стропы своей ни в чем не отступая
Стропы своей ни в чем не отступая
Среди великих русских поэтов, произведения которых теперь бессрочно принадлежат нашей стихотворной классике, свое особое место занимает Александр Трифонович Твардовский (1910–1971). Истинно народный поэт, живший с народом и для народа, он был замечательным художником слова, по-настоящему взыскательным и строгим к себе и другим. Поэт-гражданин, он был большой и совершенно самобытной личностью, словно по фамилии твердым в своих идейных и художественных убеждениях. И вместе с тем в своих произведениях, и в жизни он был самым обычным человеком, только удивительно искренним, прямым и поразительно чутким к человеческой и поэтической красоте, человеком, хотевшим и – что еще важнее – умевшим при любых обстоятельствах быть всегда самим собой (нередко в самых тяжелых для него жизненных обстоятельствах).
Александр Трифонович Твардовский (1910–1971).
Твардовский был до мозга костей нашим современником, но его поэзия будет, вне всякого сомнения, современной и для наших потомков. И в первую очередь потому, что она в высшей степени правдива – и большой и малой правдой реальной жизни, и высокой правдой словесного искусства.
В лирических стихотворениях поэт прямо и непосредственно открывает перед читателями самое заветное и сокровенное. Его лирические строки строго и безыскусственно представляют нам размышления поэта о времени и о себе, раздумья о прошлом и будущем родины и народа, о своей судьбе и судьбе других, с которыми вместе он «честно тянул воз» «во имя наших и грядущих дней»; они полно и явственно выражают его радости и печали, сомнения и надежды.
Его честный и щедрый поэтический голос нельзя слушать без волнения и отклика, он убеждает своим народным оптимизмом, непоколебимой верой в светлое будущее, памятью к прошлому, любовью к земной красоте, неразрывной связью с родной природой и эпохой.
Душевная чистота и трепетность лирики Твардовского, его высокая художественная правота и обаятельность всегда шли рука об руку с обязывающим чувством личной ответственности поэта «за все на свете до конца».
Среди драгоценных в своей человеческой душевности лирических страниц Твардовского более других, пожалуй, выделяются лирические миниатюры, где девиз позднего Твардовского – «Короче. Покороче» – проявился с особенной силой и яркостью.
В лирике Твардовского совсем немного языковых шумов и помех, которые требовали бы лингвистического комментария как такового. Однако это не значит, что она не нуждается вовсе в замедленном чтении (иногда даже под филологическим «микроскопом»). Последнее здесь не менее необходимо, нежели, скажем, при чтении Пушкина, но уже для того, чтобы за фасадом хорошо известных нам фактов современного русского языка не просмотреть получаемые ими под пером поэта смысловое и стилистическое приращения, их эстетическую новизну и свежесть. Лирическому словоупотреблению Твардовского в принципе чужды слова и фразеологические обороты архаического и диалектного характера, в нем исключительно редки отступления от литературных норм в грамматике и фонетике, оно не терпит «словес», «краснословья» и «трезвона», всей той поэтической шелухи, которая так характерна для эрзац-литературы. Слова поэта «питало сердце», «смыкал живой разум», и «сказочную быль» нашей жизни он выражал честными и знакомыми словами, словами, «что жгут, как пламя» и «светят вдаль и вглубь – до дна», и притом так, «чтоб не мешать зерна с половой, самим себе в глаза пыля».
Заветные слова лирики Твардовского, мудрые и волнующие по своему содержанию, всегда просты и прозрачны, без капли лингвистической эквилибристики и образной нарочитости и изощренности. Тем не менее и одновременно (и это лежит на поверхности) язык и стиль лирических произведений Твардовского предстают перед нами как нечто, глубоко впитавшее в себя все ранее известные животворные эстетические «сложности» русской стихотворной классики – от так называемой традиционно-поэтической лексики до художественных образов и символики.
Как будто совершенно бесхитростный, безыскусственный язык лирики Твардовского построен на самом деле очень хитро и искусно и тщательно скрывает большую творческую работу поэта над словом. Это по своему существу золотой сплав наиболее выразительных средств живого народного слова и самых дорогих ценностей русской художественной речи.
Высокая филологическая культура поэтического языка Твардовского – при всей внешней непритязательности – видна в каждом его стихотворении, поэтому для иллюстрации этого положения можно обращаться к любому.
Обратимся к последнему опубликованному при жизни Твардовского стихотворению. Это чеканные и искренние до боли слова обета и одновременно нравственного завещания настоящего поэта-гражданина, вся жизнь которого была посвящена служению добру, людям.
Духовная программа Твардовского изложена здесь таким удивительным образом, что в то же время является поэтической характеристикой его постоянной жизненной позиции и самой жизни.
Звучный ряд привычных слов выстроен так, что эта стихотворная миниатюра выступает для нас и как строгий приказ поэта самому себе, и как горячий призыв к другим всегда быть самим собой, «жить, как живешь», честно и упорно заниматься своим любимым трудом, жить, не жалуясь на трудности и не отступая от своих убеждений, жить так, чтобы становилось легче жить другим.
Такое обобщенное, вселичное значение текст приобретает потому, что взволнованные и чистые слова большого поэта синтаксически оформлены в цепочку стройных инфинитивных предложений с модальной семантикой долженствования, где собственный твердый обет и страстная просьба к читателям слиты воедино.
Структурно составляющие стихотворение четыре инфинитивных предложения организованы по две строки. Только последнее состоит неожиданно из трех строк, хотя формально могло как будто уложиться в две: «Так со своей управиться судьбой, Чтоб в ней себя нашла судьба любая».
Но это только как будто. В последней (девятой) «висячей» строке стихотворения с неожиданным присоединительным и содержится едва ли не самое главное: «мысль о том, чтобы жить, помогая счастливее и лучше жить другим». Эта строфически «лишняя» строка, которая «представляется присоединительно-заключительным аккордом» и «побуждает видеть в нем композиционно-смысловую вершину произведения» (Виноградов В. В. Стиль Пушкина. М., 1940. С. 312), изящно, чисто по-пушкински, венчает стихотворение и как определенную структуру, и как смысловое целое.
Концовка стихотворения Твардовского не менее экспрессивна и выразительна, нежели, например, та, которую мы наблюдаем в стихотворении А. С. Пушкина «Близ мест, где царствует Венеция златая…»:
Дисциплинированное и логичное изложение нравственной заповеди сознательно сложено Твардовским из прозаически-добротных и как бы лишенных нежности, твердых, как в клятве, слов, и звучат они торжественно и призывно.
Формальное отсутствие лирического «я» – в связи с отсутствием при безличном и обобщающем инфинитиве местоимения первого лица и, напротив, наличием вселичного притяжательного местоимения свой, возвратного себя и определительного любой – ведет к тому, что «мысль и чувство изливаются так, как если бы говорил не поэт, а любой человек, живущий достойной жизнью и не желающий терять своего достоинства» (Кондратович А. А. А. Твардовский. М., 1979. С. 329), человек, который хочет, чтобы и другие жили так же.
Что очень характерно для Твардовского, и в этих блистательных стихах тонкую эмоциональность и человеческое волнение нам предлагают самые обыденные и неброские слова и выражения. Тут – «не убавить, не прибавить»: и добродушно-ироническая перифраза собственная персона как обозначение себя со стороны, и народно-поэтическое наименование своего «пристально любимого труда» (страда бессонная), и мужественная пословица Взялся за гуж – не говори: не дюж, и милый (особенно в сочетании с существительным судьба) разговорный глагол управиться в значении «справиться, одолеть» и т. д.
Лирическая напряженность стихотворения, его обетный и призывный характер создаются Твардовским различными языковыми средствами. На это работает дотошная продуманность композиции, в частности, следование друг за другом трех простых (!) предложений с завершающей сложноподчиненной концовкой, имеющей к тому же присоединительную конструкцию с и. Этому служит также мастерское использование инверсии (обида горькая, страда бессонная, судьба любая, с тропы своей), синтаксический параллелизм и лексические повторы (жить, как живешь, не соступая – не отступая, душ – душу) и даже аллитерации (например, «перезвон» согласных б – п, д – т и особенно с, ср.: «С тропы своей не соступая, Не отступая – быть самим собой», где с тропы своей как бы тянет за собой не соступая, а последнее – не отступая).
Есть в этом стихотворении несомненная «перекличка» с Пушкиным: так живо оно своей глубинной сущностью (при всей особенности и непохожести) воскрешает в нашей памяти пушкинские «Поэту» и «Памятник».
Правда, у Твардовского поднимаемая нравственная проблема решается созвучно с нашим временем, подается и прочитывается уже в общечеловеческом плане: речь идет не столько о поэте, сколько о любом смертном вообще (в том числе, конечно, и о поэте, каким его представлял себе и каким был сам Александр Трифонович).
«Усовершенствуя плоды любимых дум» и «не требуя наград за подвиг благородный», Твардовский всегда был самим собой, «ни в чем не соступая и не отступая», шел своей тропой, но это была народная тропа, широкая и свободная дорога народа, которому (только ему) он служили и любовью которого дорожил бесконечно.
Стропы своей ни в чем не отступая
Александр Трифонович Твардовский
Стихотворения и поэмы
© Твардовский А. Т., наследники, 1964
© Турков А. М., составление, вступительная статья, 1998
© Верейский О. Г., иллюстрации, наследники, 1946
© Оформление серии. «Издательство «Детская литература», 2001
«Я прошел такую даль…»
Нет, жизнь меня не обделила,
Добром своим не обошла.
Всего с лихвой дано мне было
В дорогу – света и тепла.
И ранней горечи и боли,
И детской мстительной мечты…
Чтоб жил и был всегда с народом,
Чтоб ведал все, что станет с ним,
Не обошла тридцатым годом.
Александр Трифонович Твардовский родился в 1910 году и провел свои ранние годы на Смоленщине. «Простецкое», как он однажды выразился, деревенское детство поэта пришлось на время, когда, по его словам, крестьянство было охвачено жизнедеятельным порывом. Одни, как отец Твардовского, Трифон Гордеевич, стремились к большему достатку; другие, в особенности молодежь, тянулись к газетам, книгам, участвовали в самодеятельных спектаклях и других разнообразных культурных и общественных начинаниях. Еще подростком Твардовский стал селькором – сельским корреспондентом смоленских газет, где появились и его первые стихи.
Трифон Гордеевич сам прививал детям интерес к чтению, однако никак не предполагал, что у одного из сыновей тяга к литературе достигнет такой огромной силы и помешает отцовским расчетам сделать и его своим подручным, как это уже произошло со старшим – Константином.
В пылу споров с отцом, приведших юношу к форменному побегу из дома и началу самостоятельного трудного, полуголодного существования, Твардовский даже видел в Трифоне Гордеевиче противника всей новой, изменяющейся жизни. «Отцу-богатею» – запальчиво и несправедливо озаглавлено одно из ранних стихотворений молодого поэта, а в поэме «Вступление» даже фигурирует кулак Гордеич, занимающийся, как и отец автора, кузнечным ремеслом.
В дальнейшем, в пору коллективизации, уход из семьи избавил Твардовского от обрушившихся на нее, как и на другие мнимые «кулацкие гнезда», репрессий, однако случившееся не только надолго разлучило его с высланными родными, но и позволило завистникам и недоброжелателям обрушиться на него как на «кулацкого подголоска» и «классового врага».
Поэт оказался в трагической ситуации. Почти тридцать лет спустя, в 1957 году, набрасывая план пьесы о раскулачивании, он припомнил слова, сказанные в ту давнюю пору секретарем Смоленского обкома партии: «Бывают такие времена, когда нужно выбирать между папой-мамой и революцией». В тех же набросках запечатлена и дилемма, вставшая перед «младшим братом», в котором легко угадывается сам автор: «Он должен порвать с семьей, отказаться от нее, проклясть ее – тогда, может быть, он еще останется „на этом берегу “…»
Происшедшее оставило в душе Твардовского тяжелейшую, незаживающую рану и в то же время положило начало долгому, мучительному, противоречивому процессу отрезвления от прежних наивных иллюзий. Это сказалось уже в поэме «Страна Муравия» (1934–1936), которая по тону заметно отличалась от тогдашней литературы с ее упрощенной и приукрашенной трактовкой «великого перелома» – коллективизации. В описании скитаний Никиты Моргунка, который «бросил… семью и дом», не желая вступать в колхоз (так поступил и отец поэта), в его тревожных раздумьях и разнообразных дорожных встречах прорываются явственные отголоски трагических событий. Выразительна, например, услышанная Моргунком сказка про деда и бабу, которые «жили век в своей избе», покуда «небывало высокая» вешняя вода не «подняла… избушку» и «как кораблик, понесла» совсем на другое место: «так и стой». Сам автор впоследствии ценил в своей поэме именно драматизм, в черновых вариантах достигавший особой силы:
Холодное сердце: почему генерал Барклай де Толли искал смерти на Бородинском поле
Его карьеру можно назвать образцовой. Человек «без роду, без племени», не имевший средств и связей, исключительно своей смелостью и умом стал генерал-фельдмаршалом, князем, главнокомандующим русской армии, вторым в истории полным Георгиевским кавалером. Он получил все знаки почета, но не смог добиться одного — благодарности и любви русского народа, хотя сделал для этого много больше иных записных героев. 27 декабря, в день 260-летия со дня рождения выдающегося русского полководца Михаила Богдановича Барклая де Толли, «Известия» постарались исправить эту историческую несправедливость.
В тени спасителя Отечества
Историю войны 1812 года писали ее участники, а среди русского генералитета и аристократических слоев общества Барклай популярностью не пользовался. Неблагодарность соотечественников по отношению к фельдмаршалу поражала уже его современников — достаточно прочитать «Записки» ветерана войны 1812 года, генерала и декабриста Михаила Фонвизина или знаменитое стихотворение Александра Пушкина «Полководец»:
Суров был жребий твой:
Все в жертву ты принес земле тебе чужой.
Непроницаемый для взгляда черни дикой,
В молчанье шел один ты с мыслию великой,
И, в имени твоем звук чуждый невзлюбя,
Своими криками преследуя тебя,
Народ, таинственно спасаемый тобою,
Ругался над твоей священной сединою».
Стихотворение, написанное к четвертьвековому юбилею победы, вызвало бурную критику в патриотических кругах. Оно совершенно не вписывалось в официальную трактовку событий войны 1812 года, которая была основана на трудах генерала Александра Михайловского-Данилевского, бывшего адъютанта фельдмаршала Кутузова. Личный цензор Пушкина, а им по собственной инициативе был император Николай Павлович, даже вычеркнул из стихотворения несколько строк. Поэту пришлось публично оправдываться на страницах «Современника»:
«Я не мог подумать, чтобы тут можно было увидеть намерение оскорбить чувство народной гордости и старание унизить священную славу Кутузова; однако ж меня в том обвинили. Неужели должны мы быть неблагодарны к заслугам Барклая де Толли, потому что Кутузов велик?»
В советское время спор о роли полководцев в Отечественной войне приобрел еще более сложную конфигурацию, но все точки над i расставил И. В. Сталин, заявивший в журнале «Большевик», что «Кутузов как полководец был, бесспорно, двумя головами выше Барклая де Толли». Это случилось в 1947 году, когда уже вышел патриотический фильм «Кутузов» (1943 год), был учрежден орден Кутузова (1942), а сам вождь поминал полководца в знаменитой речи на параде 1941 года. Кутузов вошел в официальный советский пантеон, а Барклай вновь стал жертвой конъюнктуры.
Лишь ближе к концу ХХ века фигура Барклая де Толли постепенно стала возвращаться на заслуженное место в отечественной истории.
Русский дворянин шотландских кровей
В фильме «Кутузов», услышав, что солдаты называют его немцем, Барклай (его играл Николай Охлопков) произносит запоминающуюся фразу: «Я не немец. Я — шотландец». В реальности сам Барклай не раз говорил, что считает себя русским, хотя действительно был шотландцем по фамилии и немцем по воспитанию. Но он родился, вырос и всю жизнь прожил в Российской империи, был потомственным русским дворянином, а за границей бывал исключительно в составе российской армии.
Предок полководца, шотландский дворянин Питер Баркли из Толли после трагических событий эпохи английской революции вынужден был покинуть родину. Братья Джон и Питер Баркли сначала обосновались в немецком Ростоке, затем перебрались в шведскую тогда Лифляндию и занялись коммерцией — торговали шелком. Когда Петр I присоединил Прибалтику, Барклаи, как на русский манер стали читать их фамилию, присягнули Российской империи. Дед Михаила Вильгельм занимал пост бургомистра Риги, позже на эту почетную должность выбирали его старшего сына и внука. А младший сын бургомистра — Вейнгольд Готтард Барклай де Толли — пошел служить в императорскую армию. Он вышел в отставку в звании поручика, что, согласно «Табели о рангах», давало его семье потомственное российское дворянство.
Семья отставного поручика Готтарда (Богдана) Барклая де Толли и его супруги Маргариты Елизаветы фон Смиттен была, мягко говоря, небогатой. Своей земли они не имели, жили на скромную пенсию на арендованной мызе неподалеку от Риги. Достойное образование трем сыновьям и дочери дать было сложно, поэтому старшего, Михаэля-Андреаса, отправили в Санкт-Петербург к родной сестре матери и ее мужу — герою Семилетней войны полковнику Георгу-Вильгельму фон Вермелену, командиру Новотроицкого кирасирского полка. Своих детей у Вермеленов не было, к Мише они относились как к родному сыну, и образование он получил великолепное. И конечно, воспитываясь в офицерском доме, иной карьеры кроме военной мальчик выбрать не мог, да и не хотел.
Картина Алексея Кившенко (Барклай де Толли сидит под иконой)
Следом были польская компания под началом А.В. Суворова, где Барклай получил своего первого «Георгия» за личное руководство взятием Вильно, производство в чин подполковника, назначение в Эстляндский егерский корпус. Там, командуя батальоном, а затем и полком Барклай дослужился в 1799 году до генеральских эполетов. К этому времени ему уже почти сорок, так что стремительной его карьеру назвать трудно, что впрочем, и неудивительно: ни связями, ни средствами Барклай не обладал, светскими мероприятиями пренебрегал, угождать сильным мира сего приучен не был. По отзывам знавших его людей, был скромен, сдержан и даже скучен. Балов не любил, в карты не играл, офицерских попоек и шумных компаний избегал, предпочитая им уединение и чтение книг по военной тематике.
Военный министр
Карьерный взлет генерала Барклая начался с получением возможности самостоятельных действий, когда его полководческое дарование стало очевидно. В 1805 года Барклай командует бригадой, но в главных сражениях кампании, прежде всего под Аустерлицем, ему принять участие не довелось. В 1806 году возглавляет авангард, а затем при отступлении арьергард армии генерала Леонтия Беннигсена. Особенно отличился он в сражениях при Пултуске и Прейсиш-Эйлау, где вместе с генералом Багратионом сдерживал значительные силы противника и не позволил Наполеону окружить и сокрушить отступавшую русскую армию.
В бою за Прейсиш-Эйлау Барклай был тяжело ранен и без сознания вынесен из боя унтер-офицером Изюмского гусарского полка Дудниковым. Осколком ядра генералу раздробило правую руку, врачи настаивали на ампутации. Александр I отправил к раненому своего лейб-медика Джеймса (Якова Васильевича) Виллие, который сумел во время операции извлечь из раны более 30 мелких костных фрагментов. Император навестил Барклая в госпитале в Мемеле (Клайпеде). Именно там Барклай впервые высказал идею «скифской», то есть партизанской, войны как единственного метода уничтожения более сильного в открытом сражении врага. Кстати, во время переговоров в Тильзите Наполеон спрашивал у Александра, что за генерал помешал ему победить под Прейсиш-Эйлау.
Показательно, что, когда Барклай уже пошел на поправку и врачи разрешили ему покинуть Мемель, он вынужден был задержаться, поскольку не имел достаточно денег, чтобы расплатиться за жилье, которое снимал для приехавших супруги и сына. Лишь когда двоюродный брат генерала — бургомистр Риги прислал ему необходимую сумму, Михаил Богданович с семьей смог заплатить долг и уехать в столицу. Кстати, император посещал его в этой самой квартире и выражал желание помочь, но гордый Барклай не стал говорить Александру о материальных затруднениях.
Через год получивший чин генерал-лейтенанта Барклай опять на шведском фронте, где ему пришлось предпринять, наверное, самую отчаянную из своих операций — переход по льду через Ботнический залив с финского берега в шведский город Умео. Расстояние — более 100 км, время — начало марта, температура — около 15 градусов мороза. Восемнадцать часов несколько тысяч солдат и казаков во главе с генералом Барклаем шли по пояс в снегу, преодолевая ледяные торосы Кваркена, да еще тянули орудия и боеприпасы. Разжечь костры и хоть как-то отдохнуть возможности не было, помогали только сало и водка. Но отряд, к изумлению шведов, вышел около Умео. Барклай позже писал: «Понесенные в сем переходе труды единственно русским преодолеть только можно».
Одновременно с Барклаем к Стокгольму вышел князь Багратион. Шведы вынуждены были капитулировать, Финляндия стала частью Российской империи. Багратион и Барклай одним указом были произведены в генералы от инфантерии.
Барклай был назначен командующим финской армией и генерал-губернатором Финляндии. Приобщить его к административной работе посоветовал познакомившийся с ним во время шведской компании военный министр генерал Аракчеев. А менее чем через год, покидая министерский пост (Аракчеев вошел в Государственный совет), он рекомендовал Барклая на освобождающееся место. Александр, который теперь лично удостоверился в способностях генерала, выбор одобрил.
Барклай отлично понимал, что война с Наполеоном неизбежна, причем в ближайшее время. Поэтому основные его усилия на министерском посту были направлены на подготовку армии к войне. Предыдущие кампании показали недостатки в организации войск и их снабжении. Для исправления было создано «Уложение для управления большой действующей армии», предусматривавшее организацию управления войсками в военное время, численность подразделений, состав и связь штабов, комплектование резервов и т. д. Огромное внимание было уделено созданию складов (магазинов, как тогда говорили) с припасами, их четкого пополнения и доставки к войскам. Жизнь покажет, что усилия Барклая не прошли даром: в 1812 году русская армия серьезных проблем с обеспечением испытывать не будет.
Большую заботу Барклай проявлял еще к двум сферам военной деятельности — армейской медицине и разведке. Созданные им полевые госпитали с внушительным штатом мобилизуемых в случае войны врачей и запасами медикаментов спасут немало жизней, а военная разведка позволит четко знать о планах и силе противника. Кстати, институт военных атташе при посольствах был введен именно по настоянию Барклая. Благодаря собранным ими сведениям, в Петербурге точно знали положение дел во французской армии и войсках союзников Наполеона. Александр и Барклай отлично понимали, какие силы противостоят русской армии и когда Наполеон будет готов двинуть свои полки.
«И в имени твоем звук чуждый невзлюбя»
Однозначного плана действий в надвигающейся войне русское командование не имело. Барклай подавал свой проект, но кроме этого на рассмотрении Александра было еще немало планов, составленных разными военачальниками. Высочайше утвержденного варианта не было, хотя все считали, что принят план прусского генерала Карла Пфуля. Это убеждение было основано на том, что предложенная им идея укрепленного лагеря на реке Дриссе была частично реализована.
Барклай с апреля 1812 года был командующим 1-й Западной армией, но, поскольку на начало войны в расположении армии находился император, руководство, согласно «Уложению», оставалось за ним. Впрочем, после Аустерлица Александр не стремился брать на себя ответственность и вскоре из армии уехал. Только после этого Барклай действительно смог принимать самостоятельные решения. Разногласия с командующим 2-й Западной армией, князем Багратионом, начались сразу: полевая разведка его армии докладывала князю о том, что находящийся перед ним противник не силен и есть возможность неожиданной лихой атакой попытаться его опрокинуть. На основании этого князь рвался в наступление.
В российских армиях на западной границе было немногим больше 200 тыс. бойцов, противник имел свыше 400 тыс. в первой линии и еще около 150 тыс. в ближайшем резерве. Идея Наполеона состояла в том, чтобы навязать генеральное сражение, разбить русскую армию, а потом продиктовать Александру условия мира. Понимая это, Барклай уходил от сражения организованно, с боями отступая вглубь страны. Тем временем к Москве постепенно стягивались войска, в тылу формировались резервные полки. Противник же вынужден был рассеивать силы по гарнизонам и оставлять части для прикрытия флангов.
Под Смоленском, несмотря на противодействие врага, русским армиям удалось соединиться. Но для Барклая ситуация только осложнилась: если в одиночку Багратион (его 2-я армия была втрое меньше 1-й) не решался предпринять наступательные действия, то теперь он этого от Барклая просто требовал. И поддерживали его почти все значимые в армии фигуры: генералы Раевский, Дохтуров, Васильчиков, Платов. Сочувствовал товарищам даже начальник штаба Барклая генерал Ермолов. К Барклаю даже послали «парламентера» — командовавшего артиллерией Первой армии генерала Кутайсова, но Барклай остался тверд: «Пусть каждый делает свое дело, а я сделаю свое!»
Битва при Смоленске. Автор картины — Жан Шарль Ланглуа
Во время встречи командующие армиями устроили перепалку. «Ты немец, тебе все русские нипочем», — кричал Багратион. «А ты дурак и сам не знаешь, почему себя называешь коренным русским», — отвечал Барклай. Ситуация создалась совершенно нетерпимая, поэтому встал вопрос о немедленном назначении главнокомандующего над всеми русскими армиями. Кандидатура Барклая, хотя его действия были согласованы с императором и одобрены им, не рассматривалась. Кстати, как и Багратиона: в Госсовете понимали, что князь избыточно «вулканичен» для поста командующего. В итоге был выбран «старый лис» Кутузов — последний из когорты «екатерининских орлов».
На первом смотре Кутузов, обращаясь к солдатам, укорял предшественника: «С такими молодцами, да отступать!» А потом продолжил отход, назвав его «выбором позиции».
На Бородинском поле Барклай командовал центром и правым флангом. Его войска не отступили ни на шаг. Кстати, когда раненого князя Багратиона несли в лазарет, он, увидев рядом знакомого адъютанта, произнес: «Передайте Барклаю, что теперь он решает судьбу боя. Да сохранит его Бог».
Барклай в день битвы был в парадном генеральском мундире, при орденах. Он ни на минуту не покинул передовых позиций. Под ним убили пять лошадей, из 11 находившихся при командующем адъютантов к вечеру в строю осталось трое. Дважды генерал приказывал своей свите обнажить клинки, когда французские кавалеристы появлялись в десятке метров. После сражения все свидетели скажут, что Барклай искал смерти, но она его обошла. При этом генерал ни на секунду не терял нити управления войсками, контролируя весь фронт, а после захода солнца давал письменные распоряжения генералам относительно того, как им к утру перестроить войска. Он не собирался отступать, и лишь пришедший глубокой ночью приказ Кутузова вынудил его оставить позиции.
На совете в Филях Барклай первым выступил за оставление Москвы. Кутузов показно изумился и как будто даже оскорбился, но в итоге принял именно такое решение. В Тарутинском лагере положение Барклая стало совершенно невыносимым. Приказы главнокомандующего шли через его голову, порой его даже не ставили в известность о том, что происходит с его войсками. Тогда он обратился к императору с просьбой об отпуске по болезни. Перед отъездом он сказал своему адъютанту Владимиру Левеншерну: «На мою долю выпала неблагодарная часть кампании; на долю Кутузова выпадет часть более приятная и более полезная для его славы».
Барклай уехал в родную Прибалтику. Видимо, не будучи в силах сдержать негодования, он стал писать императору объяснительные записки относительно причин, побуждавших его вести кампанию именно так. Александр запретил публиковать их в печати, но, как только появилась возможность, вернул Барклая к командованию армией, а после смерти Кутузова сделал его главнокомандующим. Барклай, как всегда, не подвел: одолел Наполеона, взял Париж. Теперь Александр был щедр на награды и почести, словно искупая свой грех перед военачальником, — Барклай стал фельдмаршалом, князем, полным Георгиевским кавалером. Не поскупились и союзники, осыпавшие его высшими орденами.
Когда ситуация в Европе успокоилась, фельдмаршал попросил императора отпустить его на лечение: старые раны донимали полководца. Но до знаменитых германских целебных вод Барклай так и не доехал — он скончался в дороге в городе Инстербурге (ныне Черняховск) 26 мая 1818 года. Фельдмаршалу было всего 56 лет.