под одной крышей читать
Под одной крышей читать
Владимир Алексеевич СОЛОУХИН
Достигали и звуки. Отчетливо было слышно, как соседствующая хозяйка Нюшка рубит уткам крапиву, как храпит в сенях ее отец, дядя Павел, как тявкает вздорная собачонка с нелепой для деревни кличкой Рубикон, как ежедневно ругаются между собой отец с дочерью.
Они жили вдвоем, потому что остальные многочисленные дети дяди Павла все разъехались по сторонам. Одна только Нюшка приросла к деревенскому дому. Она овдовела в первые дни войны и с тех пор живет без мужика, что, вероятно, тоже наложило свою печать на ее и без того нелегкий характер.
За стеной в такие часы было тихо. Но как только Нюшка приходила с фермы, начинали зарождаться звуки и шумы. Вот хозяйка ласково поговорила с Рубиконом. Пожалуй, это было единственное существо в ее доме, с которым она говорила ласково, не считая разве уточки-хромоножки. С Рубиконом Нюшка говорила так:
— Ну, что, соскучился, дурачок! Скушно, чай, сидеть целый день на цепи? Сейчас я тебя отвяжу. Ах ты, собачья голова, понял, обрадовался. Ступай, побегай.
Затем начиналось кормление уток:
Поросенок, почуяв еду, начинал визжать пронзительно и надсадно.
— Холера, успеешь, замолчи, вот я тебе сейчас покричу, я тебе сейчас покричу!
Если бы еще какая-нибудь скотина была у Нюшки, то, вероятно, отборные словечки нарастали бы и дальше. Но никакой скотины больше не было. Оставался дядя Павел.
Я думаю, что самая отборная брань приходилась на дядю Павла вовсе не потому, что дочь относилась к отцу хуже, чем к Рубикону или к поросенку. Но ведь дядя Павел, в отличие от бессловесных тварей, мог отвечать, и брань его бывала обычно не менее остроумной и изощренной.
После каждой очередной схватки старик шел на нашу половину. Он здоровался у порога, снимал шапку и садился на стул, унося его от стола на середину комнаты. Мы уговаривали старика сесть с нами и выпить чашку чаю, но чем больше мы его уговаривали, тем дальше и дальше он отодвигал свой стул.
Мы со смущением слушали откровенные излияния отца по поводу дочери, большую часть которых я не могу здесь привести по чисто цензурным соображениям.
Это предположение нам казалось странным и неправдоподобным. Как это может быть, чтобы к нам стали относиться плохо, если мы сами ко всем относимся хорошо или, во всяком случае, никому не мешаем? Но мрачные предсказания дяди Павла неожиданно начали сбываться.
Против пятистенка, в котором нам привелось тогда жить, не было никакой дороги, он располагался в стороне от главной улицы. Против дома ровная зеленая лужайка. По ней приятно ступать босиком, приятно полежать на ней в тени развесистой старой липы. Посреди полянки, шагах в семи от окон, канавка не канавка, ложбинка не ложбинка. Когда-нибудь прокопали канавку, но теперь она сгладилась и заросла все той же шелковой травкой. От этой ложбинки большая польза: во время летнего ливня или затяжных невеселых дождей вода не собирается перед окнами в лужи, не застаивается, но мчится вдоль по ложбинке в отдельный пруд.
И вот мы видим из окна, что Нюшка выносит большой таз помоев и выливает его на лужайку, как раз против окон. Во-первых, теперь не полежишь на траве под липой; во-вторых, начнут разводиться мухи, которые будут залетать в окна и садиться на хлеб и сахар; в-третьих, помои во время дождя стекут в пруд, в котором жители полощут белье, моют ноги после трудового дня, а ребятишки иногда купаются.
Во время очередного прихода к нам дяди Павла мы попросили его, чтобы он уговорил дочь, хотя бы и от нашего имени, перенести помойку куда-нибудь на задворки.
— И боже сохрани! Не буду и заикаться. И вам не советую. Да можно ли ей сказать что-нибудь поперек! Вы ее еще не знаете.
Мы никак не могли поверить в это и пошли делегацией на другую половину дома.
Нюшка возилась у печки.
Под одной крышей читать
© Текст. Л. Н. Разумовская, 2020
© Агентство ФТМ, Лтд., 2020
Нина Петровна – бабушка, 58 лет.
Валентина – мать, 38 лет.
Любочка – дочь, 17 лет.
Небольшая квартира, состоящая из двух смежных комнат. В комнате побольше живут Валентина и Любочка. В маленькой – Нина Петровна. Раннее утро. Конец мая. Солнечно. Распахнув рамы, Валентина высунулась в окно. Жмурится на солнце, подставляя ему руки, лицо, плечи, блаженствует.
Валентина (бормочет). Ну, здравствуй! Здравствуй, здравствуй, здравствуй, весна! Здравствуй, солнышко! Здравствуйте, зеленые листочки! Здравствуйте, мои птички! Господи, дожили до ясных дней!
Любочка просыпается. На стуле перед ее кроватью висит новое платье. Она молча разглядывает его, потом, прикинув на себя, неслышными шагами подходит к матери, обнимает ее, целует.
Любочка. Спасибо, мама.
Валентина (не открывая глаз). Господи, как хорошо. Так бы вот и стояла тут…
Любочка. Платье чудесное. Но, я думаю, дорогое. Зачем?
Валентина. Хватит! А то простудимся. (Прикрывает окно.) Дай-ка я на тебя посмотрю. Дорогая моя девочка! (Целует Любу.) Сегодня тебе семнадцать! Боже мой, как летит время! Мне тридцать восемь. Жизнь, в сущности, прошла. Хотя, если вдуматься, тридцать восемь – это не так много. По современным нормам – вполне молодая женщина. Тем более что мне никто не дает моих тридцати восьми. Когда я высплюсь, вымою голову и накрашусь, я выгляжу на тридцать лет или даже на двадцать девять. (Смотрится в зеркало.) И фигура… конечно, уже не та, но вполне, вполне. Поди сюда, дорогая. Встань, вот так.
Встают обе перед зеркалом.
Ну, как? Ноги у тебя, правда, длиннее, но это уже достоинство вашего поколения.
Любочка. Ты прекрасно выглядишь, мама.
Валентина. О, не утешай меня! Жизнь прошла, и никакая талия меня уже не спасет. (Садится на кровать.) Господи, какое солнце! Я вот думаю, отчего мы не живем на юге? Честное слово, если бы у нас был другой климат, мы были бы счастливее. В Италии, например, всегда солнце. Что ни говори, оно повышает жизненный тонус. Когда я вижу синее небо, и солнце, и эти… как их… клейкие зеленые листочки, когда я чувствую эти одурманивающие запахи весны, мне хочется жить! Ужасно хочется жить! И тогда мне кажется, что я еще молода, и жизнь моя не кончена, и что в моей жизни что-то еще произойдет, что-то такое большое, важное, настоящее! Хотя чего, в сущности, ожидать? Чего мы все ждем от жизни? Ведь все равно никто ничего не дождется! Надо так и говорить в юности: не ждите, мол, напрасно, не мечтайте, ничего не будет! Ты тоже, небось, ждешь?
Валентина. У тебя подозрительно интригующая улыбка. В чем дело?
Любочка. Я люблю тебя, мама.
Валентина. Иди, посиди со мной. Дай я на тебя посмотрю. Как хорошо, сегодня не на работу, и это солнце, одно к одному…
Любочка садится к матери на постель.
Хороша. Ты, Любочка, очень хороша. Ты знаешь об этом? Девушки, если они хороши собой, должны об этом всегда помнить, они должны знать себе цену, понимаешь? Нынешние мужчины мало чего стоят, и ты помни, что ты можешь выбирать. Я тебе говорю это к тому, что ты уже большая и наверняка скоро влюбишься. Бабушка родила меня в двадцать лет перед самой войной и сразу ушла на фронт вместе с отцом. Я тоже родила тебя достаточно рано. В нашем роду все женщины вообще рано рожают. Так что, если ты лет через пять принесешь мне внука – о ужас, я – бабушка! – я не удивлюсь. Что ты все улыбаешься?
Любочка. А если это случится гораздо раньше?
Валентина. Это, надеюсь, шутка? Будем считать, что это шутка. Когда ты родилась, ты была очень спокойным ребенком, очень. Но потом мы попали в больницу, и это было ужасно! Я ведь тебе рассказывала?
Любочка. Да, рассказывала.
Валентина. Ничто не проходит бесследно. Запомни, дорогая, ничто. Вот и тогда… Я до сих пор с ужасом вспоминаю те сумасшедшие дни, те бесконечные изматывающие недели, те ужасные ночи… Ну, я не буду, не буду повторяться. Но когда я начинаю думать, что твоя жизнь висела на волоске, что ты могла, подумать только, могла умереть! – я не могу сдержать слез! Не дай Бог! Никому не дай Бог это пережить! Ты была очень трудным ребенком, Люба, очень. Конечно, это следствие больницы, может быть и моя вина тоже. Но я с тобой порядком нахлебалась всего. Ты была настолько нервна, я бы даже сказала, истерична, что иногда мне казалось, но, извини меня, ты… не совсем нормальна. Да, да, что ты помешанная! Впрочем, я и сама тогда почти помешалась. Доводила ты меня до исступления, и иногда мне хотелось тебя просто прибить. О-о, я тебя не шокирую?
Валентина. Во всяком случае, я рада… Знаешь, я так боялась, что ты вырастешь такой… вздорной, легкомысленной, пустой и капризной девочкой, неспособной к состраданию. Но слава Богу! Ты серьезный, глубокий человек. Я тебя уважаю. Мне нравится моя дочь. Я горжусь своей дочерью. Наконец, я могу сказать, что пожинаю плоды своих трудов. Дай я тебя поцелую.
Из своей комнаты выходит Нина Петровна. Поверх ночной рубашки наброшен халат. Не замечая Валентину и Любочку, проходит в туалет. Валентина тихо смеется.
Ты чувствуешь, как запахло табаком? Опять курила в форточку. Как будто мы с тобой лишены обоняния!
Слышен шум спускаемой воды.
А попробуй скажи! И что за характер!
Любочка. Люди всегда пытаются скрыть свои недостатки. Это естественно.
Валентина. У тебя, Люба, бывают удивительно глубокие замечания. Ты их записывай. Мне было бы гораздо приятнее, если бы моя мать курила открыто, а не прятала свои беломоры под матрац, как школьница. Тогда, знаешь ли, и я иногда могла бы позволить себе в обществе друзей выкурить сигарету. Но это же невозможно! Мама не курит! Мама совершенно не выносит запах табака!
Входит, кашляя, Нина Петровна.
Нина Петровна. Ну и что ты хочешь этим сказать? «Мама совершенно не выносит запах табака»? А?
Валентина. То, что было бы лучше, если бы ты курила открыто. Не понимаю, что за детство!
Нина Петровна. Так! А ты видела, видела, как я курю?!
Валентина. Еще не хватало подсматривать. Достаточно того, что я (шумно вдыхает носом воздух) чувствую.
Нина Петровна. Чувствует! Она чувствует! Ты, Валентина, имеешь удивительную привычку портить людям настроение в самый неподходящий момент! (Подходит к Любочке.) Дорогая внученька. Единственная моя. Поздравляю! Вот. (Достает из кармана коробку.) Хотела сделать сюрприз, но раз вы встали…
Любочка. Что это? (Открывает коробку.) Часы! Бабушка! Да что же это. Мама! Такие дорогие подарки… Спасибо! (Целует бабушку.)
Нина Петровна. Вот и хорошо. Вот и носи на здоровье. Вспоминай бабку и будь счастлива! (Уходит, бормоча.) Мементо мори… Время уходит…
Валентина. Покажи-ка! Золотые. Ну Нина Петровна, разорилась! Ушла – разобиделась. А что я такого сказала? Люба! Что ты молчишь? Господи, ни у кого нет чувства юмора. А еще чего-то хотят. С тоски тут с вами умрешь. У твоей бабушки невозможный характер. Она всегда делает из мухи слона. Ну что я ей такого сказала? Нельзя пошутить. Как я от вас устала! (Раздражаясь.) Нет, нет, люди не должны жить в муравейниках. У каждого должна быть своя нора, чтобы залезть туда, зарыться, спрятаться и не видеть никого, никого!
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Под одной крышей
НАСТРОЙКИ.
СОДЕРЖАНИЕ.
СОДЕРЖАНИЕ
Владимир Алексеевич СОЛОУХИН
Достигали и звуки. Отчетливо было слышно, как соседствующая хозяйка Нюшка рубит уткам крапиву, как храпит в сенях ее отец, дядя Павел, как тявкает вздорная собачонка с нелепой для деревни кличкой Рубикон, как ежедневно ругаются между собой отец с дочерью.
Они жили вдвоем, потому что остальные многочисленные дети дяди Павла все разъехались по сторонам. Одна только Нюшка приросла к деревенскому дому. Она овдовела в первые дни войны и с тех пор живет без мужика, что, вероятно, тоже наложило свою печать на ее и без того нелегкий характер.
За стеной в такие часы было тихо. Но как только Нюшка приходила с фермы, начинали зарождаться звуки и шумы. Вот хозяйка ласково поговорила с Рубиконом. Пожалуй, это было единственное существо в ее доме, с которым она говорила ласково, не считая разве уточки-хромоножки. С Рубиконом Нюшка говорила так:
— Ну, что, соскучился, дурачок! Скушно, чай, сидеть целый день на цепи? Сейчас я тебя отвяжу. Ах ты, собачья голова, понял, обрадовался. Ступай, побегай.
Затем начиналось кормление уток:
Поросенок, почуяв еду, начинал визжать пронзительно и надсадно.
— Холера, успеешь, замолчи, вот я тебе сейчас покричу, я тебе сейчас покричу!
Если бы еще какая-нибудь скотина была у Нюшки, то, вероятно, отборные словечки нарастали бы и дальше. Но никакой скотины больше не было. Оставался дядя Павел.
Я думаю, что самая отборная брань приходилась на дядю Павла вовсе не потому, что дочь относилась к отцу хуже, чем к Рубикону или к поросенку. Но ведь дядя Павел, в отличие от бессловесных тварей, мог отвечать, и брань его бывала обычно не менее остроумной и изощренной.
После каждой очередной схватки старик шел на нашу половину. Он здоровался у порога, снимал шапку и садился на стул, унося его от стола на середину комнаты. Мы уговаривали старика сесть с нами и выпить чашку чаю, но чем больше мы его уговаривали, тем дальше и дальше он отодвигал свой стул.
Мы со смущением слушали откровенные излияния отца по поводу дочери, большую часть которых я не могу здесь привести по чисто цензурным соображениям.
Это предположение нам казалось странным и неправдоподобным. Как это может быть, чтобы к нам стали относиться плохо, если мы сами ко всем относимся хорошо или, во всяком случае, никому не мешаем? Но мрачные предсказания дяди Павла неожиданно начали сбываться.
Против пятистенка, в котором нам привелось тогда жить, не было никакой дороги, он располагался в стороне от главной улицы. Против дома ровная зеленая лужайка. По ней приятно ступать босиком, приятно полежать на ней в тени развесистой старой липы. Посреди полянки, шагах в семи от окон, канавка не канавка, ложбинка не ложбинка. Когда-нибудь прокопали канавку, но теперь она сгладилась и заросла все той же шелковой травкой. От этой ложбинки большая польза: во время летнего ливня или затяжных невеселых дождей вода не собирается перед окнами в лужи, не застаивается, но мчится вдоль по ложбинке в отдельный пруд.
И вот мы видим из окна, что Нюшка выносит большой таз помоев и выливает его на лужайку, как раз против окон. Во-первых, теперь не полежишь на траве под липой; во-вторых, начнут разводиться мухи, которые будут залетать в окна и садиться на хлеб и сахар; в-третьих, помои во время дождя стекут в пруд, в котором жители полощут белье, моют ноги после трудового дня, а ребятишки иногда купаются.
Во время очередного прихода к нам дяди Павла мы попросили его, чтобы он уговорил дочь, хотя бы и от нашего имени, перенести помойку куда-нибудь на задворки.
— И боже сохрани! Не буду и заикаться. И вам не советую. Да можно ли ей сказать что-нибудь поперек! Вы ее еще не знаете.
Мы никак не могли поверить в это и пошли делегацией на другую половину дома.
Нюшка возилась у печки.
Под одной крышей
Солоухин Владимир Под одной крышей
Владимир Алексеевич СОЛОУХИН
Достигали и звуки. Отчетливо было слышно, как соседствующая хозяйка Нюшка рубит уткам крапиву, как храпит в сенях ее отец, дядя Павел, как тявкает вздорная собачонка с нелепой для деревни кличкой Рубикон, как ежедневно ругаются между собой отец с дочерью.
Они жили вдвоем, потому что остальные многочисленные дети дяди Павла все разъехались по сторонам. Одна только Нюшка приросла к деревенскому дому. Она овдовела в первые дни войны и с тех пор живет без мужика, что, вероятно, тоже наложило свою печать на ее и без того нелегкий характер.
За стеной в такие часы было тихо. Но как только Нюшка приходила с фермы, начинали зарождаться звуки и шумы. Вот хозяйка ласково поговорила с Рубиконом. Пожалуй, это было единственное существо в ее доме, с которым она говорила ласково, не считая разве уточки-хромоножки. С Рубиконом Нюшка говорила так:
— Ну, что, соскучился, дурачок! Скушно, чай, сидеть целый день на цепи? Сейчас я тебя отвяжу. Ах ты, собачья голова, понял, обрадовался. Ступай, побегай.
Затем начиналось кормление уток:
Поросенок, почуяв еду, начинал визжать пронзительно и надсадно.
— Холера, успеешь, замолчи, вот я тебе сейчас покричу, я тебе сейчас покричу!
Если бы еще какая-нибудь скотина была у Нюшки, то, вероятно, отборные словечки нарастали бы и дальше. Но никакой скотины больше не было. Оставался дядя Павел.
Я думаю, что самая отборная брань приходилась на дядю Павла вовсе не потому, что дочь относилась к отцу хуже, чем к Рубикону или к поросенку. Но ведь дядя Павел, в отличие от бессловесных тварей, мог отвечать, и брань его бывала обычно не менее остроумной и изощренной.
После каждой очередной схватки старик шел на нашу половину. Он здоровался у порога, снимал шапку и садился на стул, унося его от стола на середину комнаты. Мы уговаривали старика сесть с нами и выпить чашку чаю, но чем больше мы его уговаривали, тем дальше и дальше он отодвигал свой стул.
Мы со смущением слушали откровенные излияния отца по поводу дочери, большую часть которых я не могу здесь привести по чисто цензурным соображениям.
Это предположение нам казалось странным и неправдоподобным. Как это может быть, чтобы к нам стали относиться плохо, если мы сами ко всем относимся хорошо или, во всяком случае, никому не мешаем? Но мрачные предсказания дяди Павла неожиданно начали сбываться.
Против пятистенка, в котором нам привелось тогда жить, не было никакой дороги, он располагался в стороне от главной улицы. Против дома ровная зеленая лужайка. По ней приятно ступать босиком, приятно полежать на ней в тени развесистой старой липы. Посреди полянки, шагах в семи от окон, канавка не канавка, ложбинка не ложбинка. Когда-нибудь прокопали канавку, но теперь она сгладилась и заросла все той же шелковой травкой. От этой ложбинки большая польза: во время летнего ливня или затяжных невеселых дождей вода не собирается перед окнами в лужи, не застаивается, но мчится вдоль по ложбинке в отдельный пруд.
И вот мы видим из окна, что Нюшка выносит большой таз помоев и выливает его на лужайку, как раз против окон. Во-первых, теперь не полежишь на траве под липой; во-вторых, начнут разводиться мухи, которые будут залетать в окна и садиться на хлеб и сахар; в-третьих, помои во время дождя стекут в пруд, в котором жители полощут белье, моют ноги после трудового дня, а ребятишки иногда купаются.
Во время очередного прихода к нам дяди Павла мы попросили его, чтобы он уговорил дочь, хотя бы и от нашего имени, перенести помойку куда-нибудь на задворки.
— И боже сохрани! Не буду и заикаться. И вам не советую. Да можно ли ей сказать что-нибудь поперек! Вы ее еще не знаете.
Мы никак не могли поверить в это и пошли делегацией на другую половину дома.
Нюшка возилась у печки.
Улыбка подбодрила нас, и мы приступили к делу. Мы говорили о вреде мух, о свирепости летних болезней, о чувстве и значении прекрасного. Это была обстоятельная лекция о сангигиене и по охране природы одновременно. Нюшка слушала молча, пока мы не дошли до ее конкретной помойки. Наконец я собрался с духом и проговорил:
— Так что просим тебя, Анна Павловна, помойку перенести куда-нибудь на зады, в удобное место.
Под одной крышей читать
Николай Николаевич Носов
Из всех пичужек самые образованные — это воробьи. И знаете ли, почему? Потому что они живут не в лесах или полях, а в селах и городах, где могут многому от людей научиться. У них даже имена на человечий лад. Когда-то, в дни моей молодости, я, например, знал воробья, которого звали — как бы вы думали? — Александр Македонский! У другого моего знакомого воробья было имя, как у известного сказочного богатыря, Алеша Попович. Честное слово, правда! Этот Алеша Попович был не то чтобы какой-нибудь воробьиный силач или богатырь. Нет, он просто происходил из семьи, которая жила когда-то в старой церкви под куполом. Поэтому воробьи и прозвали всю его семейку Поповичами. Был тут и Андрюша Попович, и Кирюша Попович, и Антоша Попович, и вот даже Алеша Попович один оказался.
А того воробья, про которого я хочу рассказать, тоже звали очень красиво — Золотой Петушок. Неизвестно, откуда у него взялось такое красивое имя, но известно, что воробей он был очень умный. Однажды он заболел не на шутку и долго хворал, представьте себе, но все-таки вылечился, и притом сам, без всякой посторонней помощи, то есть без помощи докторов. И откуда только ума набрался! Ну конечно же, от людей.
В те далекие времена, а было это лет двадцать назад, Золотой Петушок жил на чердаке старого четырехэтажного дома. Под крышей ему было и тепло, и уютно, и весело, то есть интересно, потому что на чердаке в долгие зимние вечера, когда бывает особенно скучно, он мог сколько угодно слушать, о чем говорят жильцы верхнего этажа. Конечно, слушать он мог, когда говорили достаточно громко. Когда говорили обыкновенным голосом, то было слышно только какое-то неясное бормотание: „Бу-бу-бу! Бу-бу-бу!“ Впрочем, если хорошенько прислушаться, то и в этом случае можно было кое-что разобрать.
Особенно хорошо на чердаке было слышно радио, а нужно сказать, что в те далекие времена радио уже всюду существовало. Вот телевидения, правда, не было. Но воробью телевидение и ни к чему, потому что не мог же он смотреть телевизор, сидя на чердаке. Для этого надо было находиться в комнате. Хорошо на чердаке было слышно также, когда в доме кто-нибудь заводил патефон или играл на пианино. Но вот этого наш Золотой Петушок как раз не любил.
Дело в том, что на самом верхнем этаже дома жила маленькая девочка. Ее звали Наденька. Мама и папа очень любили Наденьку и купили для нее пианино. Им очень хотелось, чтоб их девочка сделалась знаменитой музыкантшей. Но Наденьке не очень хотелось делаться музыкантшей. Ей больше всего хотелось поступить на одежную фабрику, не сейчас, конечно, а впоследствии, когда подрастет. А сейчас, пока она еще была маленькая, ей больше всего нравилось шить для своих кукол платья.
У нее было несколько кукол, и каждой кукле она сшила по платью, а своему любимому плюшевому мишке сшила три пары брюк, три пиджака: черный, синий и клетчатый, две сорочки с отложными воротничками, пальто зимнее и демисезонное, трусики, чтоб можно было загорать летом, две смены белья, летнюю шляпу из полотна, а на зиму теплую меховую шапку-ушанку, чтоб не замерзли уши.
Все это было сделано с таким мастерством, что многие гости, которые бывали у них в доме, приходили в восторг и говорили, что из Наденьки выйдет какая-нибудь знаменитая мастерица по пошивке одежды. Однако Наденькины мама и папа были против того, чтоб их дочь сделалась мастерицей по пошивке одежды. Они утверждали, что одежду может шить каждый, а на пианино сыграет не каждый, так как тут нужен талант. Мама говорила, что в детстве у нее самой был замечательный талант к музыке, но у ее родителей не было денег на покупку пианино. Зато теперь, когда денег у них вполне достаточно, они обязательно добьются, чтоб их дочь сделалась музыкантшей.
Напрасно их уверяли знакомые, что у каждого ребенка талант к чему-нибудь своему и что к пошивке одежды тоже надо иметь талант: если же одежду начнет шить каждый, то она выйдет такая, что совестно будет на улицу показаться. Ни папа, ни мама этому почему-то не верили и не хотели даже слышать, чтоб их дочь пошла работать на одежную фабрику.
Однако у Наденьки на самом деле не было способностей к музыке, а учиться тому, у кого нет способностей, гораздо труднее, чем тому, у кого эти способности есть. Вернувшись из музыкальной школы, Наденька минуты две или три бренчала на пианино заданное на дом упражнение, но скоро ей это надоедало, и она садилась шить какой-нибудь своей кукле новое платье или убегала гулять во двор. Иногда она и вовсе не подходила к своему музыкальному инструменту, а когда мама возвращалась домой с работы и спрашивала, занималась ли она музыкой, Наденька отвечала, что уже позанималась, и садилась делать уроки по арифметике, русскому языку или каким-нибудь другим предметам.
Так все шло хорошо сначала, но потом маму вызвала к себе учительница музыкальной школы и сказала:
— Ваша девочка очень плохо учится музыке, потому что мало занимается дома. Каждое заданное на дом упражнение надо играть ежедневно по два часа. Без этого пальцы у вашей девочки не разовьются, и ее придется забрать из музыкальной школы. Имейте это в виду.
— У меня нет возможности ежедневно проверять Наденьку, — ответила мать. — Она занимается музыкой днем, когда я ухожу на работу, а вечером, когда я возвращаюсь, она учит уроки.
— А вы сделайте наоборот, — посоветовала учительница. — Пусть Наденька готовит уроки днем, а на пианино занимается вечером, чтоб вы слышали.
Мама послушалась учительницу и попробовала заставлять Наденьку играть на пианино вечером, но такая система, однако, не понравилась папе, и он сказал:
— Что это за новая мода пошла: каждый раз вечером музыка! Почему Наденька не может играть свои упражнения днем, когда все работать уходят? Тут вертишься на работе весь день, вечером отдохнуть хочется, а вместо этого изволь упражнения слушать!
— Это, конечно, верно, — согласилась мама, — но как ее днем проверишь? На нее и так учительница жалуется.
— Что ж, об этом необходимо подумать, — ответил отец.
А нужно сказать, что у них, кроме Наденьки, был еще мальчик. Он был маленький и еще не учился в школе. Ему было всего шесть лет.
(Его тоже Алешей звали, как того воробья, про которого у нас был разговор. То есть, воробья звали Алеша Попович, а мальчика — просто Алеша).
— Слушай, Алеша, — сказал, значит, папа. — Ты мальчик уже большой и тоже должен помогать взрослым. Будешь следить, чтоб Наденька исправно занималась на пианино.
И он научил Алешу, как следить за стрелками часов, чтоб получалось ровно два часа. Каждый раз, приходя вечером с работы, папа спрашивал:
— Ну-ка, скажи, Алешенька, сколько сегодня занималась на пианино, Наденька?
— Два часа, — отвечал Алеша.
— Молодец! — хвалил его папа.
И давал ему большую конфету. Наденьке он тоже давал конфету за то, что она усидчиво занималась музыкой. Папа, конечно, ничего не терял, так как он раньше покупал своим детям конфеты, но раньше он отдавал им конфеты даром, а теперь за дело.
Так у них и пошло с тех пор. Наденька даже побледнела немного от усиленных занятий музыкой. Ей ведь некогда даже было побегать во дворе с подругами: утром в школу иди, днем на пианино играй, вечером делай уроки, да еще надо было немножко помогать по хозяйству маме. Где уж тут бегать!