О чем ты успел передумать отец расстрелянный мой
Время в стихотворении Булата Окуджавы «Чаепитие на Арбате»
Стихотворение Булата Окуджавы «Чаепитие на Арбате» (1975 г.) встраивается в ряд стихов об Арбате. Арбат для Окуджавы был всегда центральной улицей, не только в жизни, но и в творчестве, он был и призванием поэта, и его бедой, сам Окуджава назначил себя дворянином с арбатского двора, своим двором взведенным во дворянство. С большинством стихотворений об этой улице связано одно интересное свойство – на Арбате привычные представления о времени превращаются в нечто совершенно другое, нет границ между прошлым и настоящим, «снимаются» обыденные временные противопоставления, герой способен встретить мертвых людей, стирается грань между живым и мертвым.
Пейте чай, мой друг старинный,
забывая бег минут.
Желтой свечкой стеаринной
я украшу ваш уют.
Не грустите о поленьях,
о камине и огне.
Плед шотландский на коленях,
занавеска на окне.
Самовар, как бас из хора,
напевает в вашу честь.
Даже чашка из фарфора
у меня, представьте, есть.
В жизни выбора не много:
кому день, а кому – ночь.
Две дороги от порога:
одна – в дом, другая – прочь.
Нынче мы – в дому прогретом,
а не в поле фронтовом,
не в шинелях, и об этом
лучше как-нибудь потом.
Мы не будем наши раны
пересчитывать опять.
Просто будем, как ни странно,
улыбаться и молчать.
Я для вас, мой друг, смешаю
в самый редкостный букет
пять различных видов чая
по рецептам прежних лет.
Кипятком крутым, бурлящим
эту смесь залью для вас,
чтоб былое с настоящим
не сливалось хоть сейчас.
Настояться дам немножко,
осторожно процежу
и серебряную ложку
рядом с чашкой положу.
Это тоже вдохновенье.
Но, склонившись над столом,
на какое-то мгновенье
все же вспомним о былом:
над безумною рекою
пулеметный ливень сек,
и холодною щекою
смерть касалась наших щек.
В битве выбор прост до боли:
или пан, или пропал.
А потом, живые, в поле
мы устроили привал.
Нет, не то чтоб пировали,
а, очухавшись слегка,
просто душу согревали
кипятком из котелка.
Разве есть напиток краше?
Благодарствуй, котелок!
Но встревал в блаженство наше
чей-то горький монолог:
«Как бы ни были вы святы,
как ни праведно житье,
вы с ума сошли, солдаты:
это – дрянь, а не питье!
Вас забывчивость погубит,
равнодушье вас убьет:
тот, кто крепкий чай разлюбит,
сам предаст и не поймет. ».
Вы представьте, друг любезный,
как казались нам смешны
парадоксы те из бездны
фронтового сатаны.
В самом деле, что крученый
чайный лист – трава и сор –
пред планетой, обреченной
на страданье и разор?
Что – напиток именитый.
Но, средь крови и разлук,
целый мир полузабытый
перед нами ожил вдруг.
Был он теплый и прекрасный.
Как обида нас ни жгла,
та сентенция напрасной,
очевидно, не была.
Я клянусь вам, друг мой давний,
не случайны с древних лет
эти чашки, эти ставни,
полумрак и старый плед,
и счастливый час покоя,
и заварки колдовство,
и завидное такое
мирной ночи торжество:
разговор, текущий скупо,
и как будто даже скука,
но. не скука – естество.
Какие слезы на асфальт
из круглых глаз катились,
Когда на улицах Москвы
в обнимку мы сходились –
И тот, что пули избежал,
и тот, что наповал, –
В те дни, когда в Москве
еще Арбат существовал.
Так что на протяжении всего творчества Окуджавы с Арбатом неразрывно связано смещение временных планов, нарушение и/или исчезновение временных границ и пределов.
В «Чаепитии» такого явного смещения не обнаруживается, однако можно заметить очень интересную игру времени. В стихотворении мы сразу видим два временных среза – настоящее и военное прошлое. Вначале герой оказывается в настоящем, в нем он обращается к своему другу, призывая совершить совместный обряд (пейте чай, мой друг старинный…). Но это не простое настоящее. Во-первых, оно очень четко связано с бытом: желтой свечкой стеаринной я украшу ваш уют; плед шотландский на коленях; самовар, как бас из хора; даже чашка из фарфора у меня, представьте, есть; и серебряную ложку рядом с чашкой положу – и т.д. А отсутствующие, но желаемые предметы быта достраиваются воображением: не грустите о поленьях, о камине и огне. …И второе, еще более важное: все эти предметы напоминают то ли о довоенном времени, то ли вообще о дореволюционном, во всяком случае никаких примет настоящего, т.е. 70-х годов XX в., у этого описываемого быта нет. В строках, посвященных этому настоящему, очень много слов, связанных со старостью и древностью: мой друг старинный, по рецептам прежних лет, друг мой давний, не случайны с древних лет, старый плед. Да и слово чаепитие достаточно архаично для середины семидесятых. Как будто герой сделал свой выбор в пользу старого уюта:
В жизни выбора не много:
кому – день,
а кому – ночь.
Две дороги от порога:
одна – в дом,
другая – прочь.
Нынче мы – в дому прогретом…
Пожалуй, с «Чаепитием» Окуджавы соотносится стихотворение Блока «На улице – дождик и слякоть» (1915 г.):
Глухая тоска без причины
И дум неотвязный угар.
Давай-ка наколем лучины,
Растопим себе самовар!
………………………
За верность старинному чину!
За то, чтобы жить не спеша!
Авось и распарит кручину
Хлебнувшая чаю душа!
Если учесть, что стихотворение Блока написано во время Первой мировой войны, связь этих текстов становится еще более крепкой. Зная, что такое война, блоковский герой, как позже и герой «Чаепития», стремится вернуться в / вернуть устоявшийся уютный быт. Они верны старинному чину, традиции чаепития, а блоковское житье не спеша, возможно, переходит в подробное и обстоятельное описание заваривания чая:
Я для вас, мой друг, смешаю
В самый редкостный букет
Пять различных видов чая
По рецептам прежних лет.
Кипятком крутым, бурлящим
Эту смесь залью для вас.
А шотландский плед мы встречаем у Мандельштама, в стихотворении «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето» 1933 г.:
Есть у нас паутинка шотландского
старого пледа,
Ты меня им укроешь, как флагом
военным, когда я умру.
Выпьем, дружок, за наше
ячменное горе,
Выпьем до дна!
Связь военной темы с шотландским пледом, пусть и ассоциативная, в стихотворении Мандельштама, в общем, напоминает и чаепитие, где герой с шотландским пледом на коленях полностью уходит в воспоминания о войне.
Интересно, что чай является магическим питьем, которое обладает возможностью разграничивать время: кипятком крутым, бурлящим, эту смесь залью для вас, чтоб былое с настоящим не смешалось хоть сейчас. … С другой стороны, из-за этого напитка прошлое врывается в настоящее и его заполняет.
Военное воспоминание – второй временной срез в стихотворении Окуджавы. Поначалу прошедшее входит в настоящее волей героя: но, склонившись над столом, на какое-то мгновенье все же вспомним о былом. Однако в дальнейшем контроль над прошлым теряется. На протяжении 10 строф, т.е. около половины стихотворения, герой вспоминает военное время, и в центре этих воспоминаний – не собственно бой, а то, как после боя живые в поле устроили привал и душу согревали кипятком из котелка и как услышали чей-то горький монолог:
Как бы ни были вы святы,
как ни праведно житье,
вы с ума сошли, солдаты,
это дрянь, а не питье!
Вас забывчивость погубит,
равнодушье вас убьет,
тот, кто крепкий чай разлюбит,
сам предаст и не поймет…
Эта речь сначала показалась герою смешной и парадоксальной:
В самом деле, что крученый
Чайный лист – трава и сор –
Пред планетой, обреченной
На страданье и разор?
Что напиток именитый?
Но заваривание чая приобретает значение символическое, отказ от него оборачивается гибельным равнодушием, даже предательством, а память о нем – тем, что
…средь крови и разлук
Целый мир полузабытый
Перед нами ожил вдруг.
Был он теплый и прекрасный…
Именно прошедшее, воспоминание о войне, определяет настоящее, в котором приметы быта – лишь знаки высокого и счастливого содержания жизни:
Я клянусь вам, друг мой давний,
Не случайны с древних лет
Эти чашки, эти ставни,
Полумрак и старый плед,
и счастливый час покоя,
и заварки колдовство,
и завидное такое
мирной ночи торжество.
Получается, что настоящее в «Чаепитии на Арбате» – не что иное, как возвращенное, воскрешенное или удержанное, сохраненное давнее прошлое. Или нечто, известное с древних лет и обладающее ценностью непреходящей.
О чем ты успел передумать отец расстрелянный мой
© Окуджава Б. Ш., наследники, 2019
© Составление, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019
Берегите нас, поэтов, берегите нас…
Берегите нас, поэтов, берегите нас.
Остаются век, полвека, год, неделя, час,
три минуты, две минуты, вовсе ничего…
Берегите нас и чтобы – все за одного.
Берегите нас с грехами, с радостью и без.
Где-то, юный и прекрасный, ходит наш Дантес.
Он минувшие проклятья не успел забыть,
Где-то плачет наш Мартынов – поминает кровь:
но судьба его такая, и свинец отлит,
и двадцатое столетье так ему велит.
Берегите нас, поэтов, от дурацких рук,
от поспешных приговоров, от слепых подруг.
Берегите нас, покуда можно уберечь,
только так не берегите, чтоб костьми нам лечь,
только так не берегите, как борзых псари,
только так не берегите, как псарей цари…
Будут вам стихи и песни, и еще не раз.
Только вы нас берегите, берегите нас.
Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет,
когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведет.
Надежда, я останусь цел: не для меня земля сырая,
а для меня твои тревоги и добрый мир твоих забот.
Но если целый век пройдет, и ты надеяться устанешь,
ты прикажи, пускай тогда трубач израненный привстанет,
чтобы последняя граната меня прикончить несмогла.
Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,
какое б новое сраженье ни покачнуло шар земной,
я всё равно паду на той, на той единственной гражданской,
и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надомной.
Неистов и упрям гори, огонь, гори…
Нам всё дано сполна:
весна одна на всех.
Прожить лета б дотла,
а там пускай ведут
на самый страшный суд.
Пусть оправданья нет
Семь бед – один ответ,
один ответ – пустяк.
На Тверском бульваре
На Тверском бульваре
но не было, чтоб места не хватило
на той скамье зеленой,
как будто коммунальная квартира.
я признаюсь без вранья,
даже в стужу согревала непутевого меня.
А с той скамьи зеленой,
случается, и при любой погоде
одни уходят парами
другие в одиночестве уходят.
я признаюсь без вранья,
для одних недолгий берег, для других дымок жилья.
Песенка о Леньке Королеве
Во дворе, где каждый вечер всё играла радиола,
где пары танцевали, пыля,
ребята уважали очень Леньку Королева
и присвоили ему званье короля.
Был Король, как король, всемогущ. И если другу
станет худо и вообще не повезет,
он протянет ему свою царственную руку,
свою верную руку, – и спасет.
Но однажды, когда «мессершмитты», как вороны,
разорвали на рассвете тишину,
наш Король, как король, он кепчонку, как корону,
набекрень, и пошел на войну.
Вновь играет радиола, снова солнце в зените,
да некому оплакать его жизнь,
потому что тот Король был один (уж извините),
королевой не успел обзавестись.
Но куда бы я ни шел, пусть какая ни забота
(по делам или так, погулять),
всё мне чудится, что вот за ближайшим поворотом
Короля повстречаю опять.
Потому что на войне, хоть и правда стреляют,
не для Леньки сырая земля.
Потому что (виноват), ноя Москвы не представляю
без такого, как он, короля.
Девочка плачет: шарик улетел.
Ее утешают, а шарик летит.
Девушка плачет: жениха всё нет.
Ее утешают, а шарик летит.
Женщина плачет: муж ушел к другой.
Ее утешают, а шарик летит.
Плачет старушка: мало пожила…
А шарик вернулся, а он голубой.
Не бродяги, не пропойцы…
Не бродяги, не пропойцы,
за столом семи морей
вы пропойте, вы пропойте
славу женщине моей!
Вы в глаза ее взгляните,
как в спасение свое,
вы сравните, вы сравните
с близким берегом ее.
Мы земных земней. И вовсе
к черту сказки о богах!
Просто мы на крыльях носим
то, что носят на руках.
Просто нужно очень верить
и тогда нежданный берег
из тумана выйдет к вам.
Когда мне невмочь пересилить беду,
когда подступает отчаянье,
я в синий троллейбус сажусь на ходу,
Полночный троллейбус, по улице мчи,
верши по бульварам круженье,
чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи
Полночный троллейбус, мне дверь отвори!
Я знаю, как в зябкую полночь
твои пассажиры – матросы твои —
Я с ними не раз уходил от беды,
я к ним прикасался плечами…
Как много, представьте себе, доброты
Полночный троллейбус плывет по Москве,
Москва, как река, затухает,
и боль, что скворчонком стучала в виске,
Не тридцать лет, а триста лет иду, представьте вы,
по этим древним площадям, по голубым торцам.
Мой город носит высший чин и звание Москвы,
но он навстречу всем гостям всегда выходит сам.
Иду по улицам его в рассветной тишине,
бегу по улочкам кривым (простите, города)…
Но я – московский муравей, и нет покоя мне —
так было триста лет назад и будет так всегда.
Ах, этот город, он такой, похожий на меня:
то грустен он, то весел он, но он всегда высок…
Что там за девочка в руке несет кусочек дня,
как будто завтрак в узелке мне, муравью, несет?
О чем ты успел передумать отец расстрелянный мой
© Окуджава Б. Ш., наследники, 2019
© Составление, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019
Берегите нас, поэтов, берегите нас…
Берегите нас, поэтов, берегите нас.
Остаются век, полвека, год, неделя, час,
три минуты, две минуты, вовсе ничего…
Берегите нас и чтобы – все за одного.
Берегите нас с грехами, с радостью и без.
Где-то, юный и прекрасный, ходит наш Дантес.
Он минувшие проклятья не успел забыть,
Где-то плачет наш Мартынов – поминает кровь:
но судьба его такая, и свинец отлит,
и двадцатое столетье так ему велит.
Берегите нас, поэтов, от дурацких рук,
от поспешных приговоров, от слепых подруг.
Берегите нас, покуда можно уберечь,
только так не берегите, чтоб костьми нам лечь,
только так не берегите, как борзых псари,
только так не берегите, как псарей цари…
Будут вам стихи и песни, и еще не раз.
Только вы нас берегите, берегите нас.
Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет,
когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведет.
Надежда, я останусь цел: не для меня земля сырая,
а для меня твои тревоги и добрый мир твоих забот.
Но если целый век пройдет, и ты надеяться устанешь,
ты прикажи, пускай тогда трубач израненный привстанет,
чтобы последняя граната меня прикончить несмогла.
Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,
какое б новое сраженье ни покачнуло шар земной,
я всё равно паду на той, на той единственной гражданской,
и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надомной.
Неистов и упрям гори, огонь, гори…
Нам всё дано сполна:
весна одна на всех.
Прожить лета б дотла,
а там пускай ведут
на самый страшный суд.
Пусть оправданья нет
Семь бед – один ответ,
один ответ – пустяк.
На Тверском бульваре
На Тверском бульваре
но не было, чтоб места не хватило
на той скамье зеленой,
как будто коммунальная квартира.
я признаюсь без вранья,
даже в стужу согревала непутевого меня.
А с той скамьи зеленой,
случается, и при любой погоде
одни уходят парами
другие в одиночестве уходят.
я признаюсь без вранья,
для одних недолгий берег, для других дымок жилья.
Песенка о Леньке Королеве
Во дворе, где каждый вечер всё играла радиола,
где пары танцевали, пыля,
ребята уважали очень Леньку Королева
и присвоили ему званье короля.
Был Король, как король, всемогущ. И если другу
станет худо и вообще не повезет,
он протянет ему свою царственную руку,
свою верную руку, – и спасет.
Но однажды, когда «мессершмитты», как вороны,
разорвали на рассвете тишину,
наш Король, как король, он кепчонку, как корону,
набекрень, и пошел на войну.
Вновь играет радиола, снова солнце в зените,
да некому оплакать его жизнь,
потому что тот Король был один (уж извините),
королевой не успел обзавестись.
Но куда бы я ни шел, пусть какая ни забота
(по делам или так, погулять),
всё мне чудится, что вот за ближайшим поворотом
Короля повстречаю опять.
Потому что на войне, хоть и правда стреляют,
не для Леньки сырая земля.
Потому что (виноват), ноя Москвы не представляю
без такого, как он, короля.
Девочка плачет: шарик улетел.
Ее утешают, а шарик летит.
Девушка плачет: жениха всё нет.
Ее утешают, а шарик летит.
Женщина плачет: муж ушел к другой.
Ее утешают, а шарик летит.
Плачет старушка: мало пожила…
А шарик вернулся, а он голубой.
Не бродяги, не пропойцы…
Не бродяги, не пропойцы,
за столом семи морей
вы пропойте, вы пропойте
славу женщине моей!
Вы в глаза ее взгляните,
как в спасение свое,
вы сравните, вы сравните
с близким берегом ее.
Мы земных земней. И вовсе
к черту сказки о богах!
Просто мы на крыльях носим
то, что носят на руках.
Просто нужно очень верить
и тогда нежданный берег
из тумана выйдет к вам.
Когда мне невмочь пересилить беду,
когда подступает отчаянье,
я в синий троллейбус сажусь на ходу,
Полночный троллейбус, по улице мчи,
верши по бульварам круженье,
чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи
Полночный троллейбус, мне дверь отвори!
Я знаю, как в зябкую полночь
твои пассажиры – матросы твои —
Я с ними не раз уходил от беды,
я к ним прикасался плечами…
Как много, представьте себе, доброты
Полночный троллейбус плывет по Москве,
Москва, как река, затухает,
и боль, что скворчонком стучала в виске,
Не тридцать лет, а триста лет иду, представьте вы,
по этим древним площадям, по голубым торцам.
Мой город носит высший чин и звание Москвы,
но он навстречу всем гостям всегда выходит сам.
Иду по улицам его в рассветной тишине,
бегу по улочкам кривым (простите, города)…
Но я – московский муравей, и нет покоя мне —
так было триста лет назад и будет так всегда.
Ах, этот город, он такой, похожий на меня:
то грустен он, то весел он, но он всегда высок…
Что там за девочка в руке несет кусочек дня,
как будто завтрак в узелке мне, муравью, несет?
О чем ты успел передумать отец расстрелянный мой
© Окуджава Б. Ш., наследники, 2019
© Составление, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019
Берегите нас, поэтов, берегите нас…
Берегите нас, поэтов, берегите нас.
Остаются век, полвека, год, неделя, час,
три минуты, две минуты, вовсе ничего…
Берегите нас и чтобы – все за одного.
Берегите нас с грехами, с радостью и без.
Где-то, юный и прекрасный, ходит наш Дантес.
Он минувшие проклятья не успел забыть,
Где-то плачет наш Мартынов – поминает кровь:
но судьба его такая, и свинец отлит,
и двадцатое столетье так ему велит.
Берегите нас, поэтов, от дурацких рук,
от поспешных приговоров, от слепых подруг.
Берегите нас, покуда можно уберечь,
только так не берегите, чтоб костьми нам лечь,
только так не берегите, как борзых псари,
только так не берегите, как псарей цари…
Будут вам стихи и песни, и еще не раз.
Только вы нас берегите, берегите нас.
Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет,
когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведет.
Надежда, я останусь цел: не для меня земля сырая,
а для меня твои тревоги и добрый мир твоих забот.
Но если целый век пройдет, и ты надеяться устанешь,
ты прикажи, пускай тогда трубач израненный привстанет,
чтобы последняя граната меня прикончить несмогла.
Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,
какое б новое сраженье ни покачнуло шар земной,
я всё равно паду на той, на той единственной гражданской,
и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надомной.
Неистов и упрям гори, огонь, гори…
Нам всё дано сполна:
весна одна на всех.
Прожить лета б дотла,
а там пускай ведут
на самый страшный суд.
Пусть оправданья нет
Семь бед – один ответ,
один ответ – пустяк.
На Тверском бульваре
На Тверском бульваре
но не было, чтоб места не хватило
на той скамье зеленой,
как будто коммунальная квартира.
я признаюсь без вранья,
даже в стужу согревала непутевого меня.
А с той скамьи зеленой,
случается, и при любой погоде
одни уходят парами
другие в одиночестве уходят.
я признаюсь без вранья,
для одних недолгий берег, для других дымок жилья.
Песенка о Леньке Королеве
Во дворе, где каждый вечер всё играла радиола,
где пары танцевали, пыля,
ребята уважали очень Леньку Королева
и присвоили ему званье короля.
Был Король, как король, всемогущ. И если другу
станет худо и вообще не повезет,
он протянет ему свою царственную руку,
свою верную руку, – и спасет.
Но однажды, когда «мессершмитты», как вороны,
разорвали на рассвете тишину,
наш Король, как король, он кепчонку, как корону,
набекрень, и пошел на войну.
Вновь играет радиола, снова солнце в зените,
да некому оплакать его жизнь,
потому что тот Король был один (уж извините),
королевой не успел обзавестись.
Но куда бы я ни шел, пусть какая ни забота
(по делам или так, погулять),
всё мне чудится, что вот за ближайшим поворотом
Короля повстречаю опять.
Потому что на войне, хоть и правда стреляют,
не для Леньки сырая земля.
Потому что (виноват), ноя Москвы не представляю
без такого, как он, короля.
Девочка плачет: шарик улетел.
Ее утешают, а шарик летит.
Девушка плачет: жениха всё нет.
Ее утешают, а шарик летит.
Женщина плачет: муж ушел к другой.
Ее утешают, а шарик летит.
Плачет старушка: мало пожила…
А шарик вернулся, а он голубой.
Не бродяги, не пропойцы…
Не бродяги, не пропойцы,
за столом семи морей
вы пропойте, вы пропойте
славу женщине моей!
Вы в глаза ее взгляните,
как в спасение свое,
вы сравните, вы сравните
с близким берегом ее.
Мы земных земней. И вовсе
к черту сказки о богах!
Просто мы на крыльях носим
то, что носят на руках.
Просто нужно очень верить
и тогда нежданный берег
из тумана выйдет к вам.
Когда мне невмочь пересилить беду,
когда подступает отчаянье,
я в синий троллейбус сажусь на ходу,
Полночный троллейбус, по улице мчи,
верши по бульварам круженье,
чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи
Полночный троллейбус, мне дверь отвори!
Я знаю, как в зябкую полночь
твои пассажиры – матросы твои —
Я с ними не раз уходил от беды,
я к ним прикасался плечами…
Как много, представьте себе, доброты
Полночный троллейбус плывет по Москве,
Москва, как река, затухает,
и боль, что скворчонком стучала в виске,
Не тридцать лет, а триста лет иду, представьте вы,
по этим древним площадям, по голубым торцам.
Мой город носит высший чин и звание Москвы,
но он навстречу всем гостям всегда выходит сам.
Иду по улицам его в рассветной тишине,
бегу по улочкам кривым (простите, города)…
Но я – московский муравей, и нет покоя мне —
так было триста лет назад и будет так всегда.
Ах, этот город, он такой, похожий на меня:
то грустен он, то весел он, но он всегда высок…
Что там за девочка в руке несет кусочек дня,
как будто завтрак в узелке мне, муравью, несет?