палата с мягкими стенами
Палата с мягкими стенами
Случается всякое в жизни. И в основном благодаря тому, что люди лезут или затрагивают не те темы и не в то время.
Знаете-ли, я привык раскапывать чужую историю постепенно. С осторожностью археолога, который не хочет повредить ценную находку, и осторожно, шаг за шагом проводит кистью по песчанику, счищая едва ощутимый слой пыли.
Но бывает и такое, что люди грубо распахивают двери. Без злого умысла. От непонимания. Непонимания того, что если тема не поднимается, она скорее всего весьма болезненная и не подлежит извлечению на белый свет.
Таким образом, доверие сменяется страхом, а дистанция лишь увеличивается.
В самом деле, не стоит так делать.
Сверхлюдей нет. И я точно не один из них. Я не могу усилием воли исцелить свои раны. Я могу лишь постараться пережить период восстановления достойно.
А я сделал уже массу недостойного и постыдного за эти пол года. Много глупых, бессмысленных и беспощадных, унижающих моё же достоинство поступков.
Мне ни к чему дополнительные волнения.
Думаю, ошибка заключается в том, что люди подсознательно отвергают яркие образы, предполагая, что таковой нужен исключительно для привлечения внимания, и не является результатом реальных переживаний.
Задай мне кто иной все эти вопросы, я бы и глазом не повёл. Дистанция позволяет не обращать внимания на такие вещи. Быть искренним и при этом сухим. Но удары обычно приходят оттуда, откуда не ждёшь.
masterok
masterokМастерок.жж.рф
Хочу все знать
Так называемая «Белая комната» – это особый режим содержания для политических заключенных, который особенно полюбился иранскому правительству.
Смысл в том, что свое бессрочное заключение осужденному приходится отбывать в идеально белой камере с полной звукоизоляцией. Окон в камере нет, свет никогда не гаснет, стены, пол и потолок выкрашены ровным слоем кремовой белой краски. На обед через белую дверь просовывают белую тарелку с белым рисом. Разговаривать с охраной запрещается. Если заключенному нужно в туалет, он просовывает под дверь белый лист бумаги, после чего охрана в белых костюмах, масках и специальной обуви с бесшумными подошвами проводит заключенного по белому коридору в такую же белую уборную.
Однако есть такие сведения:
Амир Фахравар, один из пленников, позже описал этот свой опыт как оглушающий и бесчеловечный. Дело Фахравара было задокументировано организацией «Международная амнистия» в 2004 году, когда он подвергался пыткам.
В 2004 году Амира Фахравара, узника иранской «Белой комнаты», пытали в течение 8 месяцев. По сей день он не может избавиться от кошмаров при воспоминании о его пребывании в ней.
«Я просидел там восемь месяцев и в результате не мог вспомнить лица моих родителей, – говорит Фахравар. – Когда я наконец получил свободу, назвать меня нормальным человеком было невозможно».
Оказывается, цвет может быть использован в качестве пыточного метода. Он называется «Белая комната» и считается одной из самых опасных форм психического расстройства. Метод этот не новый, но он приобрел особую мрачную популярность со времен недавних войн в Иране.
Заключенного помещают в камеру или комнату с абсолютно белыми стенами. Постельное белье, тюремная одежда, дверь, свет и все остальное в камере – белые, а подаваемая еда – это белый рис. Более того, ограничение сенсорной информации вызвано не только цветом, но и полной тишиной. Пленник содержится в изоляции и не может ни с кем разговаривать. Если заключенный хочет посетить туалет, он должен просунуть охраннику под дверь белый лист в качестве сигнала. Обувь же охранника настолько бесшумна, что заключенный не может слышать никаких звуков, кроме тех, которые произносит сам.
Все в тюремной камере, включая пищу, белое. Кроме того, в камере и вокруг нее стоит полная тишина, и заключенный может слышать только звуки, производимые им самим.
В наше время «Белая комната» использовалась Революционной гвардией в Иране, а заключенные были преимущественно журналистами. Амир Фахравар, один из пленников, позже описал этот свой опыт как оглушающий и бесчеловечный. Дело Фахравара было задокументировано организацией «Международная амнистия» в 2004 году, когда он подвергался пыткам.
В 2004 году Амира Фахравара, узника иранской «Белой комнаты», пытали в течение 8 месяцев. По сей день он не может избавиться от кошмаров при воспоминании о его пребывании в ней.
«Я просидел там восемь месяцев и в результате не мог вспомнить лица моих родителей, – говорит Фахравар. – Когда я наконец получил свободу, назвать меня нормальным человеком было невозможно».
Как только человек пройдет «Белую комнату», он уже никогда не возвращается в нормальное состояние снова. Внутреннее опустошение остается с ним на всю жизнь.
Поделитесь постом с друзьями!
Палата С Мягкими Стенами
#1 OFFLINE Скрудж
Награды
Добро пожаловать в мою уютненькую каютку!
История болезни:
Вокруг одни психи
Симуляция счастья
Служебный роман
Ах, да : если кто-нибудь захочет высказать свое мнение по поводу этих экзерсисов, или даже выскажет, или даст какие-нибудь советы – я буду счастлив.
#2 OFFLINE Скрудж
Награды
Вокруг меня одни психи!
Работаю я в желтом доме огороженным высоким металлическим частоколом со стороны фасада, и глухим кирпичным забором с колючей проволокой во дворе. Строгий пропускной режим исключает наличие посторонних и какое-либо воздействие извне. В принципе, их тут много таких – неизлечимых, но вот эти наиболее интересны:
#3 OFFLINE Редрак
Награды
#4 OFFLINE Скрудж
Награды
В квартире семейного общежития уже несколько дней царило праздничное настроение. Никак внешне не проявляясь, оно, тем не менее, витало в воздухе и мелькало в глазах соседей. Встречаясь в коридоре, они смотрели друг на друга как бы с хитрецой, как будто каждый знал какую-то сокровенную тайну другого. Однако все, будто сговорившись, сохраняли конспирацию: всё также в коридоре сохло чьё-то бельё, гремела на кухне посуда, по вечерам Сенина мама мыла пол в коридоре, так как была их очередь дежурства (что в канун Нового Года казалось Сене очень несправедливым, хотя он и не мог понять, почему).
.
В небольшой уютной комнатке десятилетний Сеня копошился в стенном шкафу. Четырёхрожковая медная люстра заливала комнату тёплым электрическим светом, особенно ярким с той стороны, где не было плафона, что было, по мнению Сени, очень удобно, поскольку как раз с этой стороны и находился тёмный стенной шкаф, заваленный всяким хламом. И если бы Сеня, как он объяснил маме, этот плафон случайно не разбил, то его всё равно следовало бы снять.
Сколько себя помнил, Сеня жил в этой комнате, то есть всю жизнь. Часто предоставленный сам себе, пока его мама и соседи находились на работе или отсутствовали по своим взрослым делам, Сеня, обладая, как и все дети, цепкой памятью и недюжинным любопытством, настолько тщательно изучил каждый уголок своей комнаты (да и, пожалуй, всей квартиры), что мог бы по памяти с фотографической точностью изобразить, где что в ней находится; чем он иногда и занимался, рисуя карты пиратских сокровищ, которые он прятал на территории квартиры. Чаще всего взрослые находили их безо всяких карт: когда, например, из смывного бачка в туалете переставала течь вода, или когда из газовой духовки вместо аромата пирогов начинал распространяться запах горелой пластмассы.
Но некоторые сокровища так и оставались нетронутыми, пока Сеня не решался-таки наконец их найти. Всё это к тому, что от обладающего огромным опытом в прятании и нахождении различных вещей Сени спрятать что-нибудь в его комнате, да так, чтобы он этого не нашёл, просто не представлялось возможным. Особенно, если он задался целью это найти.
А он задался. И это при том, что в глубине души он всё-таки надеялся, что ничего не найдёт.
.
Ёлка по обыкновению была наряжена чуть ли не за месяц до Нового Года, поэтому вся предпраздничная суета сводилась к собиранию раскиданной по всей комнате одежды (вперемежку с тетрадями и учебниками) и распихиванию всего этого в специально для них отведённые места. Мама наготовила всяких вкусностей, и Сеня, увлечённо расставлявший на столе в одному ему ведомом порядке тарелки с «деликатесами», к началу вечера, в принципе, уже наелся. Два раза Сене пришлось выносить неимоверно тяжёлые мусорные вёдра, поскольку соседи сегодня на редкость быстро заполняли их картофельными очистками, рыбной чешуёй, мандариновыми корками, консервными банками и прочей дребеденью. Наконец всё было готово, все дела сделаны, и Сеня с мамой, сев за праздничный стол и поздравив друг друга с Новым Годом, приступили к трапезе, смотря по телевизору концерт с участием известных артистов. Сене было хорошо. И мама сегодня была такая добрая и красивая. И в школу завтра идти не надо. И этой ночью, как всегда, обязательно должно произойти чудо…
В этой эйфории праздника Сеня, словно во хмелю (хотя и не знал, что это такое) никак не мог сопоставить, уложить в голове некоторые гнетущие его противоречия. Глядя на дверцу шкафа, он как будто сквозь неё видел, как там, на куче тряпья, лежит трансформер: видел, в каком он положении находится, видел каждый винтик, каждую мелочь его конструкции. Его мозг рождал тысячу объяснений, как он там оказался и что делает: что это не ему, что это осталось от предыдущих жильцов, что это дополнительный подарок от мамы, что его там вообще нет, и всё это был дурной сон. Сеня отчаянно гнал из головы единственно верное объяснение и старался не думать и наслаждаться праздником.
Утром Сеня никак не хотел просыпаться и очень долго лежал с закрытыми глазами, осознавая, впрочем, что это бесполезно, и что он давно уже не спит. Тем не менее, он, накрывшись с головой одеялом и прислушиваясь к окружающим звукам, лежал, не двигаясь, пока мама, переделав уже все свои дела, не начала его ласково тормошить: «Просыпайся, соня, уже обед скоро! Посмотри-ка, что тебе Дед Мороз положил под ёлку». Не видя смысла далее притворяться спящим, Сеня, цепляясь за каждое мгновение и лихорадочно придумывая предлог этого не делать, стараясь смотреть куда угодно, только не под ёлку, поднялся с постели и побрёл за подарком. Мама ждала. В горле образовался неприятный комок, и быстро заморгали глаза. Он взял трансформер, посмотрел на маму и изобразил некое подобие улыбки. Сеня был мастером в симуляции боли, усталости, страха, обиды, но симулировать счастье ему до этого не приходилось, и он разревелся.
Убежище для людей на грани срыва: Радикальная психиатрия 60-х
Статья публикуется в сокращении. Оригинал читайте на сайте Topic Magazine.
…В палате психиатрического отделения сидит голая девушка и раскачивается взад-вперед. В больницу специально пригласили известного психиатра, чтобы он помог со сложным случаем: девушка поступила к ним много месяцев назад с диагнозом «шизофрения» и с тех пор не произнесла ни слова. Коллеги ждут его вердикта, но он отвечает без слов: просто снимает с себя всю одежду и входит в палату.
Он садится рядом с девушкой и тоже начинает раскачиваться. Так продолжается довольно долго: пять, десять, пятнадцать, двадцать минут.
А потом она заговаривает с ним. Это ее первые слова за двести дней.
Выйдя, он спросит персонал больницы: «Что, неужели никому не пришло в голову так сделать?»
«Отделение комы»
…О таланте Рональда Лэйнга находить общий язык даже с самыми безнадежными пациентами ходили легенды. Впервые этот талант проявился в начале 1950-х, в «отделении комы» госпиталя Британской армии, куда 23-летний выпускник медицинского факультета университета Глазго был призван на военную службу. Еще во время учебы его начали беспокоить как общие принципы работы психиатрических больниц (где мнение пациентов совсем не принималось в расчет), так и конкретная практика: электрошок, тяжелые седативные препараты, физические ограничения, инсулинокоматозная терапия и лоботомия, изобретатель которой только что получил Нобелевскую премию. Но в Королевском военно-медицинском корпусе от молодого выпускника ожидали, что он будет поддерживать и применять такие методы лечения.
Ронни определили в «инсулиновое отделение». Там пациентам с шизофренией вводили гигантские дозы инсулина, в результате чего больные впадали в гипогликемическую кому: в то время это был распространенный способ шоковой терапии. Так как инсулин вызывал риск эпилептиформных припадков, которые могла спровоцировать любая вспышка света, в отделении поддерживали полную темноту (персонал работал с налобными фонариками, чтобы хоть что-нибудь видеть). Через несколько часов врачи медленно выводили пациентов из комы: если опоздать, она могла стать необратимой.
Параллельно Рональд стал все чаще бывать в отделении невротических и психотических расстройств. Остальные врачи практически не коммуницировали с этими пациентами: считалось, что они неспособны даже к обычному разговору, не говоря уже о психотерапевтических беседах. Многих из них держали в палатах с мягкими стенами и накачивали седативными препаратами; почти всем назначали электрошок.
Многих накачивали седативными препаратами; почти всем назначали электрошок.
Однажды во время ночного обхода Ронни услышал крики пациента по имени Джон. Вместо того чтобы дать ему транквилизатор, как было предписано, Ронни вошел в палату и стал терпеливо слушать. Вскоре пациент успокоился: транквилизаторы так и не понадобились. Ронни стал заходить к нему каждую ночь. Джон считал себя «вором-джентльменом», который отбирает золото у богатых и раздает бедным, и с удовольствием рассказывал Ронни о своих эскападах. Вскоре в этих историях стал фигурировать и сам Ронни — в качестве его сообщника. Если бы не вмешательство Лэйнга, Джон с его «робингудовскими» фантазиями наверняка стал бы кандидатом на инсулиновую кому или лоботомию.
Другой подопечный Ронни — солдат Питер, оказавшийся в госпитале из-за нервного срыва. Его уже собирались перевести в «отделение комы», но Ронни заметил, что в беседах с ним Питер ведет себя гораздо адекватнее, чем обычно. Опасаясь, что шоковая терапия нанесет его психике непоправимый ущерб, он взял Питера с собой в недельный отпуск, поселил в доме родителей, а на обратном пути проинструктировал, как произвести впечатление «нормального» человека, чтобы не остаться в психбольнице на неопределенный срок.
После демобилизации 26-летний Ронни устроился в Гартнавельскую королевскую психиатрическую больницу в Глазго — в женское отделение для больных, не поддающихся лечению. В вечно переполненном отделении жили 50 пациенток, большинство из которых поместили сюда на длительное лечение (некоторых госпитализировали 60 лет назад — еще в XIX веке). Многие прошли через электрошок и «инсулиновую терапию», некоторые — через лоботомию. Целыми днями пациентки сидели в общей комнате, не разговаривая и ничем не занимаясь. Медсестер не хватало, и они были измучены.
Ронни предложил в порядке эксперимента выделить двум медсестрам и 11 самым апатичным пациенткам (все — с диагнозом «шизофрения») собственную общую комнату. В ней были граммофон, принадлежности для вязания и шитья, карандаши и бумага, журналы, но расписания и обязательных занятий не было: пациентки могли заниматься чем хотели. Уже на второй день Ронни обнаружил, что пациентки собрались у дверей новой общей комнаты за полчаса до назначенного времени; когда медсестры открыли дверь, они буквально ринулись туда. В новой обстановке и сестрам, и их подопечным стало гораздо комфортнее, между ними начали складываться доверительные отношения. Уже через несколько месяцев пациентки носили собственную одежду вместо больничных халатов, делали укладку, готовили чай и пекли сладости.
Рональд Лэйнг, 15 февраля 1975 года. Фото: Jean-Régis Roustan / Roger-Viollet / AFP
В статье, опубликованной в журнале «Ланцет», Лэйнг писал, что женщины «утратили многие признаки хронических психозов; стали менее агрессивными по отношению друг к другу и к персоналу». Причина, считал он, была не в материальном комфорте и развлечениях, а в отношении к пациенткам. Заведомо считая их неспособными к коммуникации, больницы сами воздвигают стену между больными и персоналом, отмечал Лэйнг.
…Свои идеи Лэйнг изложил в книге «Разделенное Я», которая вышла в 1960-м. Там он впервые оспаривает традиционные границы между «нормальностью» и «ненормальностью», говоря, что это всего лишь ярлыки, к тому же основанные на допущениях и предрассудках. Возможно, «они» и «мы» — это лишь разные границы спектра.
Два года спустя книга попалась на глаза Джозефу Берку, студенту-медику из Нью-Йорка. Она настолько его потрясла, что он отправился к Лэйнгу в Лондон. Еще больше Джо был потрясен, когда увидел, какое влияние Ронни оказывает на пациентов. В кабинет влетела 40-летняя женщина, выглядевшая как эталонная сумасшедшая: с копной длинных спутанных волос, одетая как попало, она что-то неразборчиво бормотала и стенала. Она буквально рухнула на пол, но Ронни как ни в чем не бывало встал из-за стола, сел рядом с ней, обнял ее и медленно заговорил. Через два часа это был совсем другой человек: женщина сидела в кресле, спокойно беседовала с Ронни и выглядела абсолютно нормальной. Джо окончательно решил, что хочет работать с этим человеком.
Проект «Мэри»
…Мэри Барнс выросла в семье, которую сама она называла «прекрасной до невозможности». Отец был образцовым сотрудником, мать — образцовой домохозяйкой, оба были «патологически вежливы» и всю жизнь следили за соблюдением приличий. Любые желания, мнения или эмоции подавлялись (когда Мэри захотела отрастить волосы, мать настояла, чтобы дочь продолжила делать аккуратную стрижку, как у нее самой: длинные волосы — это так несдержанно). «Мы жили будто скованные льдом, — писала Мэри, — и хотя мы отчаянно хотели, чтобы этот лед растаял, хотели любви, вместе с тем мы боялись, что если лед треснет, мы все утонем: столько злобы скопилось под фасадом вежливости».
Когда девушке было восемнадцать, ее младший брат Питер оказался в психиатрической больнице с нервным срывом. Через несколько лет его поместили туда на постоянной основе: родителям сказали, что у мальчика хроническое психотическое расстройство, которое будет только прогрессировать, поэтому лучше оставить их сына под непрерывным медицинским наблюдением. Его гнев вырвался наружу, а вот Мэри еще несколько лет поддерживала видимость «идеальной семьи», но в конце концов и ее организм взбунтовался. Она полностью перестала говорить. В 1952 году, в возрасте 29 лет, Мэри добровольно отправилась в психиатрическую больницу, где у нее диагностировали шизофрению. На ней испробовали все актуальные методики (инсулин, электрошок, палата с мягкими стенами), но, покидая госпиталь месяц спустя, Мэри понимала, что проблема не решена.
Ей посоветовали обратиться к Лэйнгу, и она с первой же встречи почувствовала к нему доверие. Для него знакомство с Мэри тоже было большой удачей. Во-первых, в тот период он как раз изучал семьи шизофреников в попытке выяснить, не связан ли диагноз с токсичными отношениями в семье. Во-вторых, он увидел в ней решимость глубоко погрузиться в собственное безумие, пройти сквозь него и выяснить, к чему ее это может привести. Это делало Мэри идеальной кандидаткой для очень смелого эксперимента.
Рональд вместе с коллегами-единомышленниками хотел открыть место, которое стало бы убежищем для всех, кто находится на грани срыва, для всех, на кого официальная медицина повесила диагноз «шизофрения». В этом месте они могли бы жить и общаться с психотерапевтами — но безо всяких правил, без четко определенных ролей, без замков на дверях и без осуждения. Там Мэри могла бы дать волю своему срыву без боязни, что ее переведут в хронические пациенты.
Сложность в том, что убежище должно было быть бесплатным и при этом не связанным ни с какими официальными медицинскими учреждениями: воззрения Лэйнга вошли в окончательное противоречие с традиционной психиатрией. «Я не верю, что существует состояние под названием „шизофрения“, — писал он. — Это скорее социальное и политическое клеймо. Индульгенция, позволяющая подчинить человека, признать его неполноценным человеческим существом».
Кингсли-холл
В июне 1965 года место было найдено. К тому времени вокруг Лэйнга собралось сообщество молодых коллег-единомышленников (вскоре они объединились в некоммерческую организацию «Филадельфийская ассоциация»). За символическую плату они сняли старинный особняк в лондонском Ист-Энде.
Кингсли-холл стал убежищем не только для пациентов, но и для психиатров, не разделяющих идеи официальной медицины. По сути, это была коммуна, где все — и доктора, и пациенты — жили в равных условиях: они по очереди покупали продукты, мыли посуду, подметали общие комнаты. Правда, те, кто приехал «погрузиться в себя», были от этих обязанностей избавлены: единственное, чего от них требовали, — базовой вежливости, да и то ее здесь понимали очень вольно. В Кингсли-холле обычно жили два-три человека в состоянии «регрессии».
Поначалу Кингсли-холл, который раньше являлся общинным центром для жителей района, был открыт и для соседей: здесь проходили то встречи женских молитвенных групп, то репетиции местной рок-группы. Но вскоре стало ясно, что культура сурового рабочего района и контркультура терапевтической коммуны имеют мало точек соприкосновения и что коммуне тут, мягко говоря, не рады. Местные жители жаловались, что обитатели Кингсли-холла орут по ночам. Дети засовывали в почтовый ящик Кингсли-холла собачье дерьмо и писали на дверях «дурдом». Однажды ночью группа подвыпивших рабочих ворвалась внутрь с криками «Психи! Бездельники! Извращенцы!». В выходящие на улицу окна так часто летели камни, что жители Кингсли-холла перестали вставлять новые стекла.
В выходящие на улицу окна так часто летели камни, что жители Кингсли-холла перестали вставлять новые стекла.
Здание Кингсли-холла. Фото: Reading Tom / Flickr / CC BY 2.0
Родиться заново
В первые недели регрессии Мэри Барнс почти не выходила из своей спальни. В полной темноте она сутками лежала под одеялом в состоянии, которое Джо описывал как «сумерки (бодрствование, сон, все сразу)». Жители общины купали ее, мыли ей голову, одевали к ужину. Ронни по ее просьбе принес ей куклу и плюшевого медведя.
Членов общины беспокоило ее физическое состояние. По словам Джо, она была «почти как те полуживые узники Аушвица». Она неделями не интересовалась едой. Единственное, чего она хотела, — вернуться в состояние плода, чтобы переродиться — обновленной и сильной. А плод не ест, по крайней мере самостоятельно.
Хотя терапевты Кингсли-холла понимали и поддерживали ее идею, они опасались, что Мэри с ее упорством может просто умереть от голода. Верная своей концепции, она предложила, чтобы ее кормили через желудочный зонд, а в мочевой пузырь ввели катетер. Таким образом она собиралась частично имитировать глубоко пассивное, неосознанное состояние младенца в материнской утробе. Но эту идею отверг сам Ронни: он не собирался превращать коммуну в госпиталь. Ситуация становилась критической; некоторые обитатели Кингсли-холла были готовы прибегнуть к принудительному кормлению.
В конце концов Лэйнг поставил Мэри перед выбором: или он подыскивает ей больницу, где ее смогут кормить через зонд, или она остается в общине — но тогда придется начать есть. Той же ночью она согласилась выпить молока, которым Джо пришлось кормить ее из бутылочки, как младенца. С этого момента Джо добровольно взял на себя всю заботу о Мэри, стал главным человеком в ее «проекте по перерождению» — Ронни был счастлив переложить на него эту ответственность.
Теперь он был при Мэри почти неотлучно, кормил ее, играл с ней. По ее жестам и речи Джо каждый раз догадывался, на какой стадии развития она сейчас: иногда грудной младенец, иногда двухлетка, иногда ей шесть. Временами она говорила как взрослая. «Ни на одной из этих фаз она не теряла своих интеллектуальных способностей», — позже писал Джо.
По жестам и речи Джо догадывался, на какой стадии развития она сейчас: иногда грудной младенец, иногда двухлетка, иногда ей шесть.
В воспоминаниях, которые они опубликуют через несколько лет, Мэри будет называть это лечением, Джо — отношениями. В этом доме нет пациентов и терапевтов, объяснял он: все мы равны, просто некоторые травмированы чуть больше, другие чуть меньше. Мэри не настаивала на терминах: главное, здесь ей дали возможность заново пережить процесс взросления.
…Когда Мэри начала снова вставать с постели, Джо каждый день играл с ней, стараясь подстроиться под эту женщину с телом взрослого человека и эмоциями годовалого ребенка. Сначала они просто рычали, смеялись и кусались; потом пришла пора догонялок и игр посложнее.
Довольно часто, правда, на нее накатывали вспышки ярости: если Джо опаздывал с едой, она колотила его и отказывалась есть; если он отвлекался от нее хоть на минуту — устраивала истерику. Мэри сама боялась этих вспышек эмоций, которые она называла просто «это». Ей казалось, что «это» настолько сильно, что может уничтожить всех вокруг нее. Но Джо месяцами учил ее принимать эти вспышки в себе и помнить, что «это» не всемогуще. Однажды, надеялся он, Мэри перестанет бояться собственного гнева и научится придавать ему иные формы.
Мэри Барнс и деталь ее картины. Фото: Mary Barnes Web Site / mary-barnes.co.uk; Gordon Joly / CC BY-SA 2.5
Другие обитатели
Одновременно в Кингсли-холле жило от 13 до 20 человек. Одних — бывших пациентов Ронни, коллег-психотерапевтов, социальных работников — привлекали сюда идеи и личность доктора Лэйнга, другим просто требовалось безопасное место — пережить нервный срыв. Чтобы община функционировала, приходилось поддерживать баланс между теми, кто в состоянии заботиться о себе, и теми, кто переживает кризис. Но больше никаких ограничений не было. «Здесь от вас никто не требовал быть вежливым или поддерживать общение, говорить „Как прошел ваш день?“ или отвечать на такие вопросы», — вспоминал один из обитателей.
Их не называли больными — вместо этого говорили, что их что-то «беспокоит» или «тревожит». И со временем многие находили в себе силы бороться с источником «беспокойства». Например:
В Кингсли-холле никто не получал зарплату: технически терапевты, проживавшие в общине, там не работали. Обитатели могли спросить у них совета, но это их ни к чему не обязывало. Если они хотели более активного лечения, они имели право записаться на регулярный прием к терапевтам вне клиники.
Пик популярности
…В эти же годы Лэйнг выпустил серию радикальных статей и лекций по психиатрии. В 1967-м они были опубликованы в сборнике «Политика опыта», который сделал его звездой университетских кампусов по обе стороны Атлантики. Его идеи были очень созвучны всему контркультурному движению тех лет: Лэйнг утверждал, что «нормальность» — лишь социальный конструкт, а поведение, которое доминирующая культура считает «ненормальным», — протест, имеющий веские причины.
То, что мы называем «нормой», — продукт подавления, отрицания, проекций. Нас программируют с детства, писал он: «Функция семьи — создавать одномерного человека, взращивать страх неудачи, поощрять конформизм, послушание, уважение к работе, уважение к „респектабельности“».
Чтобы выбраться из матрицы, считал Лэйнг, нужно отвергнуть внешние нормы и обратиться внутрь себя. Мы привыкли концентрироваться на внешнем мире, а погружение во внутренний рассматриваем как антисоциальную патологию. А между тем самое важное — исследование глубин собственного сознания. И люди, которых мы считаем сумасшедшими, опередили нас на этом пути. Возможно, шизофрения (по крайней мере, в некоторых случаях) — экзистенциальный опыт, которого не нужно избегать? Возможно, это путешествие, из которого можно вернуться с бесценными знаниями?
Возможно, шизофрения (по крайней мере, в некоторых случаях) — экзистенциальный опыт, которого не нужно избегать?
…Только двадцать лет спустя Ронни в мемуарах расскажет об эпизоде, случившемся, когда он учился на последнем курсе. Его отец, узнав, что не получит долгожданного повышения по службе, слег с нервным срывом. Семейный доктор не отправил его в психиатрическую больницу, но и лекарств не назначил. Ронни каждый день сидел у постели отца и разговаривал с ним обо всем, что могло стать дополнительной причиной срыва: о войне, о неудачном браке, о сложных отношениях с собственным отцом… И через три месяца все прошло само собой. Отец справился, он вернулся на работу. Когда много лет спустя Ронни будет писать об этом, он назовет отца «своим первым пациентом».
…В Кингсли-холле к Лэйнгу относились почти как к гуру, и со временем он и сам начал вести себя соответствующе. На ужинах, к которым все чаще присоединялись звездные гости — ведущие психиатры из Великобритании и США, известные художники, писатели, философы, актеры и музыканты, — он садился во главе стола и часами разглагольствовал о психологии, философии и мистицизме, пока гости с любопытством разглядывали членов общины и пытались угадать, кто из них психиатр, а кто шизофреник. Иногда ужин перетекал в вечеринку.
Джо был абсолютно предан Кингсли-холлу, но иногда ему приходилось тяжело. Чтобы поддержать Джо, его девушка специально прилетела из Нью-Йорка, но стало только хуже: Мэри обрушила на пару всю мощь своей ревности. Стоило Джо и Роберте оказаться рядом, она старалась их разделить; когда они спали, она проникала в их спальню и ложилась между ними; когда они запирали дверь, стояла снаружи и оглушительно рыдала; когда они уходили из комнаты и забывали запереть дверь — мочилась на их кровать. Впрочем, ее ревность касалась не только личных отношений: она устраивала страшную истерику каждый раз, когда Джо отлучался на встречи с пациентами (чтобы зарабатывать на жизнь и поддерживать коммуну, терапевты Кингсли-холла подрабатывали в больницах на неполную ставку или вели частную практику). Однажды она встала в дверном проеме и пригрозила, что если он сделает еще хоть шаг, она выбежит на улицу голой и будет кричать, чтобы ее забрали в сумасшедший дом. Это был единственный раз за всю историю их знакомства, когда он не сдержался и ударил ее.
Терпение было на исходе не у него одного. Эксперимент с Мэри длился почти год, и многие обитатели Кингсли-холла уже едва могли ее выносить. Игнорировать ее было трудно: с тех пор как Мэри увлеклась рисованием, она завесила своими мрачными картинами почти все поверхности в доме. Эта ситуация ускорила раскол, который назревал в общине уже давно: одна фракция (под руководством Ронни) считала, что Кингсли-холл — не место для ограничений, другая — что нужно ввести четкие правила и выгонять за их несоблюдение. На этот раз сошлись на компромиссе: Мэри останется, но снимет все картины и будет хранить их в своей комнате.
Эксперимент с Мэри длился почти год, и многие обитатели Кингсли-холла уже едва могли ее выносить.
Это глубоко ранило Мэри. Насколько сильно, стало ясно через несколько недель, когда Джо вошел к ней и обнаружил, что она с ног до головы вымазалась экскрементами.
Джо выбежал из комнаты. Ему хотелось бежать прочь из этого дома, из этого перевернутого вверх дном мира, где безумие — мост к психическому здоровью, а голое тело считается такой же приемлемой формой одежды, как костюм. Это уж слишком. Она прекрасно справится без него.
Потом он остановился. Да что такого случилось? Подумаешь, дерьмо. По крайней мере, нужно вернуться и помочь ей отмыться. И он остался.
Закат карьеры
…В 1967—1968 годах Ронни и его коллеги были на вершине популярности. Они провели двухнедельную конференцию «Диалектика освобождения», где выступал Аллен Гинзберг. На обед в Кингсли-холл приезжает Шон Коннери. Документалисты снимали о них фильмы. Лэйнг был, без преувеличения, самым знаменитым психоаналитиком тех лет.
И вдруг Лэйнга, которому исполнилось сорок, настиг тяжелейший личностный кризис: «превращение из Икара в Дедала, из enfant terrible во всеми любимого дядюшку» (как он сам это называл) далось ему нелегко. Он ревновал к успехам учеников. Он развелся с женой и почти не поддерживал отношения со своими пятью детьми (при разводе он попросил адвоката, чтобы семье достался лишь положенный по закону минимум финансовой поддержки). Он устал от Кингсли-холла и теперь появлялся только на пятничных обедах. Он прервал исследования, которые проводил для своей новой книги: стало неинтересно.
Правда, в 1969 году он помог организовать первую выставку Мэри в Лондоне: шумиха вокруг Кингсли-холла и его самой известной пациентки привлекла внимание кураторов. На открытии выставки Мэри уже свободно общалась с посетителями и прессой. К тому времени она вообще стала гораздо самостоятельнее: сама готовила, гуляла, ходила за покупками. А главное — научилась выплескивать свою агрессию на холст, а не на себя или окружающих.
Это случилось очень вовремя: Кингсли-холл доживал последние дни. Ронни потерял к общине всякий интерес, а у остальных просто не осталось сил. В 1970-м закончился срок аренды, и продлевать ее никто не стал. Мэри сняла свою первую в жизни квартиру. Да, ей еще предстояли кризисы, но теперь у нее была любимая работа и Джо (уже как ее официальный терапевт, которому она платила).
…После закрытия коммуны Ронни на год уехал на Шри-Ланку и в Индию, где медитировал и встречался с йогами-отшельниками. Вернувшись, обнаружил, что он глубоко в долгах. Чтобы поправить финансовые дела, он попросил менеджера The Who организовать ему тур по Америке, где Лэйнг по-прежнему был звездой контркультуры.
В последующие годы, с появлением новых препаратов для лечения шизофрении, Ронни становился все менее востребованным. Как он признался позже в интервью, это было время глубокой депрессии и пьянства. Даже когда его дочь попала в больницу с нервным срывом (кстати, в ту самую больницу, в женском отделении которой он когда-то начинал свою карьеру), он не попытался помочь. В 1987 году отозвали его медицинскую лицензию — расследование подтвердило, что он работал с клиентами пьяным. В 1989-м, в 61 год, Ронни скончался от сердечного приступа. На момент его смерти продажи одной только книги «Разделенное Я» превысили миллион экземпляров.
Его медицинскую лицензию отозвали — расследование подтвердило, что он работал с клиентами пьяным.
…Но его идея продолжала жить. Бывшие коллеги по Кингсли-холлу впоследствии открыли еще несколько «убежищ» для шизофреников, уже с учетом прошлых ошибок: здесь было больше комфорта, меньше анархии, а главное — постоянный медицинский персонал. Четыре таких учреждения работают до сих пор.
Мэри умерла в 2001 году, в возрасте 78 лет. После выхода из Кингсли-холла она ездила по Европе с лекциями, организовала еще несколько выставок своих работ и совместно с Джо выпустила мемуары «Два рассказа о путешествии в безумие», которые были переведены на 17 языков.