пол клив все книги
Джо работает уборщиком в полицейском участке. Он тихий, спокойный, улыбчивый, приветливый… Но в свободное от работы время он убивает женщин. Расчетливый, хладнокровный маньяк — вот кем становится Джо по вечерам. Однако однажды его обводит вокруг пальца прекрасная Мелисса. Кто из них окажется хитрее и изворотливее, и ценой скольких жизней им удастся это выяснить?
Нам всем тебя очень не хватает, дружище.
Я выруливаю на подъездную дорожку к дому. Откидываюсь на спинку сиденья. Пытаюсь расслабиться.
На улице, богом клянусь, градусов тридцать пять, не меньше. Жуткая жара. Абсолютно сумасшедшая погода. Пот с меня льет в три ручья. Кожа на пальцах сморщилась от влажности. Наклоняюсь, вытаскиваю ключ из зажигания, беру портфель и вылезаю из машины. Вот здесь, в гараже, кондиционер действительно работает. Подхожу к входной двери и недолго вожусь с замком.
Тихо прохожу на кухню. Слышу, как Анжела наверху принимает душ. Ее я побеспокою позже. А сейчас мне очень хочется пить. Подхожу к холодильнику. Дверца у него из нержавеющего металла, и мое отражение в ней похоже на привидение. Открываю холодильник и присаживаюсь напротив, на корточки, наслаждаясь потоком холодного воздуха. Холодильник предлагает мне пиво или кока-колу на выбор. Беру пиво, откупориваю и присаживаюсь за стол. Я не алкоголик, но эту бутылку приканчиваю секунд за двадцать. Холодильник предлагает мне еще одну. Кто я такой, чтобы отказываться? Откидываюсь на стуле. Кладу ноги на стол. Раздумываю, не снять ли ботинки. Вам знакомо это ощущение? Позади тяжелый рабочий день. Непрерывный восьмичасовой стресс. А потом садишься: ноги — на стол, в руке — бутылка пива, и снимаешь обувь.
Краем уха прислушиваясь к шуму душа наверху, я мимоходом потягиваю пиво из бутылки — второй бутылки за этот год. На то, чтобы прикончить ее, у меня уходит несколько минут, и теперь я чувствую голод. Возвращаюсь к холодильнику и к кусочку пиццы, на который положил глаз еще с первым заходом. Пожимаю плечами. Почему бы и нет? Мне не надо следить за своим весом.
Сажусь обратно за стол. Опять задираю ноги. Быстро заглатываю пиццу, беру портфель и поднимаюсь на второй этаж. Магнитофон в душе играет знакомую мелодию, но я никак не могу припомнить название. И имя певца тоже ускользает. Но я, положив портфель на кровать, все равно тихо подпеваю, зная, что теперь этот мотивчик надолго застрянет у меня в голове. Присаживаюсь рядом с портфелем. Открываю его. Вынимаю газету. Первая страница пестрит тем типом новостей, единственной целью которых является повышение уровня продаж. Иногда мне кажется, что половина из того, о чем пишут в газетах, придумывается именно с этой целью.
Слышу, как выключается душ, но не обращаю внимания — предпочитаю дочитать газету. Некую интересную статейку о каком-то мужчине, который терроризирует весь город. Убивает женщин. Пытает. Насилует. Из таких историй потом придумывают сценарии для фильмов. Проходит еще несколько минут, я все еще читаю газету, и тут из душа, вытирая волосы полотенцем, выходит Анжела, окутанная облаком пара и ароматом лосьона.
Я опускаю газету и улыбаюсь.
Она смотрит на меня:
— Ты кто такой, мать твою?
Салли сжимает распятие, висящее у нее на шее, и оно сильно впивается ей в ладонь. Она уже не может вспомнить, когда в последний раз снимала его, и боится, что если она это сделает, то свернется в маленький комочек и будет плакать и плакать, целую вечность, и остаток своих дней проведет не в силах сделать ни единого движения. Это распятие было на ней в больнице, в тот момент, когда вошел врач и сообщил ее семье прискорбное известие. Она крепко держалась за него, когда ее усаживали на стул и со скорбными лицами сообщали то, что говорили бесчисленным другим семьям, знающим, что их родные умирают, но все еще цепляющимся за надежду. Оно было у ее сердца, когда она возила родителей в дом гражданской панихиды и сидела с директором за чаем, к которому никто так и не притронулся, листая блестящие страницы брошюры с гробами, пытаясь выбрать тот, который лучше всего подошел бы ее покойному брату. То же надо было проделать с костюмом. Даже у смерти теперь была какая-то мода. Костюмы в каталогах были сфотографированы на манекенах, потому что странно бы они смотрелись на беззаботных, пытающихся выглядеть сексапильно парнях, с ослепительной улыбкой до ушей.
И с тех пор она носит это распятие каждый день и руководствуется им, пытаясь помнить, что Мартин теперь в лучшем мире, а жизнь не такая уж мрачная штука.
Она смотрела на могилу минут сорок, не в силах оторвать взгляд. Тени от растущих поблизости дубов потихоньку вытягивались. Время от времени северо-восточный ветер отрывал от веток желуди и бросал их на надгробный камень, и щелчки напоминали звук ломающихся пальцев. Кладбище раскинулось пышным зеленым ковром, тут и там прорезанным цементными дорожками; в данный момент было практически безлюдно, за исключением нескольких людей, стоящих над надгробными плитами, каждый со своей трагедией на лице. Она думает о том, не бывает ли тут днем больше народу, нет ли у кладбища часа пик. Не хотелось верить, что одни люди умирают, а другие о них забывают. Недалеко на машине-газонокосилке какой-то мужчина лавировал между могилами, выкручивая руль так, будто эта была гоночная машина; наверное, ему не терпелось поскорее закончить работу и убраться отсюда. Звук мотора доносится до нее как будто издалека. Когда-нибудь и этого мужчину, ухаживающего за кладбищем, тут похоронят. И кто тогда будет косить газоны?
Чистильщик
Пол Клив
Чистильщик
Нам всем тебя очень не хватает, дружище.
Я выруливаю на подъездную дорожку к дому. Откидываюсь на спинку сиденья. Пытаюсь расслабиться.
На улице, богом клянусь, градусов тридцать пять, не меньше. Жуткая жара. Абсолютно сумасшедшая погода. Пот с меня льет в три ручья. Кожа на пальцах сморщилась от влажности. Наклоняюсь, вытаскиваю ключ из зажигания, беру портфель и вылезаю из машины. Вот здесь, в гараже, кондиционер действительно работает. Подхожу к входной двери и недолго вожусь с замком.
Сажусь обратно за стол. Опять задираю ноги. Быстро заглатываю пиццу, беру портфель и поднимаюсь на второй этаж. Магнитофон в душе играет знакомую мелодию, но я никак не могу припомнить название. И имя певца тоже ускользает. Но я, положив портфель на кровать, все равно тихо подпеваю, зная, что теперь этот мотивчик надолго застрянет у меня в голове. Присаживаюсь рядом с портфелем. Открываю его. Вынимаю газету. Первая страница пестрит тем типом новостей, единственной целью которых является повышение уровня продаж. Иногда мне кажется, что половина из того, о чем пишут в газетах, придумывается именно с этой целью.
Я опускаю газету и улыбаюсь.
Она смотрит на меня:
— Ты кто такой, мать твою?
Салли сжимает распятие, висящее у нее на шее, и оно сильно впивается ей в ладонь. Она уже не может вспомнить, когда в последний раз снимала его, и боится, что если она это сделает, то свернется в маленький комочек и будет плакать и плакать, целую вечность, и остаток своих дней проведет не в силах сделать ни единого движения. Это распятие было на ней в больнице, в тот момент, когда вошел врач и сообщил ее семье прискорбное известие. Она крепко держалась за него, когда ее усаживали на стул и со скорбными лицами сообщали то, что говорили бесчисленным другим семьям, знающим, что их родные умирают, но все еще цепляющимся за надежду. Оно было у ее сердца, когда она возила родителей в дом гражданской панихиды и сидела с директором за чаем, к которому никто так и не притронулся, листая блестящие страницы брошюры с гробами, пытаясь выбрать тот, который лучше всего подошел бы ее покойному брату. То же надо было проделать с костюмом. Даже у смерти теперь была какая-то мода. Костюмы в каталогах были сфотографированы на манекенах, потому что странно бы они смотрелись на беззаботных, пытающихся выглядеть сексапильно парнях, с ослепительной улыбкой до ушей.
И с тех пор она носит это распятие каждый день и руководствуется им, пытаясь помнить, что Мартин теперь в лучшем мире, а жизнь не такая уж мрачная штука.
Она смотрела на могилу минут сорок, не в силах оторвать взгляд. Тени от растущих поблизости дубов потихоньку вытягивались. Время от времени северо-восточный ветер отрывал от веток желуди и бросал их на надгробный камень, и щелчки напоминали звук ломающихся пальцев. Кладбище раскинулось пышным зеленым ковром, тут и там прорезанным цементными дорожками; в данный момент было практически безлюдно, за исключением нескольких людей, стоящих над надгробными плитами, каждый со своей трагедией на лице. Она думает о том, не бывает ли тут днем больше народу, нет ли у кладбища часа пик. Не хотелось верить, что одни люди умирают, а другие о них забывают. Недалеко на машине-газонокосилке какой-то мужчина лавировал между могилами, выкручивая руль так, будто эта была гоночная машина; наверное, ему не терпелось поскорее закончить работу и убраться отсюда. Звук мотора доносится до нее как будто издалека. Когда-нибудь и этого мужчину, ухаживающего за кладбищем, тут похоронят. И кто тогда будет косить газоны?
На миг Салли прикрывает глаза. Каждый раз, приходя сюда, она наталкивается на некую стену, преодолеть которую не в силах. Когда она уйдет, все снова встанет на свои места. Салли наклонилась, погладила цветы, лежащие на могиле, потом провела пальцами по буквам на плите. Ее брату было пятнадцать, когда он умер. Накануне своего шестнадцатилетия. Одни сутки между днем рождения и днем смерти. Может, меньше. Около половины суток. Часов шесть или семь. Как можно осмыслить, что он умер в пятнадцать, почти шестнадцать лет? Остальные, похороненные здесь, прожили в среднем шестьдесят два года. Она знает, потому что сама подсчитала. Прошлась между могилами, складывая цифры на калькуляторе, и потом поделила. Ей было любопытно, на сколько лет Мартина обделили. Те пятнадцать-шестнадцать лет, что он прожил на этом свете, были особенными, и тот факт, что он был умственно отсталым, на самом деле являлся благословением. Он сделал богаче ее жизнь и жизнь ее родителей тоже. Он знал, что не такой, как все, знал, что был дауном, но он так никогда и не понял, что в этом плохого. Для него жизнь заключалась в том, чтобы получать удовольствие. И что в этом неправильного?
Через час она отворачивается от могилы. Она хотела бы как-нибудь рассказать своему покойному брату о мужчине, с которым работает и который так его напоминает. У него такое же чистое сердце и такая же детская наивность. Она хочет рассказать брату об этом, но уходит, не промолвив ни слова.
Салли уходит с кладбища, продолжая думать о Мартине. Не успела она дойти до машины, а распятие уже начало потихоньку гасить ее боль.
— Великолепное утро, Джо, не так ли?
— Это точно, констебль Клайд, — отвечаю я, соглашаясь с его удивительной проницательностью. На самом деле великолепно не только утро, но и вся неделя.
Я смотрю в стену, пытаясь не смотреть на его маленький член, пока он испускает продолжительную струю. Застегивая ширинку, он чуть приседает, как будто ему необходимо использовать всю имеющуюся инерцию, чтобы поднять молнию. Руки он не моет.
— Хорошего тебе дня, Джо, — говорит он с улыбкой сочувствия.
Я начинаю наполнять ведро водой.
Я начал нервничать. Волноваться. Я должен был знать, как близка полиция к тому, чтобы поймать меня. Я ничего не мог с собой поделать, потребность знать, как продвигается расследование, лишила меня сна на эти два месяца. Я чувствовал, что скоро сломаюсь. Каждое утро я смотрел на опостылевший вид из окна, размышляя о том, не в последний ли раз я его вижу. Начал пить. Потерял аппетит. Докатился до того, что решился на самый отважный поступок в моей жизни: пришел в полицейский участок, чтобы «сознаться».
Со мной работал детектив инспектор Шредер. Мне не было страшно, потому что я слишком умный, чтобы мне было страшно, умнее многих полицейских. Я не оставил никаких улик. Я сжег тело и уничтожил все ДНК, которое мог бы после себя оставить, а река, в которую я выбросил обгорелый труп, смыла все остальное. Я был уверен в своих силах и знал, что я делаю. Пошел бы я на это еще раз? Никогда.
Двое посадили меня в комнату для допросов. В комнате было четыре бетонные стены и не было окон. В центре стоял стол и пара стульев. Там не было цветов в горшках. Не было картин. Только зеркало. Передние ножки стула, на котором я сидел, были чуть короче задних, и я постоянно скатывался вперед. На столе стоял диктофон. Теперь я убираюсь в этой комнате раз в неделю.
Я начал с того, что сказал, что хочу сознаться в убийстве женщины, которую нашли пару месяцев назад.
«Ну, знаете, той, что убили, а потом еще награду за нее пообещали».
Когда я вернулся, чтобы еще раз сознаться в убийстве, на этот раз в том, о котором я действительно ничего не знал, они надо мной сжалились. Они видели, что я был славным парнем, который просто пытается привлечь к себе внимание не совсем так, где следовало бы. Когда один из их уборщиков «вдруг» куда-то исчез, я попросился на работу и получил ее. Из-за постановлений правительства, которое пытается быть как можно более политкорректным, ведомства по всей стране обязаны принимать на работу определенный процент людей, имеющих физические или психические недостатки. В полиции были рады взять меня на работу; они пришли к выводу, что уборщику необязательно знать что-либо, кроме того, как пользоваться тряпкой и пылесосом. Им надо было или брать меня, или обращаться в службу занятости, которая предоставила бы им еще какого-нибудь умственно отсталого.
Так что теперь я безобидный парень, шатающийся по их коридорам с швабрами и половыми тряпками, рабочий с минимальной заработной платой. Зато бессонные ночи остались позади.
Я прислоняю веник к двери. Конференц-зал — помещение довольно большое. Справа от меня, из окна шириной во всю стену, открывается вид на город. Слева похожее окно выходит на третий этаж. На данный момент вид из него закрывают тонкие серые жалюзи, которые плотно закрыты. В центре стоит длинный прямоугольный стол, вокруг него — несколько стульев. Раньше эту комнату использовали для допросов, потому что выглядит она мрачновато: по стенам расклеены сотни фотографий, под ними сложены кипы бумаг, и полицейские постоянно ходят мимо окна, иногда неожиданно появляясь в комнате, чтобы прошептать что-то детективу, проводящему допрос. Орудие убийства лежит неподалеку, так чтобы убийца мог его хорошо видеть, и вскоре он чувствует, что на него имеется масса информации, и в конце концов он раскалывается. В углу, у окна, стоит огромное растение в горшке. Когда я поливаю его, я особенно осторожен.
Подхожу к стене с фотографиями — фотографиями жертв и мест преступления, приколотых к пробковому стенду. Фотографии последних жертв — Анжелы, Дарри и Марты Харрис — висят сверху, и в общей сложности получается семь трупов за последние тридцать недель. Семь нераскрытых убийств. Двух было достаточно, чтобы полиция установила между ними связь, несмотря на разные М.О. «Modus Operandi». Способы совершения преступления. М.О. — это то, что есть общего в совершенных преступлениях — одно и то же орудие убийства, или способ взлома, или то, как напали на жертву. Это не то же самое, что почерк. Почерк — это то, что убийце надо проделать, чтобы почувствовать удовлетворение — подрочить над трупом, следовать какому-то определенному сценарию или заставить жертву принять в чем-то участие. М.О. можно совершенствовать. Когда я впервые вломился в дом, то разбил окно. Потом я узнал, что, если заклеить стекло скотчем, оно не разбивается вдребезги и не так шумно бьется. Потом я научился пользоваться отмычками.
А почерк совершенствовать нельзя. В почерке вся суть убийства. Это вознаграждение. У меня нет почерка, потому что я не из тех больных извращенцев, которые убивают женщин ради сексуального удовлетворения. Я делаю это развлечения ради. А это большая разница.
Долгосрочная парковка. Я запихнул тело в багажник ее машины, доехал до города, купил билет на стоянку в гараже и оставил машину на верхнем этаже. Очень редко парковка заполняется настолько, что машины заезжают на последний этаж. Я завернул ее тело в полиэтилен в надежде, что это приглушит запах на день, может, на два. На три, если повезет. Надеялся, что, если очень повезет, ее целую неделю никто не найдет.
Она была второй из моих семи, и она все еще там, наверху, на ветру, который продувает верхнюю площадку и разгоняет запах. Высока вероятность, что там с тех пор вообще никто не побывал.
Интересная шутка — судьба. Две ночи назад не мне было вопрошать в этом безумном, шиворот-навыворот вывернутом мире, почему животные иногда становятся нашими пешками. Их используют каждый божий день. Каждый день на них ставят эксперименты, чтобы наши лекарства или шампуни были качественнее, чтобы наши карандаши для глаз подходили под цвет глаз и чтобы одежда наша была теплее. Других животных убивают, чтобы съесть. А теперь у меня есть возможность искупить свою вину за то, что я сделал с бедным Пушистиком.
Я беру кота на руки аккуратно, чтобы не дотронуться до сломанной ноги. Он громко мяукает и пытается вырываться, но у него недостаточно сил, чтобы это сделать. На боку у него длинная рваная царапина. Шкура спутана. Он издает странные звуки. Вместо того чтобы прижать его к себе, я вынимаю из портфеля пакет, оставшийся после покупок в супермаркете, и кладу его внутрь. Иду домой.
Меньше чем через полкилометра мне на пути попадается телефонная будка. Нахожу телефонный номер круглосуточной ветеринарной больницы и говорю, что еду к ним. Потом вызываю такси. Оно подъезжает через пять минут. Водитель — иностранец и говорит по-английски приблизительно с тем же успехом, что и кот. Я вырвал страницу из телефонной книги и теперь протягиваю ее водителю. Он читает адрес и едет. Кот больше не мяукает, но он еще жив. Перед тем как войти в ветеринарную клинику, вынимаю его из мешка.
Женщина, приблизительно моего возраста, ждет за стойкой. У нее длинные рыжие волосы, завязанные в хвостик. На ней мало косметики, да она в ней и не нуждается — она красива от природы, у нее мягкий карий цвет глаз и пухлые губы. На ней белый медицинский халат, наполовину расстегнутый, как будто она прямо сейчас собирается сняться в порнофильме. Под халатом синяя майка. Из-под майки выпирает потрясающая грудь. Она улыбается мне меньше секунды, а затем переключает свое внимание на кота.
— Вы тот мужчина, который только что звонил?
— Вы что, его переехали? — мягко спрашивает она, даже не пытаясь придать своему голосу обвиняющие нотки.
— Я его нашел, — говорю я. — Поэтому мне пришлось вызвать такси, чтобы добраться сюда.
Без дальнейших комментариев она берет у меня кота и уходит. Я остаюсь один на один со своими размышлениями и думаю о том, с чего это мне понадобилось оправдываться. Быстро окидываю взглядом клинику. Ничего особенного. Две стены отведены под поводки, ошейники, порошки от блох, миски, клетки и еду. Еще на одной стене я вижу сотни брошюрок и буклетов, которые меня не интересуют, так как ни одна из них не посвящена тому, как избежать наказания после убийства. Присаживаюсь. Я уже должен был быть в постели. Я уже должен был спать. Смотрю на витрину с мешками наполнителей для кошачьих туалетов. Вижу, что здесь они стоят раза в два дороже, чем в супермаркете.
Терпеливо жду. Пять минут постепенно переходят в десять, потом в двадцать. Я беру брошюрку, посвященную борьбе с блохами. На обложке — фантазия художника о том, как выглядела бы увеличенная блоха, если бы она носила солнечные очки и устраивала бы вечеринки в шкуре у кошки. На следующей странице фотография настоящей блохи, увеличенной в сотни раз. По-моему, художник нарисовал ее совершенно неправильно. Я уже пролистал половину брошюрки, как рыженькая входит опять. Встаю.
— С котом все будет в порядке, — говорит она, улыбаясь.
— Слава богу, — говорю я. Я так устал, что практически не вкладываю смысла в то, что говорю.
— Вы знаете, кто его хозяин?
— Он нам понадобится через несколько дней.
— Конечно-конечно, так будет лучше.
Я благодарен ей за помощь.
— Гм, а что будет, если вы не найдете хозяина? Его ведь не усыпят, верно?
Она пожимает плечами, будто не знает ответа, но, по-моему, все она прекрасно знает. Я называю ей свое имя и говорю телефонный номер, оплачиваю лечение и уход, которые потребуются кошке. Она не пытается меня остановить, но подмечает мое великодушие. Говорит, что я очень добрый человек. Я не вижу смысла спорить с правдой. Она говорит, что позвонит, чтобы уведомить, как кот себя чувствует.
Я спрашиваю, может ли она вызвать мне такси, но она отвечает, что уже едет домой, и предлагает меня подвезти.
Я смотрю на часы. Неплохо было бы с ней прокатиться, но куда, спрашивается, я потом дену труп?
— Не хочу вас затруднять. Лучше вызову такси.
Таксист оказывается толстым мужчиной, его живот лежит на руле. Он высаживает меня у дома. Рыбок своих я игнорирую, предпочитая упасть на кровать и тут же заснуть.
Ровно в семь тридцать открываю глаза. Как раз вовремя. Трясти головой, отгоняя сны, нет никакой необходимости, потому что мне никогда ничего не снится. Наверное, потому, что половина этих кретинов, которым что-то снится, видят во снах то, чем я занимаюсь в реальности. Если бы мне что-то снилось, думаю, это был бы брак с какой-нибудь толстушкой, пропитанной пошлостью во всем — начиная с одежды и заканчивая позами для секса.
Я жил бы в доме, за который выплачивал бы ежемесячные взносы всю жизнь, и каждый божий день меня доставали бы два дурацких ребенка. Я бы выносил мусор и косил газон. И каждое воскресное утро, выезжая в церковь на своей стандартной машине, я бы старался не наехать на собаку. Кошмар.
Я начинаю одеваться, как вдруг меня охватывает ужасное предчувствие. Как будто мне предстоит узнать плохую новость, но какую именно — я еще не знаю. Понятия не имею, что это за новость, но, проделывая свои будничные дела и собираясь на работу, мучаюсь ею беспрерывно. Взгляд мой туманится от слез, и даже Шалун и Иегова не могут меня развлечь. Думаю о кошке, которую спас прошлой ночью. И это меня не отвлекает. Случилось что-то ужасное. Вспоминаю о маме и надеюсь, что с ней все в порядке.
Перед тем как уйти на работу, быстренько готовлю себе завтрак. Нет смысла оставаться голодным только потому, что ты охвачен скверным предчувствием. В автобусе мистер Стэнли пробивает мне билет и отдает его, сопровождая все это своими обычными шутками. Мне нравится мистер Стэнли. Нормальный мужик.
Мистер Стэнли живет в моем кошмарном сне. Он женат, у него двое детей, один — в инвалидной коляске. Я знаю все это, потому что однажды проследил за ним до дома. Не как за потенциальной жертвой (хотя, как меня учили в школе, у всех есть потенциал), но просто из любопытства. Удивительно, как такой мужик с бесполезным ребенком и уродливой женой может быть таким жизнерадостным.
Прохожу в салон. Нахожу себе место рядом с несколькими бизнесменами. Среди них двое громко разговаривают о деньгах, слияниях, приобретениях. Я гадаю, на кого в этом автобусе они пытаются произвести впечатление. Наверное, друг на друга.
Мистер Стэнли останавливает автобус прямо напротив моей работы. Двери открываются. Я выхожу. Еще один жаркий летний день. Сегодня температура, наверное, поднимется градусов до тридцати двух-тридцати трех. Я расстегиваю молнию на своем комбинезоне и закатываю рукава. Уже пара месяцев как на моих руках нет ни одной царапины.
Воздух дрожит. День неподвижен. Я жду, пока две машины проскочат на красный свет, и затем перехожу дорогу. Из полицейского участка как раз выпускают пьяниц, которые провели ночь в обезьяннике, и они морщат лица под ярким солнечным светом.
Воздух в участке прохладный. Салли ждет лифта. Она замечает меня до того, как я успеваю шмыгнуть к лестнице, так что мне приходится к ней подойти. Я нажимаю на кнопку и продолжаю ее нажимать снова и снова, так как именно это ожидается от человека, который понятия не имеет, как что работает в этом мире.
— Доброе утро, Джо, — говорит она медленно, четко выговаривая слова, как любая женщина, речь которой дается с трудом. Мне приходиться придумывать свою собственную манеру разговаривать, потому что, даун я или нет, все ожидают от меня идиотского произношения.
— Здравствуй утро, Салли, — говорю я и улыбаюсь как маленький ребенок, выставляя все зубы напоказ, будто чрезвычайно гордясь тем, что мне удалось связать три слова в предложение, хоть и в этом я напортачил.
— Замечательный день. Тебе нравится такая погода, Джо?
На мой взгляд, если честно, жарковато.
— Мне нравится теплое солнце. Мне нравится лето.
Я говорю, как идиот, чтобы Тормоз Салли могла понять.
— Не хочешь присоединиться ко мне за обедом? — спрашивает она. Я чуть не поперхнулся. Могу себе представить, как это будет здорово, когда проходящие мимо люди начнут смотреть на одного человека, делающего вид, что он даун, и на другого, делающего вид, что он нормален. Мы будем кидать хлеб уткам, смотреть на облака и гадать, какое из них похоже на пиратский корабль, а какое — на раздутый труп утопленника. Черт, Салли вообще догадывается, что она ненормальна? Вообще, такие люди понимают, что с ними что-то не так?
Приезжает лифт. Я не знаю, должен ли я притвориться джентльменом и пропустить ее вперед, или притвориться дауном и отпихнуть ее? Я поступаю как джентльмен, так как, если бы я притворился дауном, мне пришлось бы орать от ужаса по пути наверх, а потом впасть в ступор, увидев, как изменился вид за дверями лифта.