поле литературы бурдье кратко
Статья №5: Мы создаем литературу или литература создает нас? Концепция Пьера Бурдье
В последнее время гуманитарные науки все больше тяготеют к интердисциплинарным исследованиям. Concepture публикует статью о социологии литературы.
Поскольку большинство ученых сходятся во мнении относительно социальности как универсалии человеческого пространства, экстраполяция социологического взгляда на литературу оказывается вполне правомерной. Не вызовет возражений утверждение, согласно которому любой литературный текст так или иначе содержит социальные смыслы и коннотации. В пользу это говорит тот простой факт, что создателем литературного текста является социальный субъект. Автор – это человек, прошедший социализацию, то есть, усвоивший нормы языка и поведения той среды, в которой вырос.
Здесь однако стоит сделать одну существенную оговорку и отметить, что социология литературы – это «обоюдоострая» дисциплина, которая способна изучать как литературу в контексте социальных процессов, так и исследовать социальную реальность, используя литературу в качестве средства. Возникает резонный вопрос: зачем социологам понадобилось задействовать косвенный инструментарий?
Не лучше ли изучать социальные феномены непосредственно? Но все дело в том, что литература представляет собой пространство текстов, в которых социальная проблематика обострена до предела. Многим писателям удавалось ухватывать смысл и сущность своей эпохи куда более тонко и проницательно, чем иным ученым. Достаточно вспомнить имена Солженицына и Платонова. Их произведения – это своего рода скрупулезные исследования оборотной стороны советской действительности; социально-психологический анализ ментальности советского человека. Из современных писателей можно назвать Сорокина и Пелевина, которые, несмотря на постмодернистские перекосы, все же достаточно верно угадывают основные социальные тенденции современной России.
Среди современных концепций социологии литературы лидирующее положение пока что занимает концепция Пьера Бурдье. Он ввел в научный оборот понятие «социального поля». Поле, по Бурдье, – это специфическая система объективных связей между различными позициями, находящимися в альянсе или в конфликте, в конкуренции или в кооперации, определяемыми социально и в большой степени не зависящими от физического существования индивидов, которые эти позиции занимают. Таким образом, «поле» является понятием, которое можно применить к любому социальному пространству: экономическому, интеллектуальному и..литературному. Литературное поле – это модель, функционально аналогичная полю социальному.
Отношения между текстами, писателями, авторами и читателями выстраиваются на основе тех же мотивов, что и отношения между бизнесменами и политиками ( амбиции, корысть, тщеславие). Социальные агенты литературного поля соперничают между собой, образуя сетку устойчивых отношений, своеобразные правила, по которым ведется игра. У каждого имеются свои векторы действий, свои преимущества и достижения, трудности и препятствия. Имеют место ситуативные конфликты и продолжительные позиционные противостояния. Даже игнорирование и отрицание в пределах поля становятся формой социальной связи. Поскольку в литературном поле действуют те же механизмы, что и в поле социальном, литературные тексты обретают новое качество. В качестве произведений искусства они образуют социальный институт, который уже не просто эстетический воздействует на сознание читателя, но и определяет (и даже легитимрует) его ценностные нормативы. Литература не просто отражает социальную ситуацию, но и активно формирует ее, задавая параметры общественного дискурса для всех агентов социального действия.
Рассмотрим теперь, вследствие каких социальных факторов появилась литература в том виде, в каком мы ее знаем, а именно – как активная социальная практика по созданию текстов, их интерпретации, обмену интерпретации, последующей реинтерпретации, включающейся в создание новых текстов, и т. д. Исследователи в качестве основного системообразующего фактора называют социальный процесс модернизации, а точнее – появление фигуры субъекта в парадигме Модерна. Субъект – это не просто биологическая особь человека, равно как и не просто социальная единица; это носитель индивидуальной творческой активности. То есть, субъект – это человек, усвоивший нормы универсальной рациональности Нового Времени и в то же время мыслящий себя как уникальное, ни к чему не сводимое начало.
Субъект Модерна постоянно переосмысляет (нарушает) норму интерпретации, он свободен от какого бы то ни было влияния внешних законов понимания, сам для себя являясь источником смыслов, неиссякаемым творческим началом. Именно этот субъект станет героем романтиков, и далее, подвергаясь различным модификациям, так или иначе будет использоваться в литературе XX века. Правда уже во второй половине XX века с появлением и усилением роли структурализма, понятие «субъекта» будет дезавуировано, а все пространство социальных отношений будет рассматриваться как взаимодействие акторов, исходящих не из собственного творческого импульса, а подчиняющихся анонимным структурам власти. Собственно, социология литературы Бурдье примыкает к тем концепциям, которые постулируют «смерть субъекта». Недаром ключевым концептом Бурдье является «поле», некая безличная конфигурация различных позиций.
Таким образом, можно сделать вывод, что понимание литературы в рамках социологии литературы, определяется главенствующей социальной теорией. Как теоретики понимают общество, так они понимают и литературу. Если общество трактуется как свободный союз самосознательных индивидуумов (субъектов), то и литература расценивается как свободная творческая игра, поле проявления авторской субъективности. Если же общество трактуется как некая система, обладающая принудительной силой в области не только физических, но и ментальных процессов (Фуко «Надзирать и наказывать»), то литература становится всего лишь одним из дискурcов власти, который артикулирует не индивидуальную авторскую мысль, а коллективную актуальную идеологию социума.
Рекомендуем прочесть:
1. Б.Дубин, Л.Гудков, В. Страда – «Литература и общество: введение в социологию литературы».
2. П.Бурдье – «Поле литературы».
3. Терри Иглтон – «Марксизм и литературная критика».
Отзыв на книгу П. Бурдье «Поле Литературы»
Данная работа представляет собой рецензию на статью «Поле литературы» П. Бурдье. Эта работа, написанная в 1982 году, является знаковой для исследования феномена литературы и изучения ее истории; поскольку в ней автор предлагает подход, отличающийся от идей его предшественников. Попытаемся же понять, насколько сильны эти отличия, и насколько сильна и самостоятельна сама работа.
Начнем с определения поля литературы. Автор называет полем (не только литературы, но и интеллектуальной среды, философии, артистической среды) «поле сил, воздействующих на всех вступающих в поле по-разному,… является еще и орудием конкурентной борьбы, направленной на консервацию или трансформацию этого поля сил»[1]. Это определение явно шире, чем «дискурс» Фуко; сам автор подмечает, что Фуко, хоть и сознает, что продукт культуры не может существовать сам по себе, все же не берется вводить столь общего, всеобъемлющего концепта, как Бурдье, и ограничивает границы возможных влияний на этот продукт пределами той области культуры, которая этот продукт производит[2]. Без сомнения, редукция развития литературной традиции к одной лишь «имманентной склонности»[3] автономной традиции видоизменяться, сообразно внутренним противоречиям, которые обусловлены строением самой этой традиции, недопустима. Мы соглашаемся с автором, что здесь свою роль играют и экономические, и социальные факторы, и «поле власти», отношения которого с полем литературы для автора представляют первую ступень анализа для науки о произведениях искусства[4].
Мне хочется предложить взгляд на термин «поле» с совершенно другой точки зрения. Как мы с вами знаем, первыми за слово «поле» ухватились физики (Бурдье не первым использует этот концепт среди гуманитариев; взять хотя бы того же Фуко, которого он упоминает). Если сравнивать «поле» физиков и поле литературы, то окажется, что они живут по вполне сходным законам, если говорить о литературном поле самом по себе. Каждый из реагентов, создающих поле, воздействует на каждый из других таких реагентов (при этом прямое взаимодействие вовсе не является необходимым), сообразно их величинам и расстоянию между ними – это положение справедливо для обоих полей. Но физическое поле, опять-таки, оказывается замкнутым в себе самом и не дает нам представления о взаимодействии с другими полями (оно имеет место быть, как для физики, так и для литературы; дело в том, что для поля литературы такое взаимодействие является одним из условий существования поля, а физики, хоть и осознают необходимость внимания к таким взаимодействиям и учитывают их, продолжают верить в поле как автономную систему). Таким образом, Бурдье расширяет границы термина «поле», оставляя позади и своих гуманитарных коллег, и тех, кто создал прообраз нынешнего концепта.
Теперь перейдем к структуре самого поля. В поле есть два полюса (и, соответственно, два субполя): полюс узкого производства (в нем производители производят для своих непосредственных конкурентов) и полюс широкого производства (в котором авторы, «обреченные на популярность» производят экономически выгодные продукты для более широких слоев населения). Для обоих субполей главным является признание его авторов (и, соответственно, легитимность на такое признание со стороны литературных институтов). Автономность поля определяется тем символическим значением, которое оно производит в данное время в данной стране: независимость, автономность этого значения от внешних воздействий и заказов определяет успех субполя узкого производства, той части поля, которая, собственно, и производит символическое значение.
Легитимность писателя не предполагает какого-то строгого определения, поскольку универсального определения писателя не существует, и вряд ли оно вообще появится. Точно также не может быть строгого критерия принадлежности произведения к полю; люди, определяющие эти критерии, могут сменяться, по мере того, как этих людей «признают» соответствующие агенты или институты. Ситуация осложняется еще и тем, что поле литературы является полем с низкой кодификации, то есть проницаемым для внешних воздействий (это не то же самое, что и автономность, упомянутая выше, хотя и существенно усложняет последней жизнь). В таком поле, с размытыми границами, размытой будет и сама структура: в ней не будет четко упорядоченных постов или карьерной лестницы, а лишь множество более или менее явных позиций, к которым можно придти в результате наложения влияний множества полей и субполей. Поэтому автор (что вполне естественно и справедливо с его стороны) отказывается от строгих дефиниций писателя и литературного произведения. Вместо этого он предлагает применять схему канонизации авангардного произведения с последующим возникновением нового авангарда на месте предыдущего и так далее. Не следует думать, что вместо односложного определения автор предлагает чуть более усложненную модель: дихотомия «авангард-канон». Во-первых, данное объяснение делает понятным многое из того, что не могут объяснить дефиниции; во-вторых, и «авангард», и «канон» являются понятиями неоднородными.
Бурдье также говорит о том, что он называет «illusio»: это вовлеченность в игру, в происходящий процесс эволюции литературного поля. По словам автора, это и условие игры, и ее продукт. Автор, создавая произведение, хочет быть признанным (это условие), но ценность произведения и признание его зависит уже не от него, а от соответствующих институций и всего поля в целом (это продукт поля). Это одна из причин, по которой Бурдье отказывается от существующей традиции рассматривать фигуру писателя отдельно или в рамках социальных условий или данной литературной традиции: в итоге, все редуцируется к одному конкретному писателю. Для автора же важно показать, как работает весь механизм в целом. Примечательно, что такое поле литературы, основанное на фикции, соответствует модели «воображаемого сообщества», предложенной Б. Андерсоном (хотя он и не применяет свое широкое определение так широко)[5]: сообщество воображаемо, поскольку его члены не могут знать всех остальных его членов (для литературного поля это справедливо, и Бурдье здесь лишь подмечает, что на автора оказывает влияние поле в целом, а не авторы и произведения по отдельности), однако, оно реально, потому что его члены верят в это, принимая данные правила игры (в сущности, автор повторяет Андерсона, говоря в одной из сносок о том, что художника следует «изобрести»[6]). При этом отстраненность от этой самой illusio является необходимым условием существования объективной науки о произведениях искусства: здесь уже появляется другое поле, со своими правилами игры, агентами и характеристиками.
Автор говорит и о литературной эволюции. В данном вопросе его поле литературы, а, прежде всего, произведения литературы, влияет на создающиеся произведения, возможные манифестации и диспозиции для писателей. Появление чего-то нового (и сумевшего получить признание) вызывает изменение во всем поле, сдвигая все произведения на одну ступень ближе к канону. Бурдье также подмечает особенность литературного поля – его кумулятивность: «любой синхронный срез содержит в себе все предыдущие срезы»[7]. Это свойство является тем, что авангард желает преодолеть существующую традицию, которая, в свою очередь преодолела предыдущую традицию и так далее. История собственно поля неизменно сталкивается с историей всего социального пространства; история позиции совмещается с историей того, кто эту позицию занимает. Чем дальше произведение движется по пути от авангарда к канону, тем больше оно подвержено влиянию поля (и само оказывает влияние) через его агентов, следовательно, тем больше оно институционализируется, становится признанным.
Прежде, чем высказать давно напрашивающийся вопрос, необходимо упомянуть главку «Пространство возможного». В ней утверждается, что пространство свободных лакун (как преемственностей, так и разрывов) ограничено, так как само поле кодифицировано, и соблюдение этого кода предполагает, в том числе, и существование определенных пустот, проблем, возможностей решений здесь и в настоящее время. Также, должен существовать и тот, кто мог бы и хотел бы заполнить эти пустоты. Здесь работает как история поля, так и история социального пространства, как уже было сказано выше. Первыми покидают прибыльные позиции те, кто их занимает, ввиду обостряющейся конкуренции, те, кто приходят на их место, руководствуются соображениями прибыльности и престижа. Это коррелирует с намечающейся в XIX столетии (непонятно, что с ней происходит в ХХ веке; автор не дает убедительного ответа) дихотомией «писатель-профессионал» — «писатель-любитель».
Здесь напрашивается одно замечание: автор нам описывает механизм существования литературного поля применительно к его прошлому, но будет ли работать данная гипотеза в будущем? Сам же Бурдье указывает, например, на рефлексивность многих произведений – черты, которой раньше не было. Он говорит, что множество возможностей поля является конечным, но конечным оно является лишь в синхронном срезе. При заполнении пустоты, все поле изменяется, создавая тем самым новые пустоты. Модель Бурдье не отрицает возможность бесконечной эволюции литературы. Однако автор избегает говорить о сегодняшнем дне (Бурдье вообще оперирует материалом, который изучен наиболее хорошо; мы понимаем, что нельзя охватить все, что он и предупреждал нас в начале, но от такой фундаментальной работы хочется и более обширного, а значит, и более весомого подтверждения), и не очень понятно, почему же он так избегает разговора о сегодняшнем дне. Вполне возможно, что модель Бурдье работает в полную силу именно в этот рассматриваемый период, в остальных же что-то может не совпадать. Справедливости ради надо напомнить, что работа была написана в 1982 году; живя во время Интернета, автор, возможно бы, сделал какие-то добавления, а так его эволюция оканчивается утратой Академии как главного агента признания. Хотя, вряд ли эволюция исчерпывалась только этим, даже до 1982 года.
В последних главках Бурдье подчеркивает трансцендентность реальности поля литературы: оно существует только благодаря его агентам (и агентам примыкающих полей) и только в их сознании, упоминая философов платонизма в ХХ веке: Гуссерля, Мейнонга, Поппера и многих других. Это утверждение не противоречит ссылке на Андерсона, которую мы здесь даем. В заключительной главке автор говорит о том, что и автор, и агент, и читатель, могут осознавать, в той или иной степени, illusio, вернее то, что они ей подвержены, но предпочтут обмануть себя и не заметить этого, сохранив illusio как есть, а не как раскрытый и объясненный феномен. Такова природа литературного поля.
Модель поля Бурдье претендует на всеохватность, хотя автор и намечает те частные вопросы, стоящие перед историей литературы, которые еще предстоит раскрыть. Модель может применяться не только к литературе; однако, автор избегает разговора о музыке или философии, к которым модель вроде бы должна успешно применяться, при этом, однако, упоминает изобразительное искусство. Для «theory-of-all», на наш взгляд работе не хватает только лишь более пристального внимания к некоторым вопросам, например, указанный мной вопрос о будущем поля (язык работы, отличающийся от традиционных статей по истории литературы, поддерживает веру читателя в то, что поля Бурдье могут описать истории областей гуманитарного знания). Но это нисколько не умаляет значения этой работы для литературоведения и социальных наук в целом.
Теория и методология зарубежного литературоведения: учебное пособие (35 стр.)
Таким образом, идея текстуальности истории обрачивается в рамках нового историзма изучением того, как чтение определяет жизнь, как читатель меняет свою практику по прочтении текста, что собой представляет массовое чтение в те или иные периоды исторического развития и как оно определяет «портрет» общества.
Идея историчности текста, в свою очередь, оборачивается исследованием того, как текст детерминирован историко-культурным контекстом (теориями эпохи и ее практиками, биографией автора, его мировоззрением, событиями его жизни и особенностями его психологии), а также исследованием, как текст соотносится с другими текстами той эпохи, к которой он принадлежит. В рамках последнего случая нью-истористы в изучении конкретного текста привлекают самые разные письменные документы, с которыми исследуемый текст контекстно сопоставим. Причем это могут быть не только тексты литературных произведений, но и тексты юридического, политического, религиозного, законодательного и даже бытового плана. Например, в процессе изучения «историчности» «Гамлета» С. Гринблатт привлекает законодательные документы датского королевства, астрологические трактаты, документы протестантской церкви, осуждающие веру в чистилище и веру в призраков. Обращаясь к «Королю Лиру», Гринблатт в анализе сцен общения Лира с Эдгаром, разыгрывающим сумасшедшего, верящего, что его мучает вселившийся в него дьявол, опирается на текст руководства для экзорсистов по изгнанию бесов. Другой представитель нового историзма рассматривает «Короля Лира», привлекая самые разные образцы эпистолярного жанра шекспировской эпохи, – на том основании, что в этой трагедии Шекспира фигурирует множество писем, которыми обмениваются персонажи.
Такого рода аспект в изучении литературного текста обладает немалым герменевтическим потенциалом: исследование соотношения исследуемого текста с письменными документами, контекстно с ним сопоставимыми, подчас влечет за собой новую интерпретацию текста. В качестве иллюстрации сошлемся на анализ С. Гринблатта трагедии «Отелло». Интерпретация в данном случае осуществляется посредством привлечения христианских трактатов о браке и сексуальности, в которых страстная супружеская любовь осуждалась как вид прелюбодеяния. С точки зрения С. Гринблатта, коварная стратегия Яго как раз и нацелена на то, чтобы принудить Отелло к восприятию своей любви к Дездемоне как нечистой, замешанной на грехе сладострастия. В результате его злой игры в Отелло формируется отвращение к собственному браку как оскверняющему христианскую мораль, и на этой почве Отелло, дескать, и казнит Дездемону. Такая трактовка, повторим, оказалась возможной в результате привлечения в качестве интерпретанты шекспировской пьесы совокупности других текстов той эпохи, в рамки которой помещено действие трагедии.
Эта методология сближает новый историзм с интертекстуальным подходом. По выражению А. Эткинда, новый историзм «исходит из презумпции интертекстуальности». При этом особое отличие ньюисторической методологии от методологии интертекстуальной составляет санкция на обращение в целях исследования художественного текста к текстовым источникам нехудожественного плана. Отказ от учета специфики художественного текста и отношение к нему как безусловно детерминированному совокупностью внешних факторов составляют главные упреки современного литературоведения к новому историзму.
В рамках социоанализа Поля Бурдье идея референтности литературы получает совершенно особое теоретическое оформление. Если до Бурдье социология литературы занималась контекстной интерпретацией текстов и особенностями их контекстного восприятия, то он сосредоточивает свое внимание на внетекстуальном аспекте литературы и рассматривает литературу не как совокупность произведений, а как особый вид социальной практики. Предметом исследования при этом становится не текст, а «поле литературы».
Под «полем литературы» Бурдье понимает то социальное пространство, в которое помещены «агенты», принимающие участие в литературном производстве. Это писатели (Бурдье дифференцирует понятия «автор» и «писатель»: автор – создатель текста или внутренний элемент его структуры, писатель – носитель социального поведения, субъект литературной деятельности), издатели, покровители. Кроме того, это целый «ансамбль агентов», «канонизирующих» ценность литературного произведения: салоны, конкурсы, жюри, образовательные учреждения, критики, филологи и т. д.
Поле литературы существует в культуре не обособленно, а наряду с другими социальными полями (полем науки, полем власти, полем философии, полем религии, полем образования и др.), вступая с ними в те или иные отношения. Так, Бурдье обосновывает подчиненное положение поля литературы по отношению к полю власти, экономической и политической. Писатель, пишет Бурдье, всегда находится в экономической зависимости от держателей экономического капитала, его свобода иллюзорна, характер его творчества всегда детерминирован степенью его экономической зависимости и экономической заинтересованности.
Анализируя собственно деятельность писателя как агента поля литературы, Бурдье использует аристотелевский термин «габитус». У Аристотеля под «габитусом» имелась в виду совокупность телесных навыков и привычек человека: походка, манеры, жесты. Бурдье подразумевает под «габитусом» систему устойчивых принципов и установок писателя (в том числе и бессознательных), которой он руководствуется, выстраивая свою деятельность в поле литературы или, как пишет Бурдье, «траекторию» своего передвижения внутри него. Писательский габитус, пишет Бурдье, формируется под влиянием целого ряда факторов, среди которых важнейшее значение принадлежит среде происхождения писателя (социальной и семейной), типу его воспитания и образования, экономическому положению. По Бурдье, одна из важнейших задач социологии литературы состоит в выяснении того, как писатель, исходя из своего габитуса, вырабатывает ту или иную стратегию перемещения по полю литературы и занимает то или иное положение в нем.
Передвижение писателя по полю литературы, по Бурдье, всегда сопряжено с конфликтом, так как оно преследует определенную цель – обретение капитала. В отличие от Маркса, который под капиталом подразумевал владение материальными средствами и экономической прибылью, Бурдье выделяет четыре вида капитала: помимо экономического, это также социальный, культурный и символический капитал. Социальный капитал подразумевает обладание высокими связями и высоким общественным статусом, культурный – обладание высоким уровнем образованности, символический – обладание такими символическими выгодами, как репутация, престиж, право на оценку и т. п. По Бурдье, писателем всегда движет борьба за тот или иной вид капитала. То, как писатель осуществляет свою заинтересованность в том или ином виде капитала, определяется его габитусом. Выявление характера этой борьбы на основе исследования габитуса способствует прояснению эстетической позиции писателя и, следовательно, прояснению смысла его творчества.
Борьба агентов поля литературы за доминирующую позицию внутри него определяет историю поля – важнейший, по Бурдье, предмет изучения социологии литературы. Историю литературного поля, в рамках концепции Бурдье, образует содержание тех конфликтов, которые разворачиваются внутри него. Главный конфликт, определяющий состояние поля литературы, по Бурдье, – это борьба между двумя его субполями: массового производства и элитного производства. Агентов субполя массового производства Бурдье называет «гетерономными производителями». Это писатели, которые преследуют экономический интерес и потому идут навстречу массовому вкусу. Агентов элитного производства Бурдье называет «автономными производителями». Это писатели, которые декларируют материальную независимость и стремятся реализовать заинтересованность в символическом капитале.
Кроме того, история поля литературы определяется конфликтом между «держателями» символического капитала (это писатели с именем и высокой репутацией, которые уже заняли свое место в поле) и «новичками», «претендентами». Инициатива изменения поля всегда принадлежит новичкам: они обладают наименьшим количеством символического капитала и потому, чтобы завоевать место в поле, отвергают существующий символический порядок и ниспровергают традицию. Поэтому история литературы, считает Бурдье, – это череда попыток новых авторов «убить» своих предшественников и завладеть их символическим капиталом.
Логика развития поля литературы может определяться и другими конфликтами, например конфликтом между писателем и публикой и др.