зодчих (эта порода знакома любому архитектурному критику), то, я думаю, речь должна идти не только о ревности в библейском смысле, то есть деятельной вере, но о зависти к тем, кому стены Нового Иерусалима уже удалось построить. Об известном комплексе неполноценности в том смысле, что это не мы сделали. Нам хотелось бы, чтобы они были, но построенными нами, и это было бы правильно в высшем смысле.