Облако озеро башня о чем
Облако, озеро, башня
Микропересказ : Кроткий холостяк едет в увеселительную поездку и находит место, о котором давно мечтал. Попутчики не позволяют ему остаться, но холостяк уговаривает своего начальника и возвращается туда навсегда.
Василий Иванович, русский эмигрант, живущий в Берлине, был скромным, кротким холостяком с умными и добрыми глазами. Однажды на благотворительном балу, устроенном эмигрантами из России, он выиграл билет на увеселительную поездку. Ехать ему никуда не хотелось, но продать билет не удалось.
На вокзале он увидел своих спутников. Выбранный обществом вожак был высоким блондином с огромным рюкзаком. Группа состояла из четырёх женщин и стольких же мужчин. Один из мужчин по фамилии Шрам завёл разговор о достоинствах экскурсии. Как узнали впоследствии, это был специальный подогреватель от общества увеспоездок.
В поезде разместились в пустом вагончике третьего класса. Всем раздали нотные листки со стихами, которые надо было петь хором. Уклониться Василию Ивановичу не удалось. Всем было предложено выдать свою провизию, чтобы разделить её поровну. Огурец Василия Ивановича признали несъедобным и выбросили в окошко. Его заставляли играть в скат, тормошили, расспрашивали, проверяли, занимались им сначала добродушно, потом с угрозой.
Ночевали в кривой харчевне. На другой день с раннего утра и до пяти пополудни шли по шоссе, а затем зелёной дорогой через густой бор. Василию Ивановичу, как наименее нагруженному, дали нести под мышкой огромный круглый хлеб.
Потом забавлялись: женщины выбирали лавки и ложились на них, а под лавками прятались мужчины. Потом выяснялось, кто с кем попал в пару. Трижды Василий Иванович оставался без пары. Ночевали на соломенных тюфяках в каком-то сарае и спозаранку снова отправились пешком.
После привала через час ходьбы вдруг открылось Василию Ивановичу счастье, о котором он мечтал. Это было чистое синее озеро, в котором отражалось большое облако. На той стороне, на зелёном холме, высилась старинная чёрная башня.
Василий Иванович пошёл берегом и вышел к постоялому двору, где была комната для приезжих. В ней не было ничего особенного, но из окошка ясно виднелось озеро с облаком и башней.
Василий Иванович в одну солнечную секунду понял, что здесь, в этой комнатке с прелестным до слёз видом в окне, наконец-то так пойдёт жизнь, как он всегда этого желал.
Он решил в Берлин не возвращаться и поселиться тут. Но предводитель группы категорически запретил Василию Ивановичу остаться. Его скрутили, зажали и потащили к поезду. В вагоне его избивали, довольно изощрённо. Было очень весело.
По возвращении в Берлин Василий Иванович побывал у своего руководителя и просил отпустить его. «Я его отпустил, разумеется».
Понравился ли пересказ?
Ваши оценки помогают понять, какие пересказы написаны хорошо, а какие надо улучшить. Пожалуйста, оцените пересказ:
Что скажете о пересказе?
Что было непонятно? Нашли ошибку в тексте? Есть идеи, как лучше пересказать эту книгу? Пожалуйста, пишите. Сделаем пересказы более понятными, грамотными и интересными.
«Облако, озеро, башня», анализ рассказа Набокова
История создания
Рассказ Набокова «Облако, озеро, башня» был написан в 1937 г. в Мариенбаде и напечатан в Париже в журнале «Русские записки» №2. Впоследствии вошёл в сборник «Весна в Фиальте», напечатанный впервые в Нью-Йорке в 1956 г.
В 1937 г. Набоков переехал из Германии во Францию, спасаясь от нацизма, всем своим естеством ощущая опасность тоталитарного государства для жизни человека. Именно об этом рассказ. Даже само понятие человека в тоталитарном обществе раздваивается.
В конце рассказа герой просит освободить его от должности, так как «сил больше нет быть человеком». То есть человеком как частью безумного общества, человеком как «винтиком и колёсиком» безжалостной общественной машины.
Литературное направление и жанр
Набоков – писатель-модернист. Его рассказ, не лишённый сатирической направленности, лиричен, как и другие рассказы писателя. В творчестве Набокова, по словам литературоведа Н.Мельникова, создаётся атмосфера зыбкости и амбивалентности. Черты модернизма в рассказе – отсутствие абсолютной истины, лингвостилистическая игра, пародирование. Игра в шарады из реминисценций, присущая Набокову, свойственна скорее постмодернизму.
Тема, основная мысль, проблема
Тема рассказа – влияние тоталитарной системы на человека. Конфликт рассказа характерен для многих других произведений индивидуалиста Набокова и для произведений других авторов, сопротивляющихся фашизму и тоталитаризму. Это конфликт между личностью и обществом; индивидуальным, задавленным большинством, и толпой. Конфликт начинается как моральное давление и перерастает в физическое воздействие. Сюжет рассказа – проблема общества в миниатюре, тоталитаризм и тирания толпы, множества по отношению к личности, единице. Таким образом, Набоков поднимает традиционную в русской литературе проблему маленького человека.
Сюжет и композиция
Рассказ повествует об увеселительной поездке героя на природу. Выигранная на благотворительном балу путёвка сразу становится проблемой. Герой не хочет ехать, но решается на путешествие, волнуется, даже надеется на приключение.
Предвкушение счастья не оправдывается. С момента встречи с группой Василий Иванович испытывает всё большее разочарование. Он тяготится восемью попутчиками, которые принуждают его оставить чтение томика Тютчева и присоединиться к компании. Даже в этом состоянии герой «ухитряется наслаждаться мимолётными дарами дороги», «понимая только смутно всю чушь и ужас своего положения.
Ненависть к «инакомыслящему» у коллектива развивается постепенно. Сначала Василий Иванович вынужден петь хором по розданным нотам со словами, потом петь соло, так что в хоровом пении «он уже не смел выпасть». Следующий этап издевательств – коллективная еда. Никто не принимает во внимание вкусы Василия Ивановича. Принцип «поделить провизию поровну» очень напоминает принцип коммунистического равенства, которое в тоталитарном государстве приводит к тому, что нечто, представляющее ценность для одного, выбрасывается как бесполезное для всех (огурец). С другой стороны, делёжка не происходит поровну, а зависит от первоначальной доли. Поэтому герою вместо любимых им трёх яиц достаётся часть общей колбасы, причём доля меньшая, чем у других.
Следующее испытание – внимание со стороны общества: героя заставляют играть, тормошат, занимаются им «сперва добродушно, а потом с угрозой».
Все «добрые дела» общества по отношению к личности учитывают только желания коллектива: Василию Ивановичу «дарят на ночь» почтового чиновника, разлучая его с собственной женой, а вот чиновник не даёт спать герою, потому что ему захотелось поговорить.
Герой будто попадает в придуманную кем-то игру, проживает чужую жизнь, увлекаемый, «как в дикой сказке». Развязка в последнем абзаце повествует об увольнении героя. Композиционно она подтверждает тождество героя и рассказчика, который, отпустив героя и не принуждая его ни к чему, показывает, насколько далёк он от психологии коллективной жизни «вместе с добрыми людьми».
Герои рассказа
Главный герой рассказа – обычный человек, продолжающий линию «маленьких людей» в русской литературе. Он настолько незначителен, что даже имени его рассказчик не может вспомнить, хотя и является его начальником.
Имя в творчестве Набокова имеет огромное значение. Василий – это царь, Иван – милость Божья. Оба значения нивелируются в рассказе, так что герой не только не получает почестей царя, но и не чувствует себя человеком.
Портрет героя менее важен, чем личностная характеристика. Которую Набоков даёт в первом же предложении: «Скромный, кроткий холостяк, прекрасный работник». У Василия Ивановича есть своё мнение обо всём, он точно знает, чего хочет. Проблема состоит в том, что он хочет чего-то «ненормального» с точки зрения пошлых обывателей. Ему не хочется ехать в увеселительную поездку, не хочется петь (ни хором, ни соло), а хочется жить в сельском доме на берегу озера.
О внешности Василия Ивановича сказано, что он милый, коротковатый, всегда аккуратно подстриженный, с умными и добрыми глазами. Так даже во внешности героя подчёркивается его малость и незначительность. Обыденность героя проявляется и в его понятии о счастье, связанном для него с детством, с волнением от чтения русской поэзии, с созерцанием во сне вечернего горизонта и восьмой год безвыходно любимой чужой женой.
Читателю открыты все мысли и чувства героя. Набоков добивается этого через несобственно-прямую речь: «Как это всё увлекательно, какую прелесть приобретает мир, когда заведен и движется каруселью! Какие выясняются вещи!»
В первом и в последнем абзаце герой и рассказчик не тождественны, хотя рассказчик понимает героя и сочувствует ему. В остальном тексте происходит смешение, отождествление героя и рассказчика. Именно поэтому герой видит пейзажи как художник: «Синяя сырость оврага… Перистые облака, вроде небесных борзых… Чистое, синее озеро с необыкновенным выражением воды». А в кульминационном абзаце избиения рассказчик описывает страдания героя с сарказмом («Молодчина!» «Было превесело»), хотя кажется, что он перешёл на сторону «коллектива», целью которого является доставить всех путешественников в Берлин «живыми или мёртвыми».
Во внешности каждого члена экспедиции есть что-то отталкивающее, потому что всех их читатель видит глазами главного героя. У вожака – золотисто-оранжевые волосатые колени, у молодого человека по фамилии Шрам есть что-то «неопределённое, бархатно-гнусное в облике и манерах». Почтовый чиновник – это «упрямое и обстоятельное чудовище в арестантских подштанниках, с перламутровыми когтями на грязных ногах и медвежьим мехом между толстыми грудями».
В кульминационный момент рассказа все попутчики сливаются, «срастаясь, образуя одно сборное, мягкое, многорукое существо, от которого некуда было деваться». Дальше они действуют слаженно, готовы даже нести сопротивляющегося на руках.
Художественное своеобразие
С первых страниц рассказа начинается знаменитая набоковская игра со словами, создающая художественные образы с подтекстами. Берлинское лето не в разгаре, а в разливе, то есть сыро и холодно. Тютчевские строки «Мысль изреченная есть ложь» превращаются в «Мы слизь. Реченная есть ложь». То есть мысль как таковая исчезает, а вместо неё появляется некая коллективная субстанция, слизь, которая отождествляется с мы и поглощает я, индивидуальность. Она лжива, насквозь фальшива.
Возвышенному, ищущему красоты в поэзии и природе герою противопоставлены приземлённые люди. Набоков готовит читателя к их восприятию, подчёркивая их вес, тяжесть. Увеспоездка превращается не в увеселительную, а в увесистую, шутки путешественников пудовые, рюкзак вожака чудовищный. Чтобы как-то заземлить Василия Ивановича, ему вручают «огромный круглый хлеб».
Необычные метафоры в рассказе даны как бы с точки зрения героя и рассказчика, составляющих единое целое: личико часов, случайная судьба в открытом платье, дрожащее счастье.
Набоков видел страшные сигналы тоталитаризма в налаженной немецкой бюрократической системе. Пройдя несколько учреждений (министерство путей сообщения, нотариуса, у которого надо было составить прошение на гербовой бумаге, полицию, у которой надо было раздобыть «свидетельство о невыезде из города на летнее время»), Василий Иванович понял, что дешевле поехать. Сама общественная система не давала отказаться даже от награды и удовольствия. Тем более от награды. А удовольствие член общества обязан был получить.
Основная мысль текста заключена в образе насильного увода обществом человека от открывшегося ему счастья, которое для героя заключено в сочетании облака, озера и старинной чёрной башни. Это счастье и так призрачно, ведь облаку не вечно отражаться в озере. Но тоталитаризм не щадит хрупкий мир, уничтожая его раньше, чем он разрушится сам.
Анализ рассказа В. Набокова «Облако, озеро, башня»
«Облако, озеро, башня» — рассказ Владимира Набокова, написанный в 1937 году во время проживания в Мариенбаде на русском языке.
Портреты героев: В рассказе нет развернутого портрета главного героя Василия Ивановича. Но детали указывают на авторское отношение к нему. Он скромен, незаметен, деликатен. Внешность его неброская, неэффектная. Он самый обыкновенный. Мы видим выражение его лица, взгляд героя, «умные и добрые глаза». У него обнаруживается душа, как будто отсутствующая у случайных его «товарищей». Имя своему герою автор дает обычное — Василий Иванович. Детали портретов его попутчиков тоже выражают авторское отношение: «лакированный нос», «огромные рты», «необыкновенно обильная растительность» на лице, «огромные», «волосатые» колени, о женщинах — «задастые и непоседливые». Перед нами описание тела, а не души. Скромности и деликатности Василия Ивановича противостоят нарочито шумные, неприятные, пошлые его попутчики.
Искусство, творчество: Они играют, но их игры, как и они сами, пошлые, грубые, примитивные, оскорбительные для человека со вкусом, с достоинством. «Славная забава» заканчивается съеданием окурка. Конечно, это должен сделать наш герой. Василий Иванович тоже любит «поиграть», но его «шутки» имеют другой характер. Он берет с собой в дорогу томик Тютчева и наслаждается странно звучащей цитатой из стихотворения «Silentium», балансируя на грани смысла и бессмыслицы. Оказывается, он предпочитает уединение с классикой, испытывает радость от сотворчества. И участники «увеспоездки» тянутся к искусству. Они поют песню, очень похожую на отрядную речовку. В ней утверждается жизнь в массе, обязательные для всех радости, все вещественное, материальное, массивное. Песенка отвергает «сомнения» и «тревогу», то есть все индивидуальное, непохожее на других, жизнь души. Следует отметить бедность лексики и рифм, бесконечные повторы, заполняющие пустоты, перечисление нот, бодрый ритм … Поющие лишены вкуса, словесного чутья. «Добрые люди» с «большой дороги» с «толстой палкой» в руках невольно напоминают разбойников. Кульминация конфликта — решение Василия Ивановича остаться в полюбившемся месте и последовавшая реакция попутчиков.
Пейзаж: необыкновенно одушевлен («улыбка», «таинственная невинность», вспомним, природу одушевлял Ф.Тютчев), вызывает любовное влечение («любовь моя, послушная моя»). Он — воплощенная поэзия. Не случайно в ритме строк мы ощущаем дактиль, упомянутый и в тексте. («Облако, озеро, башня», «елки, обрывы, пенистые речки», «все выходило так просто», «высилась прямо из дактиля в дактиль старинная черная башня»). Украшением милого уголка являются и зеркала (один из любимых набоковских мотивов). Они как эхо отражений: облако отражается в озере, озеро в раме окна, стены с намалеванными на них ромашками в зеркале. Все: поведение героя, его доброта и кротость, любование обычным пейзажем за окном, его восхищение пейзажем с «облаком, озером, башней» — это «голос скрипки в пустоте» непонимания. Случайные попутчики Василия Ивановича не могут его понять, а потому сцена заканчивается жестоким избиением.
Композицию рассказа мы представили в виде бабочки. В основе лежит мотив зеркала, которое делит мир на две части: прекрасную, цветную (ее видит главный герой) и черно-бело-красную. Эти два мира дисгармоничны. Красный и черный цвета символизируют жестокость людей в черном, трагедию, кровь. Это толпа из восьми человек в очках: они, словно слепые, не замечают тех сторон жизни, которые видит главный герой. Синий цвет восьмерки как символ времени, бесконечности, космоса. Цифра «8» встречается в рассказе очень часто: количество елочек, часы на башне, показывающие восемь, восемь вагонов, один из которых, символизирующий душу героя, остается в точке гармонического центра. Василий Иванович возвращается, как того хотят его попутчики, домой, но душа остается там, где ей хорошо.
«Облако, озеро, башня»: рассказ Набокова о тонкой личности и тусклой толпе
Рассказ Набокова «Облако, озеро, башня»: о личности и толпе, поэтическом мировосприятии и мещанстве, тонкой нежности и тупой жестокости.
Я верю, что… появится переоценщик, который объявит, что я не был легкомысленной жар-птицей, а наоборот, строгим моралистом, который награждал грех пинками, раздавал оплеухи глупости, высмеивал вульгарных и жестоких и придавал высшее значение нежности, таланту и гордости.
1937 год. В мире набирают силу фашизм и сталинизм, а Владимир Набоков, которого до этого бесчисленно обвиняли в бессмысленном эстетстве, пишет потрясающий по своей красоте, мощи и человечности рассказ «Облако, озеро, башня»: о личности и толпе, поэтическом мировосприятии и мещанстве, башне из слоновой кости и железобетонной реальности. Читаем рассказ Набокова, смотрим по сторонам и бережем свою личность.
ОБЛАКО, ОЗЕРО, БАШНЯ
Один из моих представителей, скромный, кроткий холостяк, прекрасный работник, как-то на благотворительном балу, устроенном эмигрантами из России, выиграл увеселительную поездку. Хотя берлинское лето находилось в полном разливе (вторую неделю было сыро, холодно, обидно за все зеленевшее зря, и только воробьи не унывали), ехать ему никуда не хотелось, но когда в конторе общества увеспоездок он попробовал билет свой продать, ему ответили, что для этого необходимо особое разрешение от министерства путей сообщения; когда же он и туда сунулся, то оказалось, что сначала нужно составить сложное прошение у нотариуса на гербовой бумаге, да кроме того раздобыть в полиции так называемое «свидетельство о невыезде из города на летнее время», причем выяснилось, что издержки составят треть стоимости билета, т. е. как раз ту сумму, которую, по истечении нескольких месяцев, он мог надеяться получить. Тогда, повздыхав, он решил ехать. Взял у знакомых алюминиевую фляжку, подновил подошвы, купил пояс и фланелевую рубашку вольного фасона, — одну из тех, которые с таким нетерпением ждут стирки, чтобы сесть. Она, впрочем, была велика этому милому, коротковатому человеку, всегда аккуратно подстриженному, с умными и добрыми глазами. Я сейчас не могу вспомнить его имя и отчество. Кажется, Василий Иванович.
Он плохо спал накануне отбытия. Почему? Не только потому, что утром надо вставать непривычно рано и таким образом брать с собой в сон личико часов, тикающих рядом на столике, а потому что в ту ночь ни с того, ни с сего ему начало мниться, что эта поездка, навязанная ему случайной судьбой в открытом платье, поездка, на которую он решился так неохотно, принесет ему вдруг чудное, дрожащее счастье, чем-то схожее и с его детством, и с волнением, возбуждаемым в нем лучшими произведениями русской поэзии, и с каким-то когда-то виденным во сне вечерним горизонтом, и с тою чужою женой, которую он восьмой год безвыходно любил (но еще полнее и значительнее всего этого). И кроме того он думал о том, что всякая настоящая хорошая жизнь должна быть обращением к чему-то, к кому-то.
Утро поднялось пасмурное, но теплое, парное, с внутренним солнцем, и было совсем приятно трястись в трамвае на далекий вокзал, где был сборный пункт: в экскурсии, увы, участвовало несколько персон. Кто они будут, эти сонные — как все еще нам незнакомые — спутники? У кассы номер шесть, в семь утра, как было указано в примечании к билету, он и увидел их (его уже ждали: минуты на три он все-таки опоздал). Сразу выделился долговязый блондин в тирольском костюме, загорелый до цвета петушиного гребня, с огромными, золотисто-оранжевыми, волосатыми коленями и лакированным носом. Это был снаряженный обществом вожак, и как только новоприбывший присоединился к группе (состоявшей из четырех женщин и стольких же мужчин), он ее повел к запрятанному за поездами поезду, с устрашающей легкостью неся на спине свой чудовищный рюкзак и крепко цокая подкованными башмаками. Разместились в пустом вагончике сугубо-третьего класса, и Василий Иванович, сев в сторонке и положив в рот мятку, тотчас раскрыл томик Тютчева, которого давно собирался перечесть («Мы слизь. Реченная есть ложь», — и дивное о румяном восклицании); но его попросили отложить книжку и присоединиться ко всей группе. Пожилой почтовый чиновник в очках, со щетинисто сизыми черепом, подбородком и верхней губой, словно он сбрил ради этой поездки какую-то необыкновенно обильную растительность, тотчас сообщил, что бывал в России и знает немножко по-русски, например, «пацлуй», да так подмигнул, вспоминая проказы в Царицыне, что его толстая жена набросала в воздухе начало оплеухи наотмашь. Вообще становилось шумно. Перекидывались пудовыми шутками четверо, связанные тем, что служили в одной и той же строительной фирме, — мужчина постарше, Шульц, мужчина помоложе, Шульц тоже, и две девицы с огромными ртами, задастые и непоседливые. Рыжая, несколько фарсового типа вдова в спортивной юбке тоже кое-что знала о России (Рижское взморье). Еще был темный, с глазами без блеска, молодой человек, по фамилии Шрам, с чем-то неопределенным, бархатно-гнусным, в облике и манерах, все время переводивший разговор на те или другие выгодные стороны экскурсии и дававший первый знак к восхищению: это был, как узналось впоследствии, специальный подогреватель от общества увеспоездок.
Паровоз, шибко-шибко работая локтями, бежал сосновым лесом, затем — облегченно — полями, и понимая еще только смутно всю чушь и ужас своего положения, и, пожалуй, пытаясь уговорить себя, что все очень мило, Василий Иванович ухитрялся наслаждаться мимолетными дарами дороги. И действительно: как это все увлекательно, какую прелесть приобретает мир, когда заведен и движется каруселью! Какие выясняются вещи! Жгучее солнце пробиралось к углу окошка и вдруг обливало желтую лавку. Безумно быстро неслась плохо выглаженная тень вагона по травяному скату, где цветы сливались в цветные строки. Шлагбаум: ждет велосипедист, опираясь одной ногой на землю. Деревья появлялись партиями и отдельно, поворачивались равнодушно и плавно, показывая новые моды. Синяя сырость оврага. Воспоминание любви, переодетое лугом. Перистые облака, вроде небесных борзых. Нас с ним всегда поражала эта страшная для души анонимность всех частей пейзажа, невозможность никогда узнать, куда ведет вон та тропинка, — а ведь какая соблазнительная глушь! Бывало, на дальнем склоне или в лесном просвете появится и как бы замрет на мгновение, как задержанный в груди воздух, место до того очаровательное, — полянка, терраса, — такое полное выражение нежной, благожелательной красоты, — что, кажется, вот бы остановить поезд и — туда, навсегда, к тебе, моя любовь… но уже бешено заскакали, вертясь в солнечном кипятке, тысячи буковых стволов, и опять прозевал счастье. А на остановках Василий Иванович смотрел иногда на сочетание каких-нибудь совсем ничтожных предметов — пятно на платформе, вишневая косточка, окурок, — и говорил себе, что никогда-никогда не запомнит и не вспомнит более вот этих трех штучек в таком-то их взаимном расположении, этого узора, который однако сейчас он видит до бессмертности ясно; или еще, глядя на кучку детей, ожидающих поезда, он изо всех сил старался высмотреть хоть одну замечательную судьбу — в форме скрипки или короны, пропеллера или лиры, — и досматривался до того, что вся эта компания деревенских школьников являлась ему как на старом снимке, воспроизведенном теперь с белым крестиком над лицом крайнего мальчика: детство героя.
Но глядеть в окно можно было только урывками. Всем были розданы нотные листки со стихами от общества:
Распростись с пустой тревогой,
Палку толстую возьми
И шагай большой дорогой
Вместе с добрыми людьми.
По холмам страны родимой
Вместе с добрыми людьми,
Без тревоги нелюдимой,
Без сомнений, черт возьми.
Километр за километром
Ми-ре-до и до-ре-ми,
Вместе с солнцем, вместе с ветром,
Вместе с добрыми людьми.
Это надо было петь хором. Василий Иванович, который не то что петь, а даже плохо мог произносить немецкие слова, воспользовался неразборчивым ревом слившихся голосов, чтобы только приоткрывать рот и слегка покачиваться, будто в самом деле пел, — но предводитель по знаку вкрадчивого Шрама вдруг резко приостановил общее пение и, подозрительно щурясь в сторону Василия Ивановича, потребовал, чтоб он пропел соло. Василий Иванович прочистил горло, застенчиво начал и после минуты одиночного мучения подхватили все, но он уже не смел выпасть.
У него было с собой: любимый огурец из русской лавки, булка и три яйца. Когда наступил вечер и низкое алое солнце целиком вошло в замызганный, закачанный, собственным грохотом оглушенный вагон, было всем предложено выдать свою провизию, дабы разделить ее поровну, — это тем более было легко, что у всех кроме Василия Ивановича было одно и то же. Огурец всех рассмешил, был признан несъедобным и выброшен в окошко. Ввиду недостаточности пая, Василий Иванович получил меньшую порцию колбасы.
Его заставляли играть в скат, тормошили, расспрашивали, проверяли, может ли он показать на карте маршрут предпринятого путешествия, — словом, все занимались им, сперва добродушно, потом с угрозой, растущей по мере приближения ночи. Обеих девиц звали Гретами, рыжая вдова была чем-то похожа на самого петуха-предводителя; Шрам, Шульц и Другой Шульц, почтовый чиновник и его жена, все они сливались постепенно, срастаясь, образуя одно сборное, мягкое, многорукое существо, от которого некуда было деваться. Оно налезало на него со всех сторон. Но вдруг на какой-то станции все повылезли, и это было уже в темноте, хотя на западе еще стояло длиннейшее, розовейшее облако, и, пронзая душу, подальше на пути, горел дрожащей звездой фонарь сквозь медленный дым паровоза, и во мраке цыкали сверчки, и откуда-то пахло жасмином и сеном, моя любовь.
Ночевали в кривой харчевне. Матерой клоп ужасен, но есть известная грация в движении шелковистой лепизмы. Почтового чиновника отделили от жены, помещенной с рыжей, и подарили на ночь Василию Ивановичу. Кровати занимали всю комнату. Сверху перина, снизу горшок. Чиновник сказал, что спать ему что-то не хочется, и стал рассказывать о своих русских впечатлениях, несколько подробнее, чем в поезде. Это было упрямое и обстоятельное чудовище в арестантских подштанниках, с перламутровыми когтями на грязных ногах и медвежьим мехом между толстыми грудями. Ночная бабочка металась по потолку, чокаясь со своей тенью. — В Царицыне, — говорил чиновник, — теперь имеются три школы: немецкая, чешская и китайская. Так, по крайней мере, уверяет мой зять, ездивший туда строить тракторы.
На другой день с раннего утра и до пяти пополудни пылили по шоссе, лениво переходившему с холма на холм, а затем пошли зеленой дорогой через густой бор. Василию Ивановичу, как наименее нагруженному, дали нести под мышкой огромный круглый хлеб. До чего я тебя ненавижу, насущный! И все-таки его драгоценные, опытные глаза примечали что нужно. На фоне еловой черноты вертикально висит сухая иголка на невидимой паутинке.
Опять ввалились в поезд, и опять было пусто в маленьком, без перегородок, вагоне. Другой Шульц стал учить Василия Ивановича играть на мандолине. Было много смеху. Когда это надоело, затеяли славную забаву, которой руководил Шрам; она состояла вот в чем: женщины ложились на выбранные лавки, а под лавками уже спрятаны были мужчины, и вот, когда из-под той или другой вылезала красная голова с ушами или большая, с подъюбочным направлением пальцев, рука (вызывавшая визг), то и выяснялось, кто с кем попал в пару. Трижды Василии Иванович ложился в мерзкую тьму, и трижды никого не указывалось на скамейке, когда он из-под нее выползал. Его признали проигравшим и заставили съесть окурок.
Ночь провели на соломенных тюфяках в каком-то сарае и спозаранку отправились снова пешком. Елки, обрывы, пенистые речки. От жары, от песен, которые надо было беспрестанно горланить, Василий Иванович так изнемог, что на полдневном привале немедленно уснул и только тогда проснулся, когда на нем стали шлепать мнимых оводов. А еще через час ходьбы вдруг и открылось ему то самое счастье, о котором он как-то вполгрезы подумал.
Это было чистое, синее озеро с необыкновенным выражением воды. Посередине отражалось полностью большое облако. На той стороне, на холме, густо облепленном древесной зеленью (которая тем поэтичнее, чем темнее), высилась прямо из дактиля в дактиль старинная черная башня. Таких, разумеется, видов в средней Европе сколько угодно, но именно, именно этот, по невыразимой и неповторимой согласованности его трех главных частей, по улыбке его, по какой-то таинственной невинности, — любовь моя! послушная моя! — был чем-то таким единственным, и родным и давно обещанным, так понимал созерцателя, что Василий Иванович даже прижал руку к сердцу, словно смотрел тут ли оно, чтоб его отдать.
Поодаль Шрам, тыкая в воздух альпенштоком предводителя, обращал Бог весть на что внимание экскурсантов, расположившихся кругом на траве в любительских позах, а предводитель сидел на пне, задом к озеру, и закусывал. Потихоньку, прячась за собственную спину, Василий Иванович пошел берегом и вышел к постоялому двору, где, прижимаясь к земле, смеясь, истово бия хвостом, его приветствовала молодая еще собака. Он вошел с нею в дом, пегий, двухэтажный, с прищуренным окном под выпуклым черепичным веком и нашел хозяина, рослого старика, смутно инвалидной внешности, столь плохо и мягко изъяснявшегося по-немецки, что Василий Иванович перешел на русскую речь; но тот понимал как сквозь сон и продолжал на языке своего быта, своей семьи. Наверху была комната для приезжих. — Знаете, я сниму ее на всю жизнь, — будто бы сказал Василий Иванович, как только в нее вошел. В ней ничего не было особенного,-напротив, это была самая дюжинная комнатка, с красным полом, с ромашками, намалеванными на белых стенах, и небольшим зеркалом, наполовину полным ромашкового настоя, — но из окошка было ясно видно озеро с облаком и башней, в неподвижном и совершенном сочетании счастья. Не рассуждая, не вникая ни во что, лишь беспрекословно отдаваясь влечению, правда которого заключалась в его же силе, никогда еще не испытанной, Василий Иванович в одну солнечную секунду понял, что здесь, в этой комнатке с прелестным до слез видом в окне, наконец-то так пойдет жизнь, как он всегда этого желал. Как именно пойдет, что именно здесь случится, он этого не знал, конечно, но все кругом было помощью, обещанием и отрадой, так что не могло быть никакого сомнения в том, что он должен тут поселиться. Мигом он сообразил, как это исполнить, как сделать, чтобы в Берлин не возвращаться более, как выписать сюда свое небольшое имущество — книги, синий костюм, ее фотографию. Все выходило так просто! У меня он зарабатывал достаточно на малую русскую жизнь.
— Друзья мои, — крикнул он, прибежав снова вниз на прибрежную полянку. — Друзья мои, прощайте! Навсегда остаюсь вон в том доме. Нам с вами больше не по пути. Я дальше не еду. Никуда не еду. Прощайте!
— То есть как это? — странным голосом проговорил предводитель, выдержав небольшую паузу, в течение которой медленно линяла улыбка на губах у Василия Ивановича, между тем как сидевшие на траве привстали и каменными глазами смотрели на него.
— А что? — пролепетал он. — Я здесь решил… — Молчать! — вдруг со страшной силой заорал почтовый чиновник.-Опомнись, пьяная свинья!
— Постойте, господа, — сказал предводитель, — одну минуточку, — и, облизнувшись, он обратился к Василию Ивановичу:
— Нас ждет пиво в Эвальде, — ласково сказал Шрам. — Пять часов поездом. Прогулки. Охотничий павильон. Угольные копи. Масса интересного.
— Я буду жаловаться, — завопил Василий Иванович. — Отдайте мне мой мешок. Я вправе остаться где желаю. Да ведь это какое-то приглашение на казнь, — будто добавил он, когда его подхватили под руки.
— Если нужно, мы вас понесем, — сказал предводитель, — но это вряд ли будет вам приятно. Я отвечаю за каждого из вас и каждого из вас доставлю назад живым или мертвым.
Увлекаемый, как в дикой сказке по лесной дороге, зажатый, скрученный, Василий Иванович не мог даже обернуться и только чувствовал, как сияние за спиной удаляется, дробимое деревьями, и вот уже нет его, и кругом чернеет бездейственно ропщущая чаша. Как только сели в вагон и поезд двинулся, его начали избивать, — били долго и довольно изощренно. Придумали, между прочим, буравить ему штопором ладонь, потом ступню. Почтовый чиновник, побывавший в России, соорудил из палки и ремня кнут, которым стал действовать, как черт, ловко. Молодчина! Остальные мужчины больше полагались на свои железные каблуки, а женщины пробавлялись щипками да пощечинами. Было превесело.
По возвращении в Берлин он побывал у меня. Очень изменился. Тихо сел, положив на колени руки. Рассказывал. Повторял без конца, что принужден отказаться от должности, умолял отпустить, говорил, что больше не может, что сил больше нет быть человеком. Я его отпустил, разумеется.
Рассказ Набокова «Облако, озеро, башня» написан в 1937 г. в Мариенбаде.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.