сорокин норма про что
Как писался роман «Норма» и почему его нужно перечитывать сегодня — мнение Владимира Сорокина
Тридцать пять лет назад Владимир Сорокин написал «Норму» — гениальную постмодернистскую энциклопедию стилей официозной советской прозы и типажей, живших на ее страницах. За эти десятилетия Владимир Сорокин проделал путь от enfant terrible русской литературы до ее живого классика, а цитаты из «Писем Мартину Алексеевичу» или фраза «Я свою норму выполнил» превратились в часть интернет-фольклора. Удивительным для книги, написанной о временах брежневского застоя, «Норма» с годами как будто становится всё актуальнее, а ее персонажи по-прежнему живут среди нас.
На эту интересную закономерность обратили внимание в Институте свободных искусств и наук Московского международного университета и предложили Владимиру Сорокину обсудить с читателями свой первый роман, а также создали на его основе арт-проект «Коллективная норма», в котором желающие могли предлагать визуальные образы, с которыми у них ассоциируются цитаты из «Нормы».
Почему именно сегодня стоит перечитывать «Норму»? Что случилось с безымянным пенсионером, бомбардировавшим письмами Мартина Алексеевича? Где в Москве можно напитаться сорокинской хтонью, и есть ли будущее у литературы после того, как были написаны «Норма» и «Тридцатая любовь Марины»? На эти вопросы Владимир Сорокин ответил на лекции, состоявшейся 1 марта в ИСИН ММУ.
Что такое «Норма»?
«Норма была старой, с почерневшими, потрескавшимися краями».
Владимир Сорокин, «Норма»
Как объясняет сам Владимир Сорокин, эту книгу даже нельзя назвать романом, в 80-е ее называли просто «Нормой». Она состоит из семи частей, написанных в жанрах от небольших зарисовок, сделанных почти в стилистике социалистического реализма, до эпистолярного (знаменитых «Писем Мартину Алексеевичу») или описания производственного совещания.
Что такое «Коллективная норма»?
«От вас судьба Рассеи зависит. Она на вас обопрется, на молодых».
Владимир Сорокин, «Норма»
Для того чтобы представить, какими новыми коннотациями обрастают фрагменты «Нормы» в эпоху социальных сетей и всеобщего доступа к интернету, в Институте свободных искусств и наук ММУ был реализован проект «Коллективная норма». Из романа Сорокина были выбраны 100 цитат, которые предлагалось проиллюстрировать, нарисовав картинку самостоятельно, сделав коллаж или обнаружив подходящую картинку в интернете.
Интересно, что самыми популярными среди пользователей оказались цитаты «Ордера на обыск и арест будут предъявлены в вашей квартире», «Столица, чего ж ты хочешь» и «„Я русский“, — прошептал он, и слезы заволокли глаза, заставив расплыться и яблони, и забор, и крапиву» — тех, что явственнее всего описывают реальность, в которой мы продолжаем находиться: с накалом пропагандистского патриотизма, чувством опасности, исходящим от власти, и Москвой, противопоставленной остальной России. Коллаж из этих изображений затем был подарен Владимиру Сорокину.
Встреча с писателем была организована в рамках открытого лектория «Важнее, чем контрапункт». Название отсылает к словам Густава Малера, сказанным его ученику Арнольду Шёнбергу по поводу его студентов: «Заставьте этих людей прочесть Достоевского! Это важнее, чем контрапункт». Аналогичным образом преподавателями открытого лектория становятся люди, которые заставляют своих слушателей находить междисциплинарные связи, видеть мир искусства во всей его полноте и обнаруживать в явлениях кардинально новые смыслы.
Помимо Владимира Сорокина преподавателями открытого лектория в марте становились и другие люди, встречи с которыми меняют взгляд на мир: Борис Юхананов, Олег Аронсон, Артур Аристакисян и Юрий Муравицкий, а в мае ожидается выступление Валерия Подороги и режиссера Анатолия Васильева.
Сейчас в ИСИН ММУ открыт набор в магистратуру, где реализуется уникальная модель гуманитарного образования: преподаватели на протяжении двух лет взаимодействуют со студентами, помогая им создавать творческие проекты в рамках направлений «Литературная школа», «Психоанализ лакановской ориентации», «Исследование звука», «Менеджмент в сфере культуры» и «Исследование классики». Также в ИСИН ММУ работает Открытая лаборатория перевода.
Почему «Норма» снова становится актуальной?
«Здравствуйте дорогой Мартин Алексеич! Пишу вам сразу по приезду, прямо вот только что вошел и сел писать».
Владимир Сорокин, «Норма»
Как рассказал Владимир Сорокин, перед лекцией он думал, о какой именно из своих книг будет говорить. Хотя выбрать для разговора романы об «опричной России» выглядело бы более очевидным решением, рассуждения о них в последнее время уже превратились в некоторое общее место, в то время как его первая книга в последнее время становится всё более актуальной. По мнению Сорокина, мы живем в ретровремя, в которое всё советское объявляется хорошим, и этот период всё сильнее напоминает те годы, когда «Норма» и была написана. Во всяком случае, для того, чтобы получить свою ежедневную порцию «нормы», сейчас достаточно включить новостные программы на российском телевидении.
Возможная причина этого, полагает Сорокин, заключается в том, что рычаги, которыми пользуется власть для управления обществом, были сконструированы именно в те времена, и хотя эта «коробка передач» успела порядком проржаветь, работать она продолжает вполне эффективно.
А хтонь, которую описывал Сорокин, как подтвердил сам писатель, никуда не девалась и продолжает находиться от нас на расстоянии вытянутой руки. В России всегда было очень много дичи, и для того, чтобы напитаться от нее вдохновением, не требуется прилагать каких-то специальных усилий. В шестидесятые годы Юрий Мамлеев, например, специально для этого по ночам любил захаживать на площадь трех вокзалов.
Сегодняшние исследователи глубинной России могут повторить этот трюк, или попробовать найти другие места с такой же концетрацией хтони в воздухе, ведь ни одного большого романа, который описывал бы современную российскую действительность, до сих пор не написано. Сорокин связывает это с тем, что для него еще не появилось языка, и тем, что происходящее сейчас не помещается в линейное повествование. Для того, чтобы такой роман появился, должно пройти время или произойти какой-то радикальный сдвиг реальности. В конце концов, «Война и мир» была написана только через 50 лет после войны 1812 года. Может быть, и сейчас нам придется подождать несколько десятилетий для того, чтобы появился роман, в пространстве которого воплотится вся сегодняшняя Россия, а может быть, это произойдет и раньше, ведь реальность сейчас меняется очень быстро.
Как создавалась «Норма»
«Выйдя из лагеря в 1984 году, эта сволочь опять засела за книги».
Владимир Сорокин, «Норма»
Владимир Сорокин рассказал, что начал заниматься литературой в 1979–80-м годах, тогда и были написаны первые части «Нормы». Первыми появились так называемые стихи и песни.
Сорокин: Седьмая часть, где я использовал советскую поэзию, создавалась на материале поэзии разного уровня — от вершин до безымянных графоманов, печатавшихся в газетах «Вечерняя Москва» и «Московская правда», которые выписывали мои родители. Мне казалось, что эта плакатность, эти плоские герои, сошедшие со сталинских плакатов, все-таки могли раскрыться по-новому и стать тем, кем они, собственно, родились. Монстрами. Я выпустил их на свободу из этого жанра.
После этого Сорокин начинает писать как отдельную повесть текст под названием «Падеж» — это была работа со стилем сурового деревенского соцреализма. В «Падеже», включенном позднее как фрагмент в «Норму», секретарь райкома и чекист приезжают с инспекцией в некий советский колхоз и подвергают его председателя, виновного в падеже скота, жестоким издевательствам и унижениям, одновременно разрушая колхозное имущество. Вскоре обнаруживается, что в качестве скота на этой ферме использовались люди, которых называли пораженцами и вредителями.
Сорокин: В то время я уже был в андеграунде, но волею судеб работал художественным редактором журнала «Смена» и заведовал там страницей карикатур. «Падеж» я писал по вечерам и очень хорошо помню, что никак не мог придумать финал. Сцена с ведром бензина, на котором написано «Вода», вспыхнула у меня в голове на станции «Новослободская». От этой вспышки я пошел вверх по эскалатору, двигавшемуся вниз, и упал, но зато закончил текст.
Самым знаменитым образом, благодаря которому эта книга и получила свое название, является «норма» — брикет спрессованных фекалий, который каждый день должны употреблять в пищу все жители советского государства, выполняя таким образом долг перед социалистической Родиной, несмотря на то, что этот процесс им явно отвратителен. Из стилизованных под соцреалистическую прозу коротких зарисовок о том, как представители разных слоев советского общества — от инженеров и художников до гопников и диссидентов — вынуждены поглощать дурнопахнущий продукт, состоит первая часть книги.
Сорокин: Первая часть «Нормы» писалась позднее. Сначала я написал некий рассказ в стиле соцреализма начала 80-х. Молодая советская семья, муж возвращается с работы домой, где жена ждет его с ужином. С собой он приносит коробку, открывает ее… На этом месте в тексте было: «На дне коробки корявым кренделем лежало говно». Он показывает это говно жене и говорит, что у нас на работе было собрание, нам рассказали, что сейчас очень сложная международная обстановка, Катар объявил эмбарго, и Партия дала мне задание съесть этот продукт, чтобы я стал более мужественным и готовым на всё. Жена пытается задавать какие-то вопросы, но так или иначе он съедает говно вместе с гречневой кашей и запивает чаем. Потом они смотрят телевизор, ложатся в постель, он пытается поцеловать жену, но она говорит ему: «Знаешь, Сережа, я что-то устала…», и они засыпают.
Я показал этот рассказ поэту Всеволоду Некрасову. Он сказал: «Володя, это памфлет», и был прав. В общем, рассказ я уничтожил, но об этой теме не перестал думать, потому что тема партийного говноедства в народе прочно жила. Например, в журнале, где я работал, передовицы называли «черняшками». Зам. главного редактора вызывал какого-нибудь завотделом и говорил: «Старичок, сегодня черняшку в номер наваляешь ты», и старичок садился писать.
Опыт работы Сорокина в журнале «Смена» получил отражение в части книги под названием «Летучка», которая описывает производственное совещание в советской редакции, где чудовищный канцелярит, из которого состоит речь его участников, превращается в разговор на неизвестном языке с редкими вкраплениями русских слов: «Да я раоркнр опра, Григорий Кузьмич, — Бурцов повернулся к нему. — Ребята действительно длыоренр шворкн».
Сорокин: Потом я решил зайти с другого бока. Подойти к вопросу чисто феноменологически. Написать некий корпус безличных текстов (а таково любое советское письмо), где люди едят некую норму, которая никогда не называется напрямую. Это коричневый продукт в стандартной упаковке, он может быть посуше или пожиже. Люди, имеющие отношение к номенклатуре, едят продукт более высокого качества, а в провинции жалуются на то, что у них норма вообще какая-то низкопробная. Собственно, этот текст написался, стал циркулировать по нашему кругу, и у меня появился уже определенный имидж: Сорокин — это «Норма». Потом я отложил «Норму» до 1984 года, когда написалась пятая часть: «Письма к Мартину Алексеевичу».
Эти письма, каждое из которых начинается обращением «Здравствуйте, дорогой Мартин Алексеевич», пишет своему родственнику-интеллигенту безымянный старик, проживающий у него на даче. «Письма к Мартину Алексеевичу», начинающиеся вполне уважительно, чем дальше — тем всё сильнее пропитываются злобой человека из простонародья к столичному интеллигенту и переходят в набор бессвязных оскорблений и бреда, а затем и вовсе в фонетическое письмо.
Сорокин: История безымянного собеседника Мартина Алексеевича заканчивается тем, что он превратился в чистый звук «Ааа…» Эта часть была написана на даче в Загорянке, когда у нас родились близнецы в 1980 году, и мы переехали жить к родственникам. Этот опыт был покруче коммунальной квартиры (в которых я никогда не жил). Под впечатлением от этой жизни, от разговоров про огород, про то, кто будет вскапывать картошку или когда мы будем делить веранду, собственно, и написались «Письма Мартину Алексеевичу», а потом они уже пошли в жизнь, и до сих пор разные люди мне говорят: «Вот, я получил письмо, и это просто твой Мартин Алексеевич».
«Письма к Мартину Алексеевичу» затмили «Норму» собой, их стали читать, они имели успех, и художник Андрей Монастырский исполнил их, записав на немецкий магнитофон, подаренный его подругой. В свое время это был хит, а сейчас эта запись выложена на моем сайте, и ее можно послушать. В конце концов, до 1985 года кирпич под названием «Норма» был собран. Трудно было сказать, что это такое, ее невозможно было ни с чем соотнести, и одна моя знакомая сказала мне: «Володя, за такую книгу государство обязано автора уничтожить». Это, конечно, была похвала высшей меры, и я завершил «Норму», сделав некую рамку — арест Гусева. В начале его арестовывают, а в конце следует квазимистическая сцена.
Когда книга была закончена, знакомая Владимира Сорокина — немка-славистка Элизавет Гебрингер — сделала ее ксерокс в немецком посольстве и отправила на Запад. Она пыталась издать эту книгу в Европе и даже отправила ее на перевод трем славистам, двое из которых просто не поняли, что это такое, а третьим оказался славист Борис Гройс, который «Норму» похвалил. Так или иначе, перевода «Нормы» тогда не получилось, он произошел позднее, уже в девяностых, но Борис Гройс написал на нее рецензию и цитировал в своей книге «Gesamtkunstwerk Сталин», благодаря чему роман стал известен на Западе.
Что происходит с литературой дальше после того, как в ней был продемонстрирован распад языка образца «Нормы» и «Тридцатой любви Марины»? Дальше были написаны другие книги. Ведь и после «Улисса», и после «Поминок по Финнегану» были написаны тысячи других романов, напоминает Сорокин, и никакой смерти литературы не произошло. Каждая книга — это отдельная языковая задача, выполнив которую, писатель может ее отодвинуть, сделать паузу и… начинать новую.
Норма
Дебютная книга Сорокина — камень в окно советской литературы. Автор выворачивает наизнанку её фальшивый язык и ходульные образы, создавая универсальную метафору жизни в эпоху застоя: чем бы ты ни был занят, ты должен ежедневно съедать свою «норму» дурно пахнущего продукта.
комментарии: Елена Макеенко
«Норма» состоит из восьми разнородных частей, объединённых общей сюжетной рамкой: мальчик в школьной форме читает на Лубянке папку с рукописью «Норма», которую только что изъяли у диссидента вместе с другим запрещённым самиздатом. Самая известная часть, с которой ассоциируется вся книга, — первая: три десятка сценок, описывающих, как советские граждане съедают пакетик детских фекалий — ежедневную «норму». Вместе все части книги складываются в концептуальную мозаику о страхе и ненависти советского застоя и о насилии коллективного языка над индивидуальностью.
Фотография Георгия Кизевальтера
Когда она написана?
В 1979–1984 годах. В 1979 году 24-летний Сорокин окончил Московский институт нефтехимической и газовой промышленности, занимался живописью и графикой, год проработал художественным редактором в журнале «Смена» (этот опыт он, очевидно, использовал в финальной части книги, «Летучке»). Первая часть «Нормы» была написана в 1980-м и распространялась как отдельное произведение в самиздате. К этому времени Сорокин был вхож в круги художников второго авангарда, там также был известен текст писем Мартину Алексеевичу — Дмитрий Пригов и Андрей Монастырский читали его на публике; исполнение Монастырского сохранилось в аудиозаписи.
Отказываясь от «затёртого» звания писателя, Владимир Сорокин готов принять статус ведущего монстра новой русской литературы, а также её основного небожителя
Как серия не связанных общими событиями и героями текстов в разных жанрах. Первая часть — тридцать одна реалистическая сценка поедания фекалий («нормы») представителями всех классов советского общества. Вторая — перечень словосочетаний с определением «нормальный», описывающий жизнь среднестатистического советского гражданина: от «нормальных родов» до «нормальной смерти». Третья часть — рассказ в классическом тургеневско-бунинском стиле о возвращении потомка Тютчева в родовое поместье, с начинкой из рассказа о карательно-пропагандистской операции в колхозе. Четвёртая — цикл наивной лирики «Времена года», прорываемый нарочито грубыми «площадными» вставками. Пятая — саморазрушающаяся к финалу эпистолярная проза, известная как «Письма Мартину Алексеевичу». Шестая — набор не то лозунгов, не то фраз из букваря со словом «норма». Седьмая — стенограмма речи обвинителя и цикл рассказов обвиняемого искусствоведа, поклонника Дюшана; рассказы построены на буквальном прочтении советских стихов и песен. Восьмая — «Летучка», стилизующая производственную прозу (летучку в журнале), где содержание речи персонажей заменяется на бессмысленное звуковое письмо.
Что на неё повлияло?
Фотография Георгия Кизевальтера
Как она была опубликована?
Официально книга впервые вышла в 1994 году, в коллаборации московского издательства «Три кита» и галереи Obscuri Viri. «Норму» напечатали скромным по тем временам тиражом в 5000 экземпляров, украсив заднюю обложку отзывами из журнала Spiegel, газет The Times и Libération.
Сорокин появился перед российской публикой сразу с целым корпусом текстов: вслед за «Нормой» в 1994–1995 годах вышли «Роман», «Сердца четырёх», «Месяц в Дахау», «Тридцатая любовь Марины», поэтому трудно отделить восприятие «Нормы» от восприятия раннего Сорокина вообще. Кинокритик Антон Долин вспоминает о том периоде: «Сорокин явился как землетрясение». Философ Михаил Рыклин, которого до сих пор можно считать главным дешифровщиком московских концептуалистов в их литературной части, писал в рецензии для газеты «Коммерсантъ»: «Появившись в стране позднее, чем переводы, эти оригиналы. кажутся ныне переводами самих себя. Дело в том, что написаны книги были до распада СССР — события, языковые последствия которого ещё предстоит оценить». «Отказываясь от «затёртого» звания писателя, Владимир Сорокин готов принять статус «ведущего монстра новой русской литературы, а также её основного небожителя», — провозгласил Виктор Ерофеев со страниц британской газеты The Times (как раз эта цитата украсила первое издание «Нормы»).
Ещё 10 текстов, с которых начинается русский постмодернизм
В 1998 году «Норма» была издана в собрании сочинений Владимира Сорокина издательством Ad Marginem и с тех пор вплоть до 2018 года выдержала ещё девять переизданий, отдельно и в сборниках, в издательствах Ad Marginem, «Астрель», «Б.С.Г.-Пресс» и Corpus. В 2002 году прокремлёвское молодёжное движение «Идущие вместе» организовало акцию против Сорокина, подписавшего контракт с Большим театром: активисты бросали книги Сорокина в огромный бутафорский унитаз и жгли брошюры с цитатами из его текстов; самого писателя, основываясь на тексте «Нормы», активисты называли калоедом. В результате число людей, знающих о существовании писателя Сорокина, резко увеличилось. В том же 2005-м газета «Аргументы и факты» даже уговорила Сорокина ответить на письмо читателя из Тульской области: «Пробовал ли сам Сорокин то, о чём пишет?»
«Норма» состоит из не связанных между собой частей. Это точно единое произведение? Можно ли считать эту книгу романом?
В чём концепция книги и как её читать?
Когда мне говорят — как можно так издеваться над людьми, я отвечаю: «Это не люди, это только буквы на бумаге»
Самая наглядная в этом смысле часть книги — седьмая, где известные (и не очень) советские стихи и песни разворачиваются в маленькие рассказы. Прямые цитаты из исходных текстов окружаются репликами персонажей и за счёт буквального воплощения метафор, то есть лишения их второго значения, предстают абсурдными и даже фантастическими образами.
Стихи советского поэта и писателя Вадима Кожевникова путём добавления трёх предложений и персонажа-корреспондента, а ещё замены одного местоимения (всё это выделено) превращаются в рассказ «Руки моряков»:
«Уходят в поход ребята, простые рабочие парни. От чёрных морских бушлатов солёной водою пахнет.
И снова парни к орудиям встали.
Одно лишь слово, и руки слились со сталью. А ведь совсем недавно руки их пахли хлебом.
— А море? — спросил корреспондент «Красной Звезды» широкоплечего матроса.
— Да в нём подавно никто из нас прежде не был, — застенчиво улыбнулся матрос. — Никто не носил бушлата, товарищ корреспондент, но знают эти ребята, что надо, очень надо ракеты держать и снаряды.
Корреспондент склонился над блокнотом.
Матрос не торопясь поднял руку вместе с приросшим к ней снарядом и почесал висок поблёскивающей на солнце боеголовкой».
К песне «Одинокая гармонь» добавлено гораздо больше деталей, но в одноимённом рассказе реализована буквально гоголевская ситуация «одинокая бродит гармонь», о чём библиотечный сторож сигнализирует в органы:
«Товарищ дежурный офицер, дело в том, что у нас в данный момент снова замерло всё до рассвета — дверь не скрипнет, понимаете, не вспыхнет огонь. Да. Погасили. Только слышно, на улице где-то одинокая бродит гармонь. Нет. Я не видел, но слышу хорошо. Да. Так вот, она то пойдёт на поля за ворота, то обратно вернётся опять, словно ищет в потёмках кого-то, понимаете?! И не может никак отыскать.
Через час по ночной деревенской улице медленной цепью шли семеро в штатском.
Семеро остановились и быстро подняли правые руки. Гармонь доплыла до середины улицы, колыхнулась и, блеснув перламутровыми кнопками, растянулась многообещающим аккордом. В поднятых руках полыхнули быстрые огни, эхо запрыгало по спящим избам…»
Герои первой части «Нормы» едят фекалии. И что это значит?
Первая часть книги состоит из трёх десятков микрорассказов, в которых студенты, рабочие, инженеры, чиновники, маргиналы съедают свою «норму»: пакетик со спрессованным в брикет детским калом (одна из зарисовок посвящена процессу его производства). Кто-то просто ест, кто-то пытается замаскировать субстанцию в более привычной еде, кто-то по-диссидентски рискует выбросить, но так или иначе перед читателем разворачивается весь спектр советского социума, объединённый одним и тем же ритуалом. По изящному выражению Александра Гениса, «Норма» — это «советский «Декамерон», но о дерьме». Дмитрий Бавильский, описывая функции фрагментов первой части, предложил сразу несколько сравнений: от «листочков в календаре», которые «представляют «широкую панораму народной жизни» и «мысли народной», до ячеек, подобных отсекам в многоквартирном доме, в котором можно разглядеть срез общества и его мнимое многообразие.
«Норма» — это советский «Декамерон», но о дерьме
Самое очевидное, буквальное истолкование ритуала, которому посвящена вся первая часть книги, звучит так: быть советским человеком значит есть говно. В тексте «Нормы» субстанция, которую обязан регулярно употреблять каждый советский гражданин, и есть его «советскость». Или, как сформулировал Михаил Рыклин, «пакетики «нормы» — пайки дополнительной социальности, которую нужно потребить сверх общения, работы, разговоров; это довесок, который и отличает репрессивную, тоталитарную социальность от обычной».
В более поздней статье Рыклин писал, что субстанция, которую едят герои «Нормы», функционировала в ранних текстах Сорокина «как знак автоматического коллективизма», что было связано с деревенским прошлым большинства советских людей. По его мысли, у Сорокина фекалии как фигура речи превращаются в «конкретное физиологическое говно». Подобно тому, как в психоанализе фекалии сближаются с деньгами (у Сорокина этот вариант появится в более поздних текстах, в сценарии к фильму «Москва»), советская «норма» — это универсальная мера, определяющая статус человека и его самооценку. От неё нельзя откупиться, только диссидентам — которых, как подчёркивает Рыклин, Сорокин особенно не любит — разрешается морщиться.
Третья часть «Нормы» распадается на два самостоятельных фрагмента: письмо Тютчева и рассказ «Падёж». Что между ними общего?
У третьей части «Нормы» есть общая сюжетная рамка: герой по имени Антон возвращается в дом, где провёл детство и юность, и выкапывает из земли шкатулку. После этого сюжет раздваивается: в первом варианте Антон достаёт из шкатулки письмо Тютчева, понимает, что он его потомок, и в экстазе совокупляется с родной землёй; во втором из шкатулки извлекается рассказ «Падёж». При этом за кадром находятся ещё и внеположные сюжету писатель и слушатель, который в конце концов рекомендует просто закопать шкатулку обратно.
Этот раздвоенный сюжет на первый взгляд кажется лишним в «Норме». Но, помня о том, что для Сорокина литература — это «только буквы на бумаге, ничего больше», интерпретировать эту часть, как и другие, стоит с точки зрения взаимодействия дискурсов, литературных стилей, а не содержаний. Первый вариант (с письмом Тютчева) предвосхищает будущие тексты Сорокина: от «Романа», где писатель с тем же почтением использует язык прозы XIX века, до «Голубого сала», в котором появляется секта сибирских земле**ов.
Каждая из главок — ячейка, подобная отсеку в многоквартирном доме, срез общества, различных слоёв и прослоек, мнимое многообразие
«Падёж» в композиции книги — ещё и эмоциональный предел для читателя «Нормы» (притом что эмоциональное восприятие текстов Сорокина — путь в корне ошибочный, но для многих читателей неизбежный). После этого пика восприятие феномена коллективности может быть уже только концептуальным: после шокирующей, но стилистически традиционной провокации следуют механические сбой в четвёртой части и распад речи в пятой.
Какую роль в «Норме» играют все эти «рпгоенрааааанрпнренрпщопгонфаааааааанрпнрефпнрааааааашронгопг ренринрпааааааааааааепвепкнренрпграааааааанпренрпнрегпоенрпгоенр» в пятой и восьмой частях?
Эти наборы букв — следующий уровень обессмысливания коллективного языка после буквализации метафор. Сначала писатель показывает разрушение связи между означающими и означаемыми, Согласно учению лингвиста Фердинанда де Соссюра, языковой знак состоит из двух компонентов: означаемого и означающего. Означаемое — это само понятие, а означающее — его акустический образ, то есть представление о нём, получаемое нашими органами чувств. а затем наглядно демонстрирует, что если заменить слова ритмически организованными наборами звуков, не несущими никакого смысла, восприниматься это будет примерно так же, как если бы ничего не менялось. Это «обнажение изнанки коллективной речи» Михаил Рыклин назвал «фирменным знаком раннего Сорокина», который первым начал систематически работать с её разрушительным, насильственным потенциалом. «Он стал сгущать речевые массы в подобие индивидов — можно назвать это «стадией Франкенштейна» — и заставлять их действовать в этом сгущённом состоянии».
Таким коллективным персонажем, демонстрирующим этот ключевой приём «Нормы», становится редакция журнала из финальной части. Начинаясь как нормальный производственный роман (здесь нельзя, наконец, не заметить, что «Норма» обогатила слово «нормальный» вторым дном на долгие годы), «Летучка» быстро переходит к звуковому письму:
«Ну, если говорить в целом, я номером доволен. Хороший, содержательный, проблем много. Оформлен хорошо, что немаловажно. Первый материал — «В кунгеда по обоморо» — мне понравился. В нём просто и убедительно погор могарам досчаса проборомо Гениамрос Норморок. И знаете, что меня больше всего порадовало? — Бурцов доверительно повернулся к устало смотрящему в окно главному редактору. — Рогодтик прос. Именно это. Потому что, товарищи, главное в нашей работе — логшано процук, маринапри и жорогапит бити. К этому родогорав у меня впромир оти енорав ген и кроме этого — зорва. »
Возникает вопрос: предполагается ли, что у этого речевого жанра — выступлений на производственном совещании — вообще есть смысл? Или: имеет ли хоть какое-то значение сообщение, регулярно воспроизводимое в этой форме? Ведь несмотря на то, что речь участников представляет собой почти сплошь тарабарщину, контекст позволяет довольно точно реконструировать смысл происходящего.
И знаете, что меня больше всего порадовало? Рогодтик прос. Именно это. Потому что, товарищи, главное в нашей работе — логшано процук, маринапри и жорогапит бити
Одна из самых интересных интерпретаций этой части романа — концертная пьеса Бориса Филановского на текст Сорокина. Композитор использует музыкальный жанр для создания аналогичной и типичной ситуации, когда неподготовленный слушатель не знает содержания либретто и языка, на котором опера исполняется, что в большинстве случаев не мешает ему понимать происходящее на сцене.
Ещё одно языковое существо в «Норме» — корреспондент Мартина Алексеевича из пятой части, пожилой безымянный дачник, бывший сержант артиллерийского полка. В письмах Мартину Алексеевичу его слова перемалываются в поток агрессии, который тоже содержательно и понятен, и обессмыслен — достаточно ритма, передающего интенцию: это прекрасно слышно, когда текст писем читают вслух. Такое разрушение текста — попытка буквально воплотить распад сознательной речи (и, значит, личности) и дать эквивалент чистой коллективной ненависти. Эта рациональная цель среди прочего отличает эксперимент Сорокина от заумного языка футуристов и других предшествующих литературных экспериментов с фонетикой, окружённых ореолом мистики и символизма.