Оза поэма вознесенского о чем
Форум «Д и л и ж а н с ъ»
Меню навигации
Пользовательские ссылки
Информация о пользователе
А.А.Вознесенский, «Оза»
Сообщений 1 страница 5 из 5
Поделиться127.04.2016 19:06:57
Андрей Вознесенский
Оза
Тетрадь, найденная в тумбочке дубненской гостиницы
Поэма
Аве, Оза. Ночь или жилье,
псы ли воют, слизывая слезы,
слушаю дыхание Твое.
Аве, Оза.
Аве, Оза. Пребывай светла.
Мимолетное непрекратимо.
Не укоряю, что прошла.
Благодарю, что приходила.
Люблю я Дубну. Там мои друзья.
Березы там растут сквозь тротуары.
И так же независимы и талы
чудесных обитателей глаза.
Я чем-то существую ради них.
Там я нашел в гостинице дневник.
слушает замагниченно,
свет сквозь нее струится,
красный, как земляничинка,
в кончике ее мизинца,
тает, ну как дыхание,
так за нее мне боязно!
Поздно ведь будет, поздно!
Рядышком с кадыками
атомного циклотрона 3-10-40.
вздрагивает ноздрями,
празднично хорошея,
Жертво-ли-приношенье?
Или она нас дразнит?
Может, ее называют Оза?
Не узнаю окружающего.
Вещи остались теми же, но частицы их, мигая,
изменяли очертания, как лампочки иллю-
минации на Центральном телеграфе.
Связи остались, но направление их изменилось.
«Е9-Д4,—бормотал экспериментщик.—О, таин-
ство творчества! От перемены мест слагае-
мых сумма не меняется. Важно сохранить
систему. К чему поэзия? Будут роботы.
Психика — это комбинация аминокислот.
Есть идея! Если разрезать земной шар по эква-
тору и вложить одно полушарие в другое,
как половинки яичной скорлупы.
Конечно, придется спилить Эйфелеву башню,
чтобы она не проткнула поверхность в рай-
оне Австралийской низменности.
Правда, половина человечества погибнет, но за-
то вторая вкусит радость эксперимента. »
И только на сцене Президиум секции квазиис-
кусства сохранял порядок. Его члены сияли,
как яйца в аппарате для просвечивания
яиц. Они были круглы и поэтому одинако-
вы со всех сторон. И лишь у одного над
столом вместо туловища торчали ноги по-
добно трубам перископа.
Но этого никто не замечал.
Докладчик выпятил грудь. Но голова его,
как у целлулоидного пупса, была повернута
вперед затылком. «Вперед, к новому искус-
ству!» — призывал докладчик. Все согла-
шались.
Но где перед?
Горизонтальная стрелка указателя (не то «туа-
лет», не то «к новому искусству!») торчала
вверх на манер десяти минут третьего. Лю-
ди продолжали идти целеустремленной це-
почкой по ее направлению, как по ступе-
ням невидимой лестницы.
Никто ничего не замечал.
НИКТО
Над всем этим, как апокалипсический знак, го-
рел плакат: «Опасайтесь случайных свя-
зей!» Но кнопки были воткнуты острием вверх.
НИЧЕГО
Иссиня-черные брови были нарисованы не над,
а под глазами, как тени от карниза.
НЕ ЗАМЕЧАЛ.
Может, ее называют Оза?
Ты мне снишься под утро,
как ты, милая, снишься.
Почему-то под дулами,
наведенными снизу,
Пусть хоть ей будет счастье
в доме с умным сынишкой.
Наяву ли сейчас ты?
И когда же ты снишься?
От утра ли до вечера,
в шумном счастье заверчена,
до утра? поутру ли?
за секунду до пули.
Голос моего зарубежного друга:
А может, милый друг, мы впрямь
сентиментальны?
И душу удалят, как вредные миндалины?
Ужели и хорей, серебряный флейтист,
погибнет, как форель погибла у плотин?
Ужели и любовь не модна, как камин?
Аминь?
Но почему ж тогда, заполнив Лужники,
мы тянемся к стихам, как к травам от цинги?
И радостно и робко в нас души расцветают.
Роботы,
роботы,
роботы
речь мою прерывают.
Толпами автоматы
топают к автоматам,
сунут жетон оплаты,
вытянут сок томатный,
Ангел, об чем претензии?
Провинциалочка некая!
Сказки хотелось, песни?
Некогда, некогда, некогда!
Ужас! Мама,
роди меня обратно.
. Электрон после рассеива-
ния может двигаться назад во
времени. Тогда обыкновенный
позитрон можно рассматривать
как электрон, для которого
время течет вспять (обратное
время).
«Теория фундаментальных процессов».
Р. П. Х е й н м а н. Нью-Йорк, 1963.
Те усы свисали над трубкой
выдающегося конструктора,
разбирались в шайбочках, в винтиках,
человека только не видели!
Кто в них верил? И кто в них сгинул,
как иголка в седой копне?
Их разглаживали при Гимне.
Их мочили в красном вине.
И торжественно над страною,
точно птица хищной красы,
плыли
с красною
бахромою
государственные усы!
Ты не пой, пластинка, про Сталина.
Быть нам винтиком не пристало.
Было. Больше не угорим
вислым дымом его седин.
(Продолжение следует)
Отредактировано Vladimir_S (10.05.2016 09:54:49)
Поделиться227.04.2016 19:56:54
От автора и кое-что другое
Не к первому попала мне тетрадь:
ее командировщики листали,
острили на полях ее устало
и засыпали, силясь разобрать.
Вот чей-то почерк: «Автор-абстрактист»!
А снизу красным: «Сам туда катись!»
«Но машина мыслит. «
«Но она мыслит мыслью чьей? Человека!»
Оставим эти мудрости, дневник.
Хватает комментария без них.
А не махнуть ли на море?
В час отлива возле чайной
я лежал в ночи печальной,
говорил друзьям об Озе и величье бытия,
но внезапно черный ворон
примешался к разговорам,
вспыхнув синими очами,
он сказал:
«А на фига?!»
Я вскричал: «Мне жаль вас, птица,
человеком вам родиться б,
счастье высшее трудиться,
полпланеты раскроя. «
Он сказал: «А на фига?!»
«Уничтожив олигархов,
ты настроишь агрегатов,
демократией заменишь
короля и холуя. «
Он сказал: «А на фига?!»
Ах, о чем, о чем, о чем.
Где она сейчас?
Может, ее называют Оза?
VIII
В мире не топлено, в мире ни зги,
вы еще теплые, только с ноги,
в вас от ступни потемнела изнанка,
вытерлось золото фирменных знаков.
Где ты, купальщица? Вымыты пляжи.
Как тебе плавается? С кем тебе пляшется.
. В мире металла, на черной планете,
сентиментальные туфельки эти,
Молитва
Матерь Владимирская, единственная,
первой молитвой — молитвой последнею —
я умоляю —
стань нашей посредницей.
Неумолимы зрачки Ее льдистые.
Я не кощунствую — просто нет силы,
Жизнь забери и успехи минутные,
наихрустальнейший голос в России —
мне ни к чему это!
Видишь —- лежу — почернел как кикимора.
Все суета перед слабой блондинкой.
Все безысходно.
Осталось одно лишь —
грохнись ей в ноги,
Матерь Владимирская,
может, умолишь, может, умолишь.
Читая, он запрокидывает лицо. И на его белом
лице, как на тарелке, горел нос, точно бол
гарский перец.
Все кричат: Кричат: «Браво! Этот лучше всех. Ну и тос-
тик!» Слово берет следующий поэт. Он пьян
вдребезину. Он свисает с потолка вниз голо-
вой и просыхает, как полотенце. Только не-
сколько слов можно разобрать из его бормо-
танья:
— Заонежье. Тает теплоход.
Дай мне погрузиться в твое озеро.
До сих пор вся жизнь моя —
Предозье.
Не дай бог— в Заозье занесет.
Как ты, милая, снишься!
«Так как же зовут новорожденную?» —
надрывается тамада.
«Зоя! — ору я.— Зоя!»
А может, ее называют Оза?
(Окончание следует)
Отредактировано Vladimir_S (28.04.2016 11:47:55)
Русская поэзия 1960-х годов
Оза
Тетрадь, найденная в тумбочке дубненской гостиницы
Аве, Оза. Ночь или жилье,
псы ли воют, слизывая слезы,
слушаю дыхание Твое.
Аве, Оза.
Дай тебе не ведать, как грущу.
Я тебя не огорчу собою.
Даже смертью не обеспокою.
даже жизнью не отягощу.
Аве, Оза. Пребывай светла.
Мимолетное непрекратимо.
Не укоряю, что прошла.
Благодарю, что приходила.
слушает замагниченно,
свет сквозь нее струится,
красный, как земляничинка,
в кончике ее мизинца,
тает, ну как дыхание,
так за нее мне боязно!
Поздно ведь будет, поздно!
Рядышком с кадыками
атомного циклотрона 3-10-40.
вздрагивает ноздрями,
празднично хорошея,
Жертво-ли-приношенье?
Или она нас дразнит?
Может, ее называют Оза?
Не узнаю окружающего.
Вещи остались теми же, но частицы их, мигая,
изменяли очертания, как лампочки иллю-
минации на Центральном телеграфе.
Связи остались, но направление их изменилось.
«Е9-Д4,—бормотал экспериментщик.—О, таин
ство творчества! От перемены мест слагае
мых сумма не меняется. Важно сохранить
систему. К чему поэзия? Будут роботы.
Психика — это комбинация аминокислот.
Есть идея! Если разрезать земной шар по эква
тору и вложить одно полушарие в другое,
как половинки яичной скорлупы.
Конечно, придется спилить Эйфелеву башню,
чтобы она не приткнула поверхность в рай
оне Австралийской низменности.
Правда, половина человечества погибнет, но за
то вторая вкусит радость эксперимента. »
И только на сцене Президиум секции квазиис
кусства сохранял порядок. Его члены сияли,
как яйца в аппарате для просвечивания
яиц. Они были круглы и поэтому одинако
вы со всех сторон. И лишь у одного над
столом вместо туловища торчали ноги по
добно трубам перископа.
Но этого никто не замечал.
Докладчик выпятил грудь. Но голова его,
как у целлулоидного пупса, была повернута
вперед затылком. «Вперед, к новому искус
ству!» — призывал докладчик. Все согла
шались.
Но где перед?
Горизонтальная стрелка указателя (не то «туа
лет», не то «к новому искусству!») торчала
вверх на манер десяти минут третьего. Лю
ди продолжали идти целеустремленной це
почкой по ее направлению, как по ступе-
ням невидимой лестницы.
Никто ничего не замечал.
НИКТО
Над всем этим, как апокалипсический знак, го
рел плакат: «Опасайтесь случайных свя-
зей!» Но кнопки были воткнуты острием вверх.
НИЧЕГО
Иссиня-черные брови были нарисованы не над
а под глазами, как тени от карниза.
НЕ ЗАМЕЧАЛ.
Может, ее называют Оза?
Ты мне снишься под утро,
как ты, милая, снишься.
Почему-то под дулами,
наведенными снизу,
Пусть хоть ей будет счастье
в доме с умным сынишкой.
Наяву ли сейчас ты?
И когда же ты снишься?
От утра ли до вечера,
в шумном счастье заверчена,
до утра? поутру ли?
за секунду до пули.
А может, милый друг, мы впрямь
сентиментальны?
И душу удалят, как вредные миндалины?
Ужели и хорей, серебряный флейтист,
погибнет, как форель погибла у плотин?
Ужели и любовь не модна, как камин?
Аминь?
Но почему ж тогда, заполнив Лужники,
мы тянемся к стихам, как к травам от цинги?
И радостно и робко в нас души расцветают.
Роботы,
роботы,
роботы
речь мою прерывают.
Толпами автоматы
топают к автоматам,
сунут жетон оплаты,
вытянут сок томатный,
Ангел, об чем претензии?
Провинциалочка некая!
Сказки хотелось, песни?
Некогда, некогда, некогда!
Ужас! Мама,
роди меня обратно.
А не махнуть ли на море?
В час отлива возле чайной
я лежал в ночи печальной,
говорил друзьям об Озе и величье бытия,
но внезапно черный ворон
примешался к разговорам,
вспыхнув синими очами,
он сказал:
«А на фига?!»
Я вскричал: «Мне жаль вас, птица,
человеком вам родиться б,
счастье высшее трудиться,
полпланеты раскроя. »
Он сказал: «А на фига?!»
«Уничтожив олигархов,
ты настроишь агрегатов,
демократией заменишь
короля и холуя. »
Он сказал: «А на фига?!»
Может, ее называют Оза?
В мире не топлено, в мире ни зги,
вы еще теплые, только с ноги,
в вас от ступни потемнела изнанка,
вытерлось золото фирменных знаков.
Где ты, купальщица? Вымыты пляжи.
Как тебе плавается? С кем тебе пляшется.
. В мире металла, на черной планете,
сентиментальные туфельки эти,
Друг белокурый, что я натворил!
Тебя не опечалят строки эти?
Предполагая
подарить бессмертье,
выходит, я погибель подарил.
Ты-то простишь мне боль твою и стон.
Ну, а в душе кровавые мозоли?
Где всякий сплетник, жизнь твою мусоля,
жует бифштекс над этим вот листом!
Простимся, Оза, сквозь решетку строк.
Но кровь к вискам бросается, задохшись,
когда живой, как бабочка в ладошке,
из телефона бьется голосок.
От автора
и кое-что другое
Люблю я Дубну. Там мои друзья.
Березы там растут сквозь тротуары.
И так же независимы и талы
чудесных обитателей глаза.
Я чем-то существую ради них.
Там я нашел в гостинице дневник.
Не к первому попала мне тетрадь:
ее командировщики листали,
острили на полях ее устало
и засыпали, силясь разобрать.
Оставим эти мудрости, дневник.
Хватает комментария без них.
А после были вырваны листы.
Наверно, мой упившийся предшественник,
где про любовь рванул, что посущественней.
А следующей фразой было:
ТЫ.
Модного поэта просят: «Ах, рваните чего-то этакого! Поближе к жизни, не от мира сего. чтобы модерново. »
Поэт подымается (вернее, опускается, как спускают трап с вертолета). Голос его странен, как бы антимирен ему.
Матерь Владимирская, единственная,
первой молитвой — молитвой последнею —
я умоляю —
стань нашей посредницей.
Неумолимы зрачки Ее льдистые.
Я не кощунствую — просто нет силы,
Жизнь забери и успехи минутные,
наихрустальнейший голос в России —
мне ни к чему это!
Видишь —- лежу — почернел как кикимора.
Все безысходно.
Осталось одно лишь —
грохнись ей в ноги,
Матерь Владимирская,
может, умолишь, может, умолишь.
Читая, он запрокидывает лицо. И на его белом
лице, как на тарелке, горел нос, точно бол
гарский перец.
Все кричат: «Браво! Этот лучше всех. Ну и тос
тик!» Слово берет следующий поэт. Он пьян
вдребезину. Он свисает с потолка вниз голо
вой и просыхает, как полотенце. Только не
сколько слов можно разобрать из его бормо
танья:
— Заонежье. Тает теплоход.
Дай мне погрузиться в твое озеро.
До сих пор вся жизнь моя —
Предозье.
Не дай бог— в Заозье занесет.
Как ты, милая, снишься!
«Так как же зовут новорожденную?» —
надрывается тамада.
«Зоя! — ору я.— Зоя!»
А может, ее называют Оза?
А концерт мой прощальный помнишь?
Ты сквозь рев их мне шла на помощь.
Если жив я назло всем слухам,
в том вина твоя иль заслуга.
Когда беды меня окуривали,
я, как в воду, нырял под Ригу,
сквозь соломинку белокурую
ты дыхание мне дарила.
Километры не разделяют,
а сближают, как провода,
непростительнее, когда
миллиметры нас раздирают!
Если боли людей сближают,
то на черта мне жизнь без боли?
Или, может, беда блуждает
не за мной, а вдруг за тобою?
Ты ль меняешься? Я ль меняюсь?
И из лет
очертанья, что были нами,
опечаленно машут вслед.
Горько это, но тем не менее
нам пора. Вернемся к поэме.
Экспериментщик, чертова перечница,
изобрел агрегат ядреный.
Не выдерживаю соперничества.
Будьте прокляты, циклотроны!
Будь же проклята ты, громада
программированного зверья.
Будь я проклят за то, что я
слыл поэтом твоих распадов!
Край мой, родина красоты,
край Рублева, Блока, Ленина,
где снега до ошеломления
завораживающе чисты.
порубав таблеток с эссенцией,
спросит женщина тех времен:
«В третьем томике Вознесенского
что за зверь такой Циклотрон?»
Отвечаю: «Их кости ржавы,
отпугали, как тарантас.
Смертны техники и державы,
проходящие мимо ас.
Мы растаем и снова станем,
и неважно в каком бору,
важно жить, как леса хрустальны
после заморозков поутру.
И от ягод звенит кустарник.
В этом звоне я не умру».
И подумает женщина: «Странно!
Помню Дубну, снега с кострами.
Были пальцы от лыж красны.
Были клавиши холодны.
Что же с Зоей?»
Та, физик давняя?
До свидания, до свидания.
Отчужденно, как сквозь стекло,
ты глядишь свежо и светло.
В мире солнечно и морозно..
Прощай, дневник, двойник души чужой,
забытый кем-то в дубненской гостинице.
Но почему, виски руками стиснув,
я думаю под утро над тобой?
Твоя наивность странна и смешна.
Но что-то ты в душе моей смешал.
Прости царапы моего пера.
Чудовищна отвественность касаться
чужой судьбы, тревог, галлюцинаций!
Но будь что будет! Гранки ждут. Пора.
И может быть, нескладный и щемящий,
придет хозяин на твой зов щенячий.
Я ничего в тебе не изменил,
лишь только имя Зоей заменил.
НА КРЫЛЬЦЕ,
ОЧИЩАЯ ЛЫЖИ ОТ СНЕГА,
Я ПОДНЯЛ ГОЛОВУ.
ШЕЛ САМОЛЕТ.
И ЗА НИМ
НА НЕИЗМЕННОМ РАССТОЯНИИ
ЛЕТЕЛ ОТСТАВШИЙ ЗВУК,
ПРЯМОУГОЛЬНЫЙ, КАК ПРИЦЕП
НА БУКСИРЕ.
Аве, Оза! Зоя Богуславская и Андрей Вознесенский
Лирика и физики
Роман Зои и Вознесенского начался в Дубне – как и описывал Василий Аксенов в своей «Таинственной страсти». Но, конечно, Зоя не приходила ночью в номер поэта, не сбрасывала платье. Все было невинно и наивно. Вознесенский дружил с технарями, «советскими принцами пятидесятых, ядерщиками и оборонщиками» Новосибирска, Дубны, Крымской консерватории. Зоя как раз затевала повесть о будущем советской физики и согласилась поехать с Андреем в Дубну. На известной фотографии того времени, где Андрей наклоняется к Зое, запечатлен не очень романтический момент, он просто спрашивает: «Что тебе почитать?»
Помнишь, Зоя, — в снега застеленную,
помнишь Дубну, и ты играешь.
Оборачиваешься от клавиш.
И лицо твое опустело.
Что-то в нем приостановилось
И с тех пор невосстановимо.
В тот год Андрей бегал за Зоей, сбиваясь с ног. Она, умная девушка с железным характером, понимала: у нее муж и сын, а Андрей – Андрей поэт, сегодня у него одна муза, завтра другая. И она никогда бы не решилась уйти от мужа, если бы не случай на причале.
Случай на причал
Зоя с восьмилетним сыном отправилась в туристический круиз по Волго-Балту. Было лето, прекрасная погода, теплоход делал остановки в прекрасных старых городах. Все было чудесно, пока к ней не подошел старпом с огромным букетом:
На каждой остановке из радиорубки на весь теплоход неслось: «телеграмма Озе Богуславской», «телеграмма Зое Богуславской», «телеграмма леди Богуславской. » Зоя была в ужасе от такого ухаживания, ей было стыдно высунуть нос из своей каюты. «Убью идиота», — кипела она.
Сошли с теплохода в Петрозаводске – на заднем плане маячила фигура Вознесенского. Он дежурил здесь уже сутки. Зоя не оценила романтической жеста, подошла к нему и жестко попросила не преследовать ее больше, не компрометировать. Поэт побледнел:
Надо было знать Зою – она терпеть не могла обижать людей. Если такое случалось, грызла себя поедом: ну как же, ну что я за сволочь бездушная. Теплоход причалил в маленьком городке Вознесенск, и Зоя отправила Андрею примирительную телеграмму:
Вознесенский казался таким влюбленным, что Зоя даже не сомневалась: когда кончится круиз, он будет встречать ее на причале. Не встретил. Не позвонил. И на другой день не позвонил, и через неделю тоже. Было обидно, но. нет, так нет.
Знаешь, Зоя, теперь — без трепа.
Разбегаются наши тропы.
Стоит им пойти стороною,
остального не остановишь.
Любовь — не иго!
Прошла еще неделя, и Богуславской позвонила мать Андрея. Кстати, Антонина Сергеевна Вознесенская была категорически против этого увлечения сына.
Итак, Зою она не любила, а тут позвонила: «Зоюшка, вы не знаете, где Андрюша? Как уехал в Петрозаводск, так не разу не позвонил!»
Зоя почувствовала, что теряет что-то бесценное. А может быть, уже потеряла. Этот момент все для нее изменил, она поняла, что Вознесенский ей очень дорог. Через несколько дней она услышала в телефонной трубке его спокойный и грустный голос: «Не беспокойся, я жив, но я не буду стоять в очереди за. (он назвал имя мужчины, который тогда нравился Зое)».
Назавтра позвонил снова: «Зоя, я буду стоять в очереди за кем угодно – не гони меня!» Они стали встречаться. А когда поехали вместе в Ялту, Зоя под диктовку Вознесенского написана заявление о разводе: «В связи с тем, что у меня образовалась другая семья, прошу развести нас».
Самые крепкие узы
Муж Зои, конструктор ЭВМ, лауреат Сталинской премии Борис Каган, пытался ее остановить:
Он предложил ей встретиться в этом же ресторане ровно через год, в это же время.
Всяко было — и дождь и радуги,
горизонт мне являл немилость.
Изменяли друзья злорадно.
Сам себе надоел, зараза.
Только ты не переменилась.
Лирический герой Андрея Вознесенского
«Стихи не пишутся – случаются»
Подобно Роберту Рождественскому и Евгению Евтушенко, третий поэт эстрады тоже расщемлял и множил свое сокровенное «Я» в многочисленных персонажах внешнего мира. Лирический герой этого поэта даже не раздваивался, а растраивался, расчетверялся, меняя одну за другой разноликие маски, убежденный, что «я – семья, // во мне как в спектре живут семь «я», философически мотивируя свое разыгрывание лирических ролей верой в переселение душ, отрицающей неповторимость человеческой индивидуальности: «Я думаю, что гениальность // переселяется в других…»; «В час осенний, / сквозь лес опавший, / осеняющие и опасно // в нас влетают, как семена, // чьи-то судьбы и имена. //Это переселенье душ»; «…я знаю, что мы повторимся // в друзьях и подругах, в травинках…» Но кем бы ни были эти лирические маски Андрея Вознесенского, – а речь, конечно же, о нем, – безвестным актером или великой актрисой, ученым или рыбаком, битником или самой богоматерью, – они не знали гармонии, а их недовольство действительностью и собой граничило с высшим отказом от действительности и от своего «Я» – суицидом: «Я Мерлин, Мерлин. / Я героиня // самоубийства и героина. // существованье – самоубийство // самоубийство – бороться с дрянью, // самоубийство мириться с ним, невыносимо, когда бездарен, когда талантлив – невыносимей…»
Раздвоение у самого интеллектуального из эстрадных лириков было связано с обще романтической концепцией двоемирия, которая наиболее последовательно выразилась в его книгах «Треугольная груша», «Антимира» и «Ахиллесово сердце». Вознесенский с присущим ему сарказмом за каждым из этих миров распознавал свой антимир. Впервые это противостоянье возникает в «Треугольной груше», когда сходятся «сосед Букашкин, // в кальсонах цвета промокашки», и «магический, как демон… // Антибукашкин, академик…». Бытовой гротеск «Треугольной груши» сменится глубокой драмой следующего сборника, в котором внешняя реальность будет густо заселена «человолками» и «дево-деревьями», гомосексуальными стриптизерами и монахинями, смущаемыми мохнатыми мужскими видениями. Двойственность, оксюморонная совмещенность противоположностей стали главными принципами «Антимиров». «Париж, // как ты наоборотен…» – восхищался поэт. «Вольной, то есть пленной», назовет он окольцованную учеными журавлиху. И о самом себе тоже скажет парадоксом: «Я архаичен, / как в пустыне // раскопанный ракетодром».
В книге три раздвоенных персонажа: Птица, потерявшая после кольцеванья способность петь, как прежде: «…жалуется над безднами // участь её двойная: на небесах – земная, // а на земле – небесная…»; русская парижанка Ольга, которая плачет по-русски, смеется по-французски, и сам лирический герой, снедаемый неудовлетворенными литературными амбициями. Раздвоенные существа населяют двоящийся, даже троящийся матрешечный мир, в котором «три красные солнца горят». Такая всеобщая раздвоенность оставляла герою Вознесенского еще один выход – из жизни болевой, кроме суицида и бегства в чужие «Я», – уход, ссылку в самого себя. Этот выход и оказался для поэта наиболее предпочтительным, но наименее реальным («Я сослан в себя …»)
Яркий бытовой гротеск «Треугольной груши», ироническая отстраненность «Антимиров» померкнут перед трагедией «Ахиллесова сердца». Если в предыдущей книге раздвоенный герой смеялся, что у него «в пятке щекочет Людовик XIV», то теперь он с патетической горечью скажет: «Мы столько убили / в себе, / не родивши, // встаньте…» А диалог с собственным двойником «Автопортрета» сменится глубоким сочувствием к драме двух женщин: знаменитой киноактрисы и её живой безвестной копии, одинаково страдавших от безраздельной власти над ними экранного образа, порожденного всесильной массовой культурой («Прости меня, что говорю при всех»). Достигнув своего наивысшего драматизма, двойничество исчерпает себя в поэзии Андрея Вознесенского, и в дальнейшем фрагментарное обращение к этой теме не добавит ничего значительного к первым трем книгам поэта.
«Оза» синтезировала в художественном едином организме то, что накапливалось из разных источников ощущений и что искало и находило выход в конкретных и обобщенных, но, тем не менее, частных картинах и образах. В ней свободно и органично соединились общечеловеческие тема защиты личности от бездушной роботизации, тема любви и борьбы за нее в век жестоких катаклизмов. Многочисленные ответвления генеральной темы углубляют поэтическую концепцию человека – свободного человека в свободном мире, – подчиняющего себе блага прогресса и цивилизации.
Кто он, автор «тетради, найденной в тумбочке дубненской гостиницы?» Физик? Лирик? Вы не найдете прямого ответа на этот вопрос в строках поэмы. Не найдете потому что лирический герой и автор то расходятся, представая каждый в своем ипостаси, то сливаются в одно лицо. И здесь не может ввести в заблуждение даже главка «От автора и кое-что другое».
Лирика вторгается в эпос, она даже подавляет его, заставляет играть как бы подсобную роль. Лирическая струя зарождается в самом начале – чистая, светлая, как молитва и заклинание:
Аве, Оза. Ночь или жилье,
псы ли воют, слизывая слезы
слушаю дыхание Твое.
Оробело, как вступают в озеро,
разве знал я, циник и паяц,
что любовь – великая боязнь?
Страшно – как сейчас тебе одной?
Но страшнее – если кто-то возле
Черт тебя сподобил красотой!
Вы, микробы, люди, паровозы,
умоляю – бережнее с нею.
Дай тебе не ведать потрясений.
Любовь, нежность, зреющая внутри тревога и знакомая, но уже более сдержанная, даже чуть заметная юношеская бравада этакой своей отрицательностью вводят читателя в эмоциональную атмосферу произведения. Эта тема не возникает в различных частях симфонической «Озы», заставляя нас содрогнуться от предчувствия возможных катастроф.
Впрочем, автор здесь только вводит нас в поэму, настраивает на определенную эмоциональную волну, дает позывные сердца. «Оза» не велика по объему, но все же она – поэма, значит, должна вместить многое.
Завязывается эпический сюжет, хотя ничего традиционного в этом сюжете нет. Он растворяется в лирическом потоке поэмы. Но завязка – есть.
«Женщина стоит у циклотрона…». «Такова внешняя сторона проблемы: человек и прогресс. Частность. Однако тревога за человека приобретает более конкретный характер:
не отстегнув браслетки,
вся, изменяясь смутно,
с нами она – и нет ее,
прислушивается к чему-то,
тает, ну как дыхание,
так за нее мне боязно!
Поздно ведь будет, поздно!
Взволнованно, предупреждающе звучит последняя строка. В «Озе» Вознесенский аналитичен. Этому не мешает высокий эмоциональный лад и любовная тема произведения. Анализ его основан на парадоксах. Реальное представление о том, что человек состоит из атомов, частиц, подсказывает фантастическую картину измененного порядка и измененного смысла вещей, подсказывая тему «наоборотного мира».
Впрочем, идея «наоборотного мира» содержится уже в самом названии поэмы. Оза получилась от перестановки звуков в имени Зоя. Зоя значит «жизнь». Значит ли это, что Оза – жизнь наоборот? Давайте посмотрим, как развивается тема «наоборотного мира», имеет ли она отношение к Озе.
Гротеск сначала безобиден. Мишенью оказался все тот же нос, излюбленная деталь иронического обыгрывания у Вознесенского:
«Мужчина стоял на весах. Его вес оставался тем же.
И нос был на месте, только вставлен внутрь, точно
полый чехол кинжала. Не умещающийся кончик торчал
Чем условнее поэтический язык, тем он должен быть более емким по содержанию. Идея произведения сжимается прессом условных образов. Зловещий контраст лирической мелодии вступления возникает с появлением «Экспериментщика Ъ». «Экспериментщика Ъ» – символ разрушения человечности. В его механическом мозгу коренится идея уничтожения поэзии, идея роботизации и еще более страшная идея – «разрезать земной шар по экватору и вложить одно полушарие в другое, как половинки ячной скорлупы… Правда, половина человечества погибнет, но зато вторая вкусит радость экспериментщика!» – мечтает этот апологет техницизма. Уже в конце поэмы Вознесенский снова обрушивается на него за то, что изобретен «агрегат ядерный». Больше он не появляется, но тень «Экспериментщика Ъ» витает над поэмой, как крылья ворона.
«Наоборотный мир» – идеал «экспериментщиков». Фантастическая картина «Наоборотного мира» дана с рефреном в концовке: «НИКТО…НИЧЕГО…НЕ ЗАМЕЧАЛ». Эта идея не выдумана Вознесенским для выдуманного «Наоборотного мира», она взята из реальной жизни. Реальность перемешана с фантастикой, конкретность и правдивая вещность деталей – с гиперболическими преувеличениями и гротеском, условность – при всей ее парадоксальной необузданности – питается идеями современной действительности.
Лирический герой Вознесенского не может иначе воспринимать тот мир, то окружение, в котором находится любимая им женщина. Она живет в этом мире, связана с ним, и то, что она еще не принадлежит герою поэмы, кажется ему противоестественным. Она должна быть с ним, а те, кто рядом, мешают этому, значит, они враждебны, значит, они и есть тот «наоборотный мир», который искажает естественные человеческие отношения.
В эту компанию лирический герой попадает невидимкой – Вознесенский не отказался от этого приема. Окружение Озы ему кажется заповедником махрового ультрасовременного мещанства. Характер иронии меняется. Поэт «пьян вдребезину. Он свисает с потолка вниз головой и просыхает как полотенце». Тамада «раскачивается вниз головой, как длинный маятник». Напротив героя-невидимки висит, «как окорок, периферийный классик», жалующийся на то, что его кормят килькой…
Гротесковая проза «вмонтирована» в самую сердцевину поэмы. Она прерывает пронзительные лирические мотивы, она вторгается всевластием уродливых, обесчеловеченных образов, разрушивая обаяние поэзии. Она антипоэтична. Вознесенский разрушает поэзию там, где нет ее в жизни. Он создает антипоэзию «наоборотного мира», его образный эквивалент. Вознесенский причудливо соединил здесь бытовую сатиру, острый гротеск и придал всему эпизоду – благодаря теме любви – трагический оттенок.
Десятая глава поэмы, сюжет, который развертывается в ресторане «Берлин», представляет собою соединение бытовой и социальной сатиры, с одной стороны, традиции – с другой. Весь сатирический запал, вся злость, обращенная против мира и обстоятельств, отчуждающих любимую. И вместе с этим подспудно зреет трагедия и усугубляется она тревогой за судьбу любимой, когда возникает ощущение близкого краха: Еще мгновение, и все сорвется вниз, вдребезги, как капли с карниза!»
Ощущение настолько острое, что оно почти лишает лирического героя способности к действию. Почти. Ибо порыв к действиям он все-таки обнаруживает:
«Надо что-то делать, разморозить тебя, разбить это
зеркало, вернуть тебя в твой мир, твою страну, страну
естественности, чувства, – где ольха, теплоходы,
где доброе зеркало. Онежского озера…Помнишь?
И вероятно, самое поразительное в образной структуре 10 главы, да, пожалуй, и всей поэмы, когда эмоциональная стихия настолько захлестывает поэта, что самые высоты трагедии неразделенной любви оказываются занятыми персонажами из чужого ему «наоборотного мира».
«Модный поэт», а потом и «следующий поэт» из ненавистного окружения любимой заговорили голосом лирического героя Вознесенского:
Матерь Владимирская, единственная
первой молитвой – молитвой последнею –
стань нашей посредницей.
Неумолимы зрачки ее льдистые.
Я не кощунствую – просто нет силы.
Жизнь забери и успехи минутные,
наихрустальнейший голос в России –
Видишь – лежу – почернел, как кикимора.
Осталось одно лишь –
грохнись ей в ноги,
можешь, умолишь, может умолишь.
В «Молитве», произнесенной «модным поэтом» по просьбе гостей «рвануть» что-нибудь, «чтобы модерново», Вознесенский достигает кульминации лирического чувства. Он как будто забывает о том, что персонаж этот враждебен ему. Лирический герой присутствует на пирушке невидимкой, а именно в этот момент торжества «наоборотного мира» любимая кажется, особенно не доступной, а чувство неудержимо рвется наружу. Вот почему лирический герой поэмы словно бы перевоплощен в другого персонажа («модного поэта»).
И хотя «следующий поэт» читает стихи, из можно разобрать только несколько слов, но этих слов вполне достаточно, чтобы определить источник страсти:
– Заонежье. Тает теплоход.
Дай мне погрузиться в твое озеро.
До сих пор вся жизнь моя –
Не дай бог – в Заозье занесет…
Щемящая, сладостная боль воспоминания первых двух строк и холодок недоброго предчувствия трех следующих… Написано в том же эмоциональном ключе, что и «Молитва». И здесь уже прямая связь с героиней поэмы – Озой.
В «Озе» поэт обнаженно и резко указывает на опасность, оставляет человека с глазу на глаз с нею, подводит его к краю пропасти, чтобы дать ощутить холодок небытия. Идея подобного «противостояния» заключается в том, что бы каждый человек подумал о предотвращении беды, не полагаясь на других, не сваливая ответственность на общество, на государство, на силу общественного прогресса во внешнем мире.
Поэтому человек и появляется в поэме таким беззащитным, потому что он и предстает в образе женщины, для которой «тридцать метров озона – вся броня и защита»
А один – лирический герой – проходит путь прозрения, который должен пройти каждый. Думая о любимой, он думает о человечестве.
Дай мне господи крыльев
не для славы красивой –
чтобы только прикрыть ее
от прицела трясины.
Путь к прозрению осложнен различными обстоятельствами. Поэт знает, что идейки циничного скепсиса имеют хождение и имеют своих апостолов и пророков. Ими удобно прикрывать любую нечистоплотность, в том числе и моральную.
Вот мой приятель лирик:
к нему забежала горничная…
Утром вздохнула горестно, –
мол, так и не поговорили!
Ангел, об чем претензии?
Сказки хотелось, песни?
Некогда, некогда, некогда!
Еще одна фантастическая идея овладевает поэтом, идея возвращения вспять, «обратно», идея движения человеческой истории от «финиша к старту». Гротесковая картина заключается монологом историка. Он уверяет, что человечество имеет обратный возраст, что оно идет от старости к молодости. «Начало XX века – бешеный ритм революции. Восемнадцатилетие командармов. Мы – первая любовь земли…»
За не сразу угадываемыми символами Вознесенский, тем не менее, возводит стройное здание своей поэмы, связывая воедино нити лирического сюжета, вводя все новые и новые ассоциации. Лирический герой, выслушавший урок историка, снова погружается в мир условных образов, он ищет среди людей свою любимую, он идет навстречу ей.
Ассоциативные связи в «Озе» тянуться не из главы в главу в их арифметическом порядке, они пронизывают поэму.
«Оза» – поэма драматическая, построенная на резких эмоциональных и живописных контрастах. Лирическая тональность вступления контрастирует с гротескным изображением антимира. Но лиризм не единственное средство создания полюса тепла в поэме. Вознесенский находит деталь и через деталь создает настроение. Лаконизм и выразительность детали – характерная черта его стиля – в соединении с лиризмом создают высокую температуру эмоций. Уплотняя образную структуру произведения, поэт ищет синтез, он объединяет выразительную деталь с лирическими строками, дает ее в лирической оправе.
Композиционная сложность «Озы» не дает все же оснований рассматривать ее как некую криптограмму. Только вчитавшись в поэму, можно увидеть, с какой непринужденностью Вознесенский переходит от главы к главе, от лирики к эпосу, от раздумий к гротеску. Можно почувствовать внутреннюю выношенность темы, завершенность замысла. Композиционная сложность не нарочита, она продумана, продиктована стремлением к лаконизму, она может быть воспринята как протест против инфляции слов.
В поэме найдется только две-три главы, в которых цельно и законченно развивается один сюжет, лирический или эпический, все остальные разносюжетны, спрессованы, синтетичны.
Лирико-публицистическое отступление в двенадцатой главе вносит ясность в развитие идеи произведения, ставит точки там, где еще остаются какие-то недомолвки или неясности.
Не купить нас холодной игрушкой,
В жизни главное человечность –
хорошо ль вам? Красиво ль? Грустно?
Край мой, родина красоты,
край Рублева, Блока, Ленина,
где снега до ошеломления
Выше нет предопределения –
мир к спасению привести!
Вознесенский проводит читателя через мир обжигающих контрастов, через драматические осложнения личной судьбы лирического героя, его сомнения, раздумья, через тревожное беспокойство за судьбу героини поэмы, через строй уродливых, «наоборотных» человеков, искажающих смысл жизни, говорит о красоте мира и необходимости ее в мире, о красоте отношений между людьми, высокой нравственности, социальном равенстве и свободе.
Оптимистический смысл драматически напряженной «Озы» выявляется трудно. Здесь, в этой главе, он аккумулирован в нескольких строках лирико-публицистического финала и выражен открыто:
Смертны техники и державы,
проходящие мимо нас.
Эти строки завершают главную тему произведения. «Под занавес» поэт еще раз заставляет нас задуматься об авторстве «дневника»:
Прощай, дневник, двойник души чужой,
забытый кем-то в дубненской гостинице.
Но почему, виски руками стиснув,
я думаю под утро над тобой?
Ему и хочется отделить себя от лирического героя поэмы, и в то же время он признается, насколько близки ему все оттенки «чужой судьбы, тревог и галлюцинаций!» Мы слышим, как в полифоническом звучании «Озы» выделяется страстный многодиапазонный голос самого Вознесенского.
Подводя некоторый итог, еще раз хочется сказать, что Вознесенский в предыдущих книгах шел к «Озе», он синтезировал в этой поэме сквозные идеи многих стихов, поиски новой образности, он сделал успешную попытку создать свой жанр поэмы, объединяющей особенности разных жанров – от лирики до гротеска.
Глазницы воронок мны
выклевала ворог, слетал
войны, городов головни
на снег сорок первого года.
повешенной бабы, чьё тело,
как колокол, било над
возмездья! Взвыл залпом
И в мемориальное небо
вбил крепкие звезды –
Вознесенский делает попытку усилить эмоциональную нагрузку рифмы и для этого переносит ее в начало строки. Однажды он признался, что хотел «вывести теорию современной рифмы из напряженного железобетона на изгиб» «Если воспринимать строку, как провисшую балку балкона, то напряжение идет вначале строки больше, в конце меньше и меньше, – говорит он. – Я попытался сделать это в стихотворении Гойя»
Гипотеза насчет «общих законов», что и говорить смелая, и мы оставим ее до той поры, пока на стыке психологии и металловедения не возникнет новая наука и не скажет своего решающего слова по этому поводу. Комментарии же о строении рифмы очень интересны, и для наглядности надо процитировать хотя бы несколько строк из стихотворения «Гойя»:
Напряжение строки снижается от начала, от первого рифмового удара, к концу, и сама строка насквозь «прорифмована», она как эхо набата, прозвучавшего вначале. Оркестровка здесь столь насыщена, что внимание целиком захватывает музыка, в ней начинает искать и находить трагический смысл стихотворения.
Кроме ударных «го», набатно звучат открытые «оло», «ло». «Как колокол» образ зрительный и звуковой, образ итоговый, подготовленный зрительными деталями и оркестровкой стиха.
Список используемой литературы:
1. В. Дементьев «Грани стиха».
2. А. Вознесенский собрание сочинений том I, стихотворения и поэмы.
3. Журнал критики и литературоведения, 1994 год.
4. Ал. Михайлов «Ритмы XX века панорама поэзии».
5. С. Чуприн «Поэзия наших дней, проблемы и характеристики».