О чем книга чапаев и пустота пелевина
Краткое содержание Чапаев и Пустота Пелевин для читательского дневника
Роман Пелевина «Чапаев и Пустота» представляет собой своеобразный сборник «обрамленных новелл», где базовым связующим повествованием выступает история 26-летнего питерского поэта Петра Пустоты. Этот молодой человек одновременно проживает две параллельных жизни-сна: в реальности революционного Петрограда 1919 года и в современном мире. При этом Петр начала 20 века (назовем его Петром-1), декадент и монархист, по нелепой случайности занимает место убитого им сотрудника ЧК и отправляется «проводить линию» в Музыкальную Табакерку.
Там и происходит судьбоносная встреча Петра с легендарным комдивом Чапаевым. Тот, оценив литературный дар и решительность героя, приглашает его стать комиссаром. Хорошо известные по фильмам, книгам и анекдотам Анка, Котовский и Фурманов предстают здесь в совершенно неожиданном ракурсе. А сам Чапаев, словно в бой, ведет Петьку к познанию как самого себя, так и окружающего через понятие Пустоты.
Реальность Петра-2, живущего в 1993 году, заключена в стенах психиатрической лечебницы. Собственно, до момента знакомства со своим личным делом он даже не помнит, когда и по какой причине очутился в больнице. Для него прошлая жизнь представляется лишь скупыми записями в потрепанной тетради: «до 14 лет отклонений не имел», «увлекался сочинением стихов, не имевших литературной ценности», из-за того, что сверстники и некоторые учителя поддразнивали пустым человеком, увлекся философской литературой и исканием экзистенциальной сущности буддистской Великой Пустоты. В очередной раз Петр-2 был госпитализирован в связи с «петербургским» бредом: для него, как и для читателя, его жизнь в 19 году выглядит более реальной и насыщенной, чем нынешняя.
Там же, в лечебнице, происходит действие и трех «встроенных» новелл, повествующих о соседях Петра-2 по палате: просто Марии и Шварцнегера, тихого алкоголика Сердюка и предпринимателя Володина. Их сюжеты развиваются параллельно истории Петра-1 и в строгом соответствии с динамикой его духовного освобождения.
Первые две истории объединяет некое представление об «алхимическом браке» России с иной цивилизацией. Для мужчины с именем Мария воплощением Жениха, Спонсора и Гостя одновременно становится Запад в лице Арнольда Шварцнегера. Сила, Добро и Прагматизм западной цивилизации оказываются в тесном контакте с образом России (Марией) достаточно ненадолго, после чего следует символический ушиб при падении об Останкинскую телебашню.
Следующий сосед Петра-2 по палате, Сердюк, становится связующим звеном между Россией и гипотетическим Востоком в лице японца Есицунэ Кавабаты, представителя могущественного клана и одновременно торговой компании. Если в лице Марии Россия искала поддержки и защиты, то с Востоком ее связывает скорее поиск гармонии и понимание относительности всего окружающего. Тем не менее, долг перед семьей, кланом («он») и долг перед обществом в целом («гири») делают невозможным долгосрочное слияние таких разных культур.
Особняком в этом ряду стоит история Володина. Предприниматель не ищет соединения с другими сущностями, напротив, он жаждет достижения внутренней гармонии. Объясняя своим спутникам – бандитам суть своего мировоззрения, он разделяет внутренний мир на понятные им духовные роли: «прокурор», «адвокат», «обвиняемый», «свидетель». Лишь полный отказ от всех ролей, равно как и отсутствие сознательного стремления к этому отказу, позволяет обрести равновесие, познать «вечный кайф».
Завершается роман рассказом о том, как Петр-1, бросаясь в УРАЛ (Условную Реку Абсолютной Любви), достигает соединения двух своих реальностей в одну, реальность 1993 года.
Философский роман Пелевина, на первый взгляд, далек от моралистской литературы, там нет четких указаний «что такое хорошо, и что такое плохо». Но автор снова напоминает нам о неповторимости индивидуального пути к Истине и Гармонии, о необходимости пройти его самостоятельно, не опираясь на готовые шаблоны и разрекламированные методики доморощенных «гуру».
Читать краткое содержание Чапаев и Пустота. Краткий пересказ. Для читательского дневника возьмите 5-6 предложений
Пелевин. Краткие содержания произведений
Картинка или рисунок Чапаев и Пустота
Другие пересказы и отзывы для читательского дневника
Произведение Котлован было начато Андреем Платоновым в 1929 году, после выхода в свет статьи Сталина, которая называлась Год великого перелома. За тему произведения можно взять рождение социализма в городах и деревнях
16 ноября 1905 года в селе Ново-Спасское на свет появился Гавриил.. Семья была многодетной. Его отец работал в церкви. Троепольский окончил сельскохозяйственное училище в 1924 году.
Роман рассказывает о маленьком мальчике, которому пришлось пережить в своей жизни много несправедливостей и горя. Оливер много раз был подвластен искушению.
В книге рассказана история жизни доктора Кукоцкого. Павел Алексеевич, будучи потомственным врачом, специализировался на гинекологии. Ему отлично давалась диагностика, ведь доктор обладал интуицией и способностью видеть больные органы своих пациентов.
Произведение Гесоида описывает родословные богов, оно разделяется на три основные эпохи, от происхождения Земли и мира, когда правил Уран и древнейшие божества, до Титанов и Крона, которые в итоге были смещены
Александр Борзов: Рецензия на роман Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота»
А теперь вкратце о сюжете.
Главный герой Пётр Пустота, известный поэт Серебряного века, в 1919 году попадает под командование легендарного командира красных отрядов Василия Чапаева. Если в конце первой главы герой засыпает в машине, глядя на решетку бульвара, то следующая глава начинается с того, что герой просыпается и видит решётку на окне, а сам он находится в камере психиатрической больницы аж в 1996 году. Временные пространства поглавно меняются, плавно, как сон, переходя друг в друга. Если в конце прошлой главы Петра в больнице ударили бюстом Аристотеля по голове, то в другой он просыпается со шрамом от шрапнели, полученной в бою на Лозовой против белогвардейцев. И тут читатель начинает теряться и задаваться вопросами о том, где явь, а где сон.
В психбольнице рядом с Петром сидят ещё трое («просто Мария», Сердюк и Володин). Каждый из них на терапии рассказывает свою историю из жизни, которая тоже не имеет рационального объяснения.
История «просто Марии» (брак с Западом) – символизирует нытьё, что за рубежом жизнь лучше. Человек, который говорит: «Свалить бы из Рашки».
История Сердюка (брак с Востоком) – подчеркивает наши различия в менталитете. Наши жизненные устои не могут быть соединены, они полярны друг другу.
История Володина – теория о господстве, достижении «вечного кайфа».
Интересно и то, что все четверо: интеллигент (Пустота), бандит (Володин), алкоголик (Сердюк) и диссидент («просто Мария») – основные составляющие компоненты российского общества.
Начнём с того, что в предисловии к роману автор говорит нам о загадочной рукописи, написанной в двадцатых годах прошлого века во Внутренней Монголии. В конце же романа стоит дата и место написания: «Кафка-юрт, 1923–1925». Место это явно выдуманное, и скорее можно его считать отсылкой к австрийскому писателю. Здесь хочется вспомнить один из его рассказов «Описание одной борьбы», где такое же размеренное повествование, подробные променады по улицам Праги, такие же абсурдные пассажи, которые могут вместить в себя скрытые смыслы. Это так называемый шкатулочный рассказ, где можно скорее судить о том, что все четыре персонажа – это и есть один главный герой. Подобная литературная техника «роман в романе» применяется очень давно (арабские сказки «Тысяча и одна ночь», «Рукопись, найденная в Сарагосе» Потоцкого и многое другое).
Кстати, в конце предисловия нам не зря даются другие возможные названия пелевинского романа. Это «Сад расходящихся Петек» и «Чёрный бублик».
Первый вариант – это, конечно же, прямая отсылка к знаменитому рассказу Борхеса «Сад расходящихся тропок», в котором линия жизни героя может дробиться и существовать в параллельных мирах с большими/небольшими сюжетными расхождениями. Подобная теория есть и в цикле «Тёмная Башня» у Кинга или что-то похожее в теории об искажённом мире у Шекли в романе «Обмен разумов». У Пелевина, помимо запутанности в том, какое время действия романа является настоящим, а какое вымышленным (даже подлинность персонажей иногда ставится под сомнение), это является ещё иронией над исторической достоверностью фигуры Чапаева. С одной стороны, это и книга Фурманова «Чапаев» о помпезном героизме начальника дивизии Красной Армии. Собственно, с неё и начало закрепляться имя народного героя в массовом сознании Советского Союза; потом пошёл одноимённый фильм братьев Васильевых, а там дальше и анекдотцы подкатили. Всё это, кстати, высмеивается Пелевиным на протяжении всего романа. Нам ведь также известно, что многие государства переписывают историю. Они для управления народом вольно трактуют исторические события в силу идеологических установок. А впоследствии, когда идеология рушится, а власть меняется, тут-то и развенчиваются мифы и легенды о народных героях. О них всплывают новые (и зачастую тёмные) подробности, в которых легко заблудиться и потерять различие между Вымыслом и Правдой. Для того же Петра Пустоты Чапаев является духовным наставником и путём к сатори. У Пелевина он предстаёт гораздо более загадочной фигурой, а не символом большевизма. В этом и есть стёб автора – не показать настоящего Чапаева (которого мы никогда не узнаем), а показать его своей же выдумкой, дзен-буддистским наставником.
Суть второго названия раскрывается в самой книге. Чёрный бублик (цвет космоса) выражает круг цикличности, а дыра внутри него – пустоту. Само время действия романа тоже выражает цикличность. Конец 10-х годов – время перемен и хождений по трупам, когда в стране начинался коммунистический режим. Вторая эпоха – это снова беспокойные времена России, середина 90-х, такие же перемены, ознаменовавшие конец СССР, и в стране начинается политический и криминальный беспредел. Разруха – новая власть – снова разруха – снова новая власть. Ситуации в стране схожи, и тут мы, как читатели, начинаем каждую из этих реальностей ставить под сомнение. Картина двух миров намеренно проецируется на экране безумным режиссёром Петром Пустотой.
***
Так что же такое эта самая пустота?
Чапаев является здесь ключом к пониманию реальности для Петра. Пониманию того, что нет прошлого и будущего, есть только настоящее, есть момент вечности.
«– Значит ли это, что этот момент, эта граница между прошлым и будущим, и есть дверь в вечность?
– Этот момент, Петька, и есть вечность. А никакая не дверь. Поэтому как можно говорить, что он когда-то происходит?»
Истинная сущность любого предмета – это тоже пустота, если вспоминать легенду о глиняном мизинце Будды Шакьямуни (он же Сиддхартха Гаутама). Даже фамилия Петра является своего рода каламбуром.
Откуда являются предметы? Люди? Из пустоты. Не было тебя, а теперь ты есть, а потом нет тебя.
В этом и состоит функция глиняного пулемёта Анки-пулемётчицы. Показательна сцена, где ткачи пытаются окружить Чапаева, Петра и Анну и после действия пулемёта земля рассыпается на куски и исчезает. Нам показывают истинную сущность нашего мира. Ведь по сути, до условного Большого взрыва тоже была пустота. И она до сих пор в этом романе остаётся. Здесь также не обходится без иронии над историческими фактами. Мы знаем, что Чапаев погиб, переплывая реку Урал. В этом самом «нигде» появляется нечто похожее на Океан из «Соляриса» или даже разноцветные вспышки из «Космической одиссеи». Чем не цикличный чёрный бублик?
Ведь Чапаев говорит:
«– Я называю его условной рекой абсолютной любви. Если сокращенно – Урал. Мы то становимся им, то принимаем формы, но на самом деле нет ни форм, ни нас, ни даже Урала.
Поэтому и говорят – мы, формы, Урал».
***
Другой момент из книги – это Внутренняя Монголия. Стоит сказать, что это место имеет реальную
географическую локацию и является автономным районом Китайской Народной Республики.
В нём, кстати, находится известный буддистский храм Чженьцзюэ (Храм Пяти Пагод). Число «пять» неоднократно упоминается в романе. Например, Чапаев носит Орден так называемой Октябрьской Звезды. Октябрь здесь ассоциируется вовсе не с революцией, а с буддистским праздником Лхабаб Дуйсэн. Отмечается он как раз в октябре (и ноябре) и посвящается нисхождению того самого Будды Шакьямуни с неба Тушита для своего последнего перерождения на земле. В романе Внутренняя Монголия имеет всё же метафизическое значение. И как я писал, это Чапаев, как носитель этой пятиконечной звезды, является путеводителем заплутавшего Петра. Это то самое место, которое является четвёртым.
«– Вот представь, сделал ты какое говно. Внутренний прокурор говорит, что ты падла, подсудимый в стену глядит, а внутренний адвокат что-то лепит про тяжёлое детство».
«– Четвертый. Не помнишь, что ли? С чего разговор пошел – что есть внутренний прокурор, внутренний адвокат и тот, кто от внутреннего кайфа прется. Только непонятно, почему он четвертый? Он же тогда третий выходит.
– А про подсудимого забыл? – спросил Володин. – Про того, кого они
судят? Ты же не можешь сразу из своего прокурора стать своим адвокатом.
Хоть секундочку подсудимым надо побыть. Вот это и есть третий. А четвертый
о всех этих раскладах и не подозревает даже. Ему кроме вечного кайфа
вообще ничего не надо».
Опубликовано 31.01.2019 в 13:26 в рубрике Авторская колонка.
О чем книга чапаев и пустота пелевина
Дмитрий Быков «Побег в Монголию»
Виктор Пелевин опубликовал свой долгожданный новый роман «Чапаев и Пустота».
Написав эту первую фразу, надолго задумываешься, ибо это единственный несомненный факт на всю рецензию. Все остальное хочется немедленно подвергать сомнению в полном соответствии с той прелестной софистикой, которая на протяжении книги излетает из уст Чапаева. Где находится журнал «Знамя»? На Никольской. А Никольская? В Москве, а та в России, а та на Земле, а та во Вселенной, а та в моем сознании. Следовательно, роман Пелевина находится в моем сознании, и это уж точно, поскольку эта книга там поселилась надолго и надежно.
Сюжета в обычном понимании у романа нет и быть не может. В психиатрической больнице томится безумец Петр Пустота, вообразивший себя поэтом-декадентом начала века. Эта «ложная личность» доминирует в его сознании. Петр Пустота живет в 1919 году, знакомится с Чапаевым, который выглядит у Пелевина своеобразным гуру, учителем духовного освобождения, влюбляется в Анку, осваивает тачанку (touch Анка, расшифровывает он для себя ее название), чуть не гибнет в бою на станции Лозовая (где, кстати, находится и его психушка), а попутно выслушивает бреды своих товарищей по палате. Бреды эти образуют четыре вставные новеллы, лучшая из которых, на мой вкус, японская, о Сердюке и Кавабате, а худшая о просто Марии. Из этого дайджеста читатель видит, что роман пересказывать бесполезно, предпочтительнее с ним ознакомиться, ибо Пелевин пишет увлекательно и смешно.
Проще всего было бы отделаться фразой о том, что Пелевин играет пусть и в компьютерные игры довольно высокого порядка. Это, к счастью, не так. Перед нами серьезный роман для неоднократного перечитывания. Поначалу напрашивается аналогия с запутанным узлом: развязывать его занятие довольно безнадежное, разрубать неконструктивное, но стоит потянуть за веревочку, и узел уничтожается сам собой, распутываясь, как бантик на ботинке. Читатель-интерпретатор остается с голой веревкой, то есть наедине с той самой пустотой, которая является местом действия и одновременно главным героем произведения.
Идея, она же прием, лежащая в основе пелевинского творчества, довольно проста, но очень своевременна. Это идея религиозная и замечательно удобная для сюжетостроения. Наше существование происходит не в одном, а как минимум в двух мирах: едучи на работу, мы пересекаем бездны, спускаясь по эскалатору, одолеваем сложный этап некоей тотальной компьютерной игры, а посещая общественный туалет, таинственным образом влияем на судьбы мира. Иными словами, всем самым будничным действиям и происшествиям Пелевин подыскивает метафизическое объяснение, выстраивая множество параллельных миров и пространств, живущих, впрочем, по одному закону. Наиболее наглядно проявилась эта черта в той главе «Омона Ра», где из подсознания героя извлекаются воспоминания о его прошлых жизнях разных по антуражу, но одинаковых по той социальной роли, которую этот герой в разных костюмах играет. Точно так же построена недооцененная «Желтая стрела», где Пелевин остроумно обыгрывает древнюю, как сам поезд, метафору жизни-поезда; на этом же приеме держится самая светлая повесть раннего Пелевина «Затворник и Шестипалый» и его самая мрачная (но и самая смешная) фантазия «Принц из Госплана». Мир Пелевина это бесконечный ряд встроенных друг в друга клеток, и переход из одной клетки в другую означает не освобождение, а лишь более высокий уровень постижения реальности (что еще никогда и никому облегчения не приносило). Мне представляется, что чтимый мною Вячеслав Рыбаков не совсем прав, утверждая в недавней «Литературке», что все пелевинские герои существуют в тоталитарном социуме: по Пелевину, всякий социум тоталитарен, и это не совсем то слово. Освобождение возможно только в сознании, о чем и написан самый пронзительный и поэтичный рассказ нашего автора «Онтология детства». Естественно, что в мире полной несвободы главной заботой героя является освобождение любой ценой. В «Затворнике и Шестипалом» оно подавалось довольно наивно достаточно было из одной системы координат прорваться в другую, разбить окно инкубатора и таким образом прорвать замкнутый круг «кормушек-поилок» и «решительных этапов». Саша принц из Госплана уже со всей отчетливостью понимает, что Принц не может выпрыгнуть из дисплея. Лирический герой «Онтологии детства» начинает всерьез задумываться о метафизике побега, становящегося ключевым понятием в прозе Пелевина, но побег здесь явственно попахивает смертью (которая тоже не освобождает ни от чего, см. «Вести из Непала»).
Отсюда вполне естественно, что действие следующих текстов Пелевина происходит главным образом в сознании (автора или героя неважно: они слились уже в «Принце»), и «Чапаев и Пустота» наиболее «решительный этап» на этом пути.
Одно время, когда Пелевин только начал «восходить», читатели и критика много спорили о том, кто на него сильнее повлиял компьютер или буддизм. Сейчас, кажется, уже ясно, что больше всех на него повлиял Витгенштейн (влияние философии на литературу вообще феномен ХХ века, и обычно это ни к чему хорошему не приводит достаточно почитать В.Шарова, но Витгенштейн как-никак имел дело с философией языка, так что его влияние вовсе не уводит прозу от жизни, а приводит ее к некоей последней правде). Не без иронического понта сославшись на Витгенштейна еще в «Девятом сне Веры Павловны», Пелевин ни разу не упоминает своего вождя и учителя в новом романе (да и откуда знать Витгенштейна поэту-декаденту начала века), но идеи, которыми был одержим Витгенштейн после «Трактата», находят в «Чапаеве» свое самое полное выражение. Наша несвобода обусловлена несвободой от языка, обреченного на неточности, от стереотипов или, если угодно, архетипов сознания (вот Юнга Пелевин упоминает, вытворив из него и барона Унгерна чрезвычайно характерный гибрид барона фон Юнгерна; трудно более лаконично намекнуть на то, что все наши религиозно-мистические представления коренятся исключительно в сознании, а никакой высшей реальностью не вдохновлены и не обеспечены). Но освобождение от сознания означает что? Оно означает пустоту, читатель! Однако это очень хитрая пустота. Устами одного полууголовного персонажа Пелевин дал замечательное определение свободы (в полном соответствии со своей любимой мыслью о том, что каждый интерпретирует духовную реальность в тех терминах, которые ему доступны): «Представь, что твой внутренний прокурор тебя арестовал, все твои внутренние адвокаты облажались, и сел ты в свою собственную внутреннюю мусарню. Так вот вообрази, что при этом есть кто-то четвертый, которого никто никуда не тащит, которого нельзя назвать ни прокурором, ни тем, кому он дело шьет, ни адвокатом. И не урка, и не мужик, и не мусор. Так вот этот четвертый и есть тот, кто от вечного кайфа прется».
Сказать, что этого четвертого нет? Но каждый из нас ощущает его в себе ежесекундно. Как сказал от лица своих многочисленных Я младший современник Пелевина:
Но в этой жизни проклятой надеемся мы порой, Что некий пятидесятый, а может быть, сто второй, Которого глаза краем мы видели пару раз, Которого мы не знаем, который не знает нас, Подвержен высшей опеке, и слышит ангельский смех, И потому навеки останется после всех.
Прорваться к этому последнему и окончательному Я, может быть, в самом деле невозможно. Но главной подлинностью является поиск подлинности. Освобождение достигается хотя бы отказом от устоявшихся правил игры («Чтобы начать движение, надо сойти с поезда» рефрен «Желтой стрелы»). Все герои зрелого Пелевина (о позднем говорить явно преждевременно) больше всего озабочены тем, как спрыгнуть с поезда, и потому побег венчает «Чапаева и Пустоту», возникая как главная тема в финальном поэтическом монологе героя:
«Из семнадцатой образцовой психиатрической больницы Убегает сумасшедший по фамилии Пустота. Времени для побега нет, и он про это знает. Больше того, бежать некуда, и в это некуда нет пути. Но все это пустяки по сравнению с тем, что того, кто убегает, Нигде и никак не представляется возможным найти».
Вот, вот, вот она, проговорка! Для нынешнего Пелевина не существует никаких результатов только процесс. Убежавшего найти можно, но убегающего! Вот почему в самой эротичной идеальной, отлично выписанной сцене соития героя с его возлюбленной (опять-таки то ли наяву, то ли во сне, то ли в глюках) возникает имя Бернштейна и буквально за минуту до оргазма Петр шепчет в ухо Анне: «Движение все, конечная цель ничто» (не забывая попросить: «Двигайтесь, двигайтесь!»). Побег становится главным и наиболее достойным состоянием души. А куда бежит герой? Во внутреннюю Монголию, в Кафка-Юрт. Внутренняя Монголия, как легко догадаться, это та Монголия, которая внутри.
Не Бог весть какой свежий вывод, но, кажется, единственно возможный. И то, что Пелевин подводит читателя к этому выводу, вместе с ним проходя весь сложнейший путь к элементарной истине, уже само по себе дорогого стоит. Пройдя по лабиринтам пелевинского узла, мы все-таки не с пустотой остаемся, а с гигантским багажом увиденного и передуманного познавательная книжка, нечего сказать.
Зато эмоционально, надо признать, эта вещь гораздо богаче: здесь есть не только отчаяние существа, бьющегося в клетке, но и счастье прорыва, и радость-страдание вечно нереализуемой и вечно томящей любви (первая, кстати, книга Пелевина, где тема любви присутствует в своем подлинном виде, а не в иронически-сниженном варианте вроде романа мухи с комаром или интеллектуального флирта цыпленка с крысой). Здесь есть восторг Вечного Невозвращения так Пелевин определяет то состояние перманентного побега, к которому прорывается в конце концов его герой. Новый роман Пелевина куда менее схематичен и рассудочен, чем его прежние сочинения, и в нем куда больше той невыносимой грусти, которая бывает только в больнице или казарме в ужасный синий час между днем и вечером.
Впрочем, с радостью все тоже в порядке, и редкий читатель закроет роман Пелевина без ощущения смутного торжества победы автора над материалом и совместной авторско-читательской победы над миром, пытающимся навязать нам свои правила игры. Бой на станции Лозовая благополучно выигран, даром что станция Лозовая существует только в нашем сознании, на самой границе Внутренней Монголии.
Павел Басинский. Из жизни отечественных кактусов
КАКОЙ-НИБУДЬ глупый иностранец, верно, и поныне считает, что русская проза это берьозка, озимый овес и триста килограммов отборной духовности. Он ошибается, бедный! Современная русская проза это разведение кактусов. Но не на мексиканских полевых просторах, а натурально: в городских квартирах, на подоконнике и в горшочках. Те из журналов, что новой науки еще не освоили, давно сидят в арьергарде и сажают картошку по методу капитана Хабарова из «Казенной сказки» молодого прозаика Олега Павлова. Посадили, выкопали, съели. Урожая ждать нет мочи, кушать очень хочется. Отсюда такая судорога в журналах «идейного», традиционного направления. Когда пространство литературы сужается до размера подоконника, сеять на нем «разумное, доброе, вечное» можно, конечно, забавы и оригинальничанья для, но рассчитывать на всходы и «спасибо сердечное» по меньшей мере наивно. Другое дело разводить кактусы. Они ведь для того и созданы: кичиться индивидуализмом формы.
Очень редкий, знаете, кактус. Выведен в 1973 году шведским любителем Юханом Юхансоном. Этой работе он отдал двадцать лет своей жизни. Видите, он синий, а не зеленый видите? Очень сложно было добиться! Раз в два года он расцветает на полчаса. В цветок надо положить муху цеце и один мускатный орех; цветок закроется, кактус вздрогнет и останется неподвижным еще два года. А поливать его нужно
Ну надо же! Че придумают!
Да вы приходите завтра всей семьей. Он ночью как раз и расцветет.
Этот образ сам собой возник при чтении рецензии Д.Быкова, где новый роман Виктора Пелевина в самом начале без лишних слов назван «долгожданным». Кто именно и зачем его долго ждал, мне не совсем понятно, но общая ситуация вокруг фигуры Пелевина очень понятна. Это один из фирменных кактусов «Знамени», выведением которого по праву гордится этот самый ловкий в деле выведения экзотических растений журнал. В лаборатории «Знамени» за кактус по имени «Пелевин» кто-нибудь непременно да получил премию: подобного дива нет ни в одном издании; и этим все сказано. А задавать вопросы: зачем кактус, почему именно такой кактус и что нам в конце концов делать с этим кактусом? есть величайшая нескромность, почти хамство, нарушение privacy, грубое вторжение в сапогах имперской идеологии в интимный мир частной лаборатории, где энтузиасты за небольшие деньги проводят интереснейшие опыты над подумайте и посмейтесь фикцией, воздухом, всего только навсего русской литературой. Опять же: в Чечне война, а на носу коммунисты, и кого заботят какие-то алхимики, даже трогательные в своем стремлении каждый год давать стране по необычному и ни на что не похожему кактусу и непременно нового цвета: синего, красного, перламутрового
Да это и есть культура! Буковки, буковки, буковки не забывает повторять нам Вяч.Курицын, кактус имени которого ничем не хуже остальных, разве только повышенной колючести. Но вот Андрей Немзер, очень строгий и несомненно профессиональный эксперт по русским кактусам, «Пелевина» почему-то забраковал («Сегодня» от 13 мая). Не тот, видите ли, матовый блеск, коротковаты иголки и вообще: где каждый раз брать муху цеце? Ничего, достанем! Из Африки доставим по бартеру за танки, самолеты и белых красавиц. Даешь много кактусов, хороших и разных! Каждому россиянину по одному произведению, непохожему на другие! Кто там ноет об усталости культуры, о ее бесполезности и бессмысленности, о ее каждодневном позорном бегстве от жизни в коралловые гроты из папье-маше? Паникеры! Саботажники! Порядочного кактуса вырастить не могут, а туда же!
И в самом деле как это просто! Берешь «буковки, буковки, буковки», облучаешь их неизвестным лучом, продуктом распада неизвестно чего, и вырастает неизвестно что под названием, допустим, «Чапаев и Пустота» (или: «Столыпин и Твердь»). Дураков в России теперь мало, Пелевина внимательно прочитают Быков, Немзер и Басинский, потому что им делать больше нечего и потому что советские филфаки и литинституты позакончили на свои головы; еще десятка три людей про Пелевина «услышат» и лениво поскребут затылок («да где ж теперь журналы-то достать? не выписывать ж »). В следующем году напечатают букеровские «лонг» и «шорт» листы. В «лонг лист» Пелевин, конечно, попадет; роман-то большой, трудно не заметить. В «шорте» его не будет, потому что ни один председатель жюри, не будучи круглым идиотом, не сможет объяснить собравшимся покушать на торжественный обед литературным людям, почему в серьезный список попала вещь, состоящая из дешевых каламбуров (тачанка touch Анка: ну хоть бы Быков, что ли, рассказал, что в этом замечательного?), среднего языка и метафизического шкодничества (из рецензии Быкова я не понял: это роман «мистический» или «религиозный» вещи вообще-то довольно разные).
Очень тронут вашей заботой но если она искренна, то вам придется составить мне компанию.
Очень мило, Петр. Но хочу сразу попросить вас об одолжении. Ради Бога, не начинайте опять за мной ухаживать. Перспектива романа И так далее.
Да и зачем объяснять? Не для того писано, не для того и напечатано.
И здесь начинается самое интересное. Сам по себе Пелевин с грошовым изобретательским талантом, с натужными «придумками» вроде всамделишной ампутации ног курсантам в училище им.Маресьева (повесть «Омон Ра») и прочей, извините за повторение, художественной гадости, от которой тошнит и восторги от которой оставим на совести тех, для кого опрятность и достоинство литературного слова «звук пустой», не стоит и ломаного яйца. Стоит ровно столько, чтоб быть чтимым «всяк сущим здесь славистом» и регулярно выпарываемым несомненно обладающим литературным вкусом Немзером. Интересна не проза его, а культурная воля, которую она собой выражает. Эта воля состоит в смешении всего и вся, в какой-то детской (чтобы не сказать: идиотической) любознательности ко всему, что не напрягает душу, память и совесть, неважно что: какая-то гражданская война каких-то диких русских или таинственная восточная эзотерика. Культурный японец пришел бы в ужас, прочитав пелевинские пошлости о восточной культуре принимать гостя; белый и красный офицеры перевернулись бы в гробах, когда бы до них дошла пелевинская «версия» гражданской войны в России. И так далее, так далее. Военные, космонавты, русские, монголы, китайцы каждый различающий и уважающий свое национальное, профессиональное, то есть в конце концов культурное, лицо человек не может воспринимать прозу Пелевина иначе, как хамское нарушение незыблемого privacy, какого-то неписаного закона: не касайся холодными руками того, что другими руками согрето, что тебе забава, а другим мука и радость.
Чем-то Виктор Пелевин напоминает Владимира Сорокина. Для того тоже неважно, о чем писать: о «жидкой матери» или Богородице. Один стиль, один голос: холодный, высокомерный, бесчеловечный. Но если Сорокин и в самом деле кощунствует, возможно, понимая, что отвечать за свои слова когда-нибудь придется (хочется верить, что понимает), то метафизический градус прозы Пелевина совершенно нулевой. Потому так и нравится он нашим кактусоводам, что иголки есть, но не колются, запах ядовитый идет, но с ног не валит. Сорокина в «Знамени» нет и не будет, ибо он требует слишком решительного признания полного развода жизни и искусства. Так или иначе позиция, для меня лично неприемлемая, но в своей крайней последовательности, во всяком случае, признаваемая. До этих пределов кактусоводческая логика никогда не пойдет.
Все ж таки растение. Все ж таки в доме красота. Аура и прочее.
May 29, 1996. Copyright © «Литературная Газета», 1996.