[01] — 秋の田の — Aki no ta no (天智天皇 — Император Тэндзи)
1. Песня (стих)
Версии
Японский
Переводы
Оригинал
Ромадзи
В.С. Санович
К.Е. Черевко
Автор
天智天皇
Tenchi Tenno
Тэндзи-Тэнно
Император Тэндзи
Танка
秋の田の かりほの庵の 苫をあらみ わが衣手は 露にぬれつつ
Aki no ta no Kariho no io no Toma o arami Waga koromode wa Tsuyu ni nure tsutsu
На осеннем поле Непрочный приют осенен Сквозной плетенкой. Оттого-то мои рукава Что ни ночь от росы намокают.
Прохудилась до дыр Соломенная крыша Лачуги в осеннем поле. И одежды моей рукава От росы намокают.
Прослушать
Аудиозапись: Adobe Flash Player (версия 9 или выше) требуется для воспроизведения этой аудиозаписи. Скачать последнюю версию здесь. К тому же, в Вашем браузере должен быть включен JavaScript.
2. Карты в ута-каруте
Ёмифуда
Торифуда
Аудиозапись: Adobe Flash Player (версия 9 или выше) требуется для воспроизведения этой аудиозаписи. Скачать последнюю версию здесь. К тому же, в Вашем браузере должен быть включен JavaScript.
Аудиозапись: Adobe Flash Player (версия 9 или выше) требуется для воспроизведения этой аудиозаписи. Скачать последнюю версию здесь. К тому же, в Вашем браузере должен быть включен JavaScript.
あきの たの かりほのいほの とまをあらみ
わがころもでは つゆにぬれつつ
Akino tano kario no io no tomao arami
wagakoromodewa tsuyuninuretsutsu
3. Анализ стиха
Впервые эта поэма появляется в сборнике «Госэн вакасю», составленном в 951 году по распоряжению императора Мураками. Однако среди исследователей существует мнение, что поэма является лишь переработкой одного из стихов более раннего сборника «Манъёсю». Сам этот стих, по-видимому, происходит от старинной народной песни:
Ромадзи
перевод А.Е. Глускиной
akita karu kariho wo tsukuri ware woreba koromo-de samuku tsuyu zo okinikeru
Когда сторожку смастерил себе, Чтоб жать созревший рис в полях осенних, И поселился в ней, Застыли рукава: Холодная роса на них упала.
Kariho — сокращение слова kariiho (временная лачуга, сторожка). Также некоторые комментаторы определяют его как поворотное слово («какэ-котоба» * ), означающее «сжатые колосья» (kariho), хотя и нет прямого свидетельства, что такое значение уже существовало в момент написания стихотворения.
* — какэ-котоба — поэтический прием поэзии вака: использование иероглифов с несколькими омофонами, каждый из которых привносит дополнительный смысл в стихотворение.
Среди исследователей существуют расхождения в трактовке смысла этой поэмы. Есть мнение, что она была написана императором в Асакуре после смерти матери, императрицы Саймэй, и передает его скорбь и печаль, а также тоску по дому. Однако большинство комментаторов полагают, что Тэндзи оплакивает не личную утрату, а упадок императорской власти. Считается, что Фудзивара-но Тэйка видел в этой поэме сострадание императора нищим крестьянам и полагал Тэндзи образцом государя. Такое прочтение делало стих достойным первого места в поэтической антологии. Кроме того, именно император Тэндзи пожаловал имя Фудзивара предкам Тэйки, в каком-то смысле положив начало также и роду поэта.
У Кацусика Хокусая — известного гравера и художника периода Эдо — есть неоконченная серия работ, посвященная «Хякунин Иссю». Выше его интерпретация первой песни ста поэтов.
4. История
Тэндзи-тэнно (627-671) – японский император. Другое чтение его имени – Тэнти-тэнно.
Тэнно – «небесный владыка», который правит Поднебесной, находясь в Зените, там, где расположена Полярная звезда. Взошел на престол в 662 г., но, будучи еще принцем под именем Нака-но Оэ, стал вдохновителем феодальных реформ по китайскому образцу в период Тайка «Великая перемена» (645-650 гг.) с отказом от частной собственности на землю и наделением бывших крупных ее собственников землей в качестве кормления за государственную службу в зависимости от степени ее полезности обществу.
В годы правления этого императора (662-670), главы синтоизма – национального культа предков и государства, – в стране стал быстро распространяться буддизм, и было построено много буддийских храмов, ставших опорой новой военно-феодальной бюрократии во главе с родом Сога в их борьбе против других знатных родов, которые группировались вокруг царского рода, возводя свою родословную к синтоистским богам, – жреческого рода Накатоми и ведавшего государственными сокровищами рода Мононобэ.
5. Переход к следующему стиху
В.С. Санович, отмечая, что в авторство Тэндзи-тэнно современные исследователи не верят, указывает, что в Манъёсю хоть конкретно этой песни и нет, есть четыре других, написанных императором Тэндзи. Среди которых и эта:
Гора Кагуяма Унэби-гору полюбив, С Миминаси-горою Заспорила о первенстве. От века богов Не иначе обычай такой, Что люди земные Спорят о женах своих.
Здесь речь идет о соперничестве Тэндзи-тэнно со своим братом — оба были влюблены в принцессу и поэтессу Нукада. Но также здесь фигурирует гора Кагу, которая появляется в следующей песне.
На горе Усун подношу стихотворение наньлинскому Чан Цзаньфу
Ночую в доме бабушки Сюнь у горы Усун
На горе Усун в Наньлине прощаюсь
с седьмым сыном[330] бабушки Сюнь
Провожаю Инь Шу к горе Усун
Похмельное четверостишие на горе Тунгуань
Как хорошо на Тунгуань хмелеть
За веком век! Отсюда не уйду,
И в танце закружусь, и буду петь,
И рукавом с Земли Усун смету.
Утес Нючжу над Западной рекой
И вот добрались мы с Вами до уезда Данту, где завершилась земная жизнь Ли Бо. Причалим к Воловьей отмели — Нючжу. Над ней тяжело нависает гигантский валун, и шелестит на ветру подросший клен, который за полтора десятилетия до нашего визита увековечил Ли Бо, с чувством горькой зависти описывая, как не он, а другой, тоже никому еще неведомый молодой поэт в этом самом месте пленил своими стихами влиятельного вельможу, и тот поддержал его… В ХХ1 веке рукотворный стальной Ли Бо вознесся над Воловьей отмелью у вечной Янцзы, откуда, хмельной, он 1300 лет назад бросился в воду ловить уплывающего собутыльника-луну, а через мгновенье вынырнул уже бессмертным небожителем, оседлавшим гигантскую рыбо-птицу гунь-пэн, чтобы вернуться на свою небесную родину — звезду Тайбо.
Так гласит легенда. А что в сказке ложь, что намек — так сразу и не ответишь. Во всяком случае, знаменитый скульптор Цянь Шаоу в свое творение из нержавеющей стали вложил откровенную идею вознесения: поэт раскинул руки, и ветер раздул просторные рукава так, что напоминают они крылья фантастической птицы Пэн — могучего существа, вынырнувшего из мифологического пространства в мир Ли Бо и покорившего его своей неземной чистотой и мощью.
Два сюжета из «Исторических записок» Сыма Цяня, иллюстрирующие невозможность доверять высшей власти.
В «Исторических записках» есть эпизод о женщине, десять дней промывавшей пряжу, не отрываясь даже на еду.
Предполагается, что это мудрый отшельник с горы Усун.
У реки Иншуй (или Инчуань, пров. Хэнань) в период Восточной Хань жили восемь братьев Сюнь, известные своей мудростью.
Сюй Чэньши, крупный военачальник периода Восточной Хань, родом из тех же мест у реки Ин.
Персонаж из летописи династии Цзинь, славившийся своим умом и высокой нравственностью («чистотой»).
По легенде, зафиксированной в цзиньском «Жизнеописании Сына Неба Му», богиня Сиванму пела эту песню чжоускому правителю Му-вану во время его небесных западных странствий.
Посмотрел бы я на море шумное,\Полетел бы я на корабле,\Чтоб размыкать горе там безумное,\Что томит мне душу на земле.\Может быть, – как знать – страны далёкие\Облегчили б раны мне глубокие. Николай Греков 1862 Желание
Предательское море! Не стыдилось\ Оно на вспененных горбах своих валов\ Нести плоты сидониские, что предки\ Твои похитили! Оно влекло покорно\ Сионских пленников, высоких, юных, смуглых,\ Чтоб на глазах изнеженных матрон\
Они сражались в цирках со зверями\ И «Ave, Caesar, morituri te salutant!»\ Кричали, скрежеща зубами, изнывая\ От жажды мщения. Залман Шнеур. Перевод Владислава Ходасевича Предательское море! Не стыдилось
Предвесеннее море по-зимнему смотрится чёрным,\но пейзаж лиловеет и ходит камыш ходуном,\и пример подаёт мне пейзанка в наряде фольклорном,\узловатые корни кропя прошлогодним вином. Ирина Василькова Праздник Трифон Зарезан\\ Галине Климовой 2001
НИКОЛАЙ ГУМИЛЕВ (1886-1921) Из книги «ЖЕМЧУГА» 1910 ВОЗВРАЩЕНИЕ ОДИССЕЯ II ИЗБИЕНИЕ ЖЕНИХОВ Только над городом месяц двурогий Остро прорезал вечернюю мглу, Встал Одиссей на высоком пороге, В грудь Антиноя он бросил стрелу. Чаша упала из рук Антиноя, Очи окутал кровавый туман, Легкая дрожь… и не стало героя, Лучшего юноши греческих стран. Схвачены ужасом, встали другие, Робко хватаясь за щит и за меч. Тщетно! Уверенны стрелы стальные, Злобно насмешлива царская речь: «Что же, князья знаменитой Итаки, Что не спешите вы встретить царя, Жертвенной кровью священные знаки Запечатлеть у его алтаря? Вы истребляли под грохот тимпанов Все, что мне было богами дано: Тучных быков, круторогих баранов, С кипрских холмов золотое вино. Льстивые речи шептать Пенелопе, Ночью ласкать похотливых рабынь – Слаще, чем биться под музыку копий, Плавать над ужасом водных пустынь! Что обо мне говорить вы могли бы? «Он никогда не вернется домой, Труп его съели безглазые рыбы В самой бездонной пучине морской». Как? Вы хотите платить за обиды? Ваши дворцы предлагаете мне? Я бы не принял и всей Атлантиды, Всех городов, погребенных на дне! Звонко поют окрыленные стрелы, Мерно блестит угрожающий меч, Все вы, князья, и трусливый и смелый, Белою грудой готовитесь лечь. Вот Евримах, низкорослый и тучный, Бледен… бледнее он мраморных стен. В ужасе бьется, как овод докучный, Юною девой захваченный в плен. Вот Антином… разъяренные взгляды… Сам он громаден и грузен, как слон. Был бы он первым героем Эллады, Если бы с нами отплыл в Илион. Падают, падают тигры и лани И никогда не поднимутся вновь. Что это? Брошены красные ткани Или, дымясь, растекается кровь? Ну, собирайся со мною в дорогу, Юноша светлый, мой сын Телемах! Надо служить беспощадному богу, Богу Тревоги на черных путях. Снова полюбим влекущую даль мы И золотой от луны горизонт, Снова увидим священные пальмы И опененный, клокочущий Понт. Пусть не запятнано ложе царицы – Грешные к ней прикасались мечты. Чайки белей и невинней зарницы Темной и страшной ее красоты».
ЮЛИЯ РАБИНОВИЧ На ощупь Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 48, 2014 И стучит по тучам Бог молний посохом, Закипает море – хочет сварить ухи, И иду я по воде аки посуху, И тружусь в ботинках мокрых аки в сухих.
Владимир Шали Тени моих любимых Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 5, 2015 Монолог немецкого художника 1944 года Берет берлинскую лазурь На белый лист железной кистью И экспрессионистской высью Грозу венчает Отто Дикс — Там Шпрее превратилась в Стикс — Наполнившись нацистской мыслью — В Берлин пришла пора любви — Пора дождей и затемнений — Горящих окон — нет сомнений — Стал уже круг моих друзей — Реальность ставится в музей — Простые связи не зови — Ведь ты на море — не на суше — Коммуникации нарушив — В Берлин пришла пора любви — И надо многое забыть — Подобен мозг застывшей глине — Лишь только двое могут быть Соединенными в Берлине —
Валентина Лелина Поздние гости Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 5, 2015 Все тот же неба цвет, и непогода всегда присутствует, и время года неясно. И уже не снятся мне ни в изумрудных зарослях дорога, ни аист, циркулем стоявший у порога, и ни дыханье дюны в вышине.
Все там осталось в шуме волн и в пене, и в гроздьях отцветающей сирени, и лебеди летели поутру, как рыбаков, пропавших в море, души… О чем-то аист думал, что-то слушал. Я там была. Я думала, умру.
Все корабли уснули у причала, по рельсам электричка отстучала, и как зима, душа моя бела. И только ангел все меня тревожит своим крылом невидимым, и тоже мне шепчет, что я там была, была…
Максимилиан Волошин (1877-1932) Полное собрание стихотворений VIII Россия 1 С Руси тянуло выстуженным ветром. Над Карадагом сбились груды туч. На берег опрокидывались волны, Нечастые и тяжкие. Во сне, Как тяжело больной, вздыхало море, Ворочаясь со стоном. Этой ночью Со дна души вздувалось, нагрубало Мучительно-бесформенное чувство — Безмерное и смутное – Россия. Как будто бы во мне самом легла Бескрайняя и тусклая равнина, Белесою лоснящаяся тьмой, Остуженная жгучими ветрами. В молчании вился морозный прах: Ни выстрелов, ни зарев, ни пожаров; Мерцали солью топи Сиваша, Да камыши шуршали на Кубани, Да стыл Кронштадт. Украина и Дон, Урал, Сибирь и Польша – всё молчало. Лишь горький снег могилы заметал. Но было так неизъяснимо томно, Что старая всей пережитой кровью, Усталая от ужаса душа Всё вынесла бы – только не молчанье.
Александр Леонтьев Вакации Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2014 I Завтрак начинается ab ovo. Масло, хлеб. На выдержанный сыр Колизея — зренья бокового Не хватает, как вообще на мир.
Ближний ад провидеть много проще, Промотав ускоренно в мозгу… То ли дело в палатинской роще Сесть на травке, как на берегу.
Время, всех берущее измором, Словно море, ходит ходуном. Лишь людьми и движим этот Форум.
ЛИ БО. Стихи в переводе Сергея Топорцева На горе Усун подношу стихотворение наньлинскому Чан Цзаньфу Лишь в орхидее — истинность цветка, А истинное дерево — сосна, Душист цветок во тьме у родника, Сосна зимой — все так же зелена. Нужна взаимопомощь и крепка, Когда вокруг бушует дикий цвет. Так, рядышком клюют два петушка, Два Феникса одну избрали ветвь — Там блеск жемчужин, а не грязь песка, Жемчужина с жемчужиной дружны, Так странник, что пришел издалека, — Ему советы мудрые нужны. Коль не поддержат люди чужака — В иные дали уведут пути. Царям служить — опасность велика, И канцлер Юй бежал в ночи с Вэй Ци; Смерть в море — это гордость моряка, Когда настигла весть: Тянь Хэн убит[328]. Жизнь мудреца всегда была горька, Но на века не будет он забыт. У Вас душа — она моей близка, Так дайте мне хоть толику тепла, Мир пуст и молчалив, моя тоска Мне не дает прозреть свои пути. Возьму свой меч, дорога далека, Про дом родной мне ветер шелестит. 755 г. Ночую в доме бабушки Сюнь у горы Усун Эту ночь я провел под горой В тишине, пустоте и печали, Тяжко в поле осенней порой, Сжатый рис разбирают ночами, За столом при полночной луне Предложили овсяную кашу… Застыдился я — вспомнилась мне Та голодная, мывшая пряжу[329]. 755 г. На горе Усун в Наньлине прощаюсь с седьмым сыном[330] бабушки Сюнь Вы — Сюнь, который на Иншуй живал[331], Отважный Сюй с иншуйских берегов[332], Придворный летописец бы назвал Вас одного — собраньем мудрецов. Бывает, яшма кроется в пыли, А орхидея сохнет до весны. Пусть между нами десять тысяч ли — Мы чистотою душ съединены. 755 г. Провожаю Инь Шу к горе Усун Сей южный край невыразимо мил, В ветрах вы воспарите там душой. Поскольку Инь Чжунвэнь[334] давно почил, Один Инь Шу слепит нас чистотой. На горный склон со жбанчиком вина Под «Песнь о белых тучках»[335] Вы пришли, С небес к Вам опускается луна С высот огромных в десять тысяч ли. Вы чашу предлагаете луне, Но луч скользнет — и уж не виден он. Расстанемся мы с Вами завтра, мне Останется лишь этот грустный склон. 755 г. Похмельное четверостишие на горе Тунгуань Как хорошо на Тунгуань хмелеть За веком век! Отсюда не уйду, И в танце закружусь, и буду петь, И рукавом с Земли Усун смету. 755 г.
АРСЕНИЙ ТАРКОВСКИЙ «СУДЬБА МОЯ СГОРЕЛА МЕЖДУ СТРОК» 2009 Эвридика У человека тело Одно, как одиночка. Душе осточертела Сплошная оболочка С ушами и глазами Величиной в пятак И кожей — шрам на шраме, Надетой на костяк Летит сквозь роговицу В небесную криницу, На ледяную спицу, На птичью колесницу И слышит сквозь решетку Живой тюрьмы своей Лесов и нив трещотку, Трубу семи морей. Душе грешно без тела, Как телу без сорочки, — Ни помысла, ни дела. Ни замысла, ни строчки. Загадка без разгадки: Кто возвратится вспять, Сплясав на той площадке, Где некому плясать? И снится мне другая Душа, в другой одежде: Горит, перебегая От робости к надежде, Огнем, как спирт, без тени Уходит по земле, На память гроздь сирени Оставив на столе. Дитя, беги, не сетуй Над Эвридикой бедной И палочкой по свету Гони свой обруч медный, Пока хоть в четверть слуха В ответ на каждый шаг И весело и сухо Земля шумит в ушах. 1961
Поэты пражского «Скита». Антология Алексей ЭЙСНЕР ГЛАВА ИЗ ПОЭМЫ Средь шумного бала, случайно, В тревоге мирской суеты… А. К. Толстой Распорядитель ласковый и мудрый Прервал программу скучную. И вот — В тумане электричества и пудры Танго великолепное плывет. Пока для танцев раздвигают стулья, Красавицы подкрашивают рты. Как пчелы, потревоженные в улье, Гудит толпа, в которой я и ты. Иду в буфет. Вдыхаю воздух пряный, И слушаю, как под стеклянный звон Там декламирует с надрывом пьяный, Что он к трактирной стойке пригвожден. Кричат вокруг пылающие лица. И вдруг решаю быстро, как в бреду: Скажу ей все. Довольно сердцу биться И трепетать на холостом ходу! А в зале, вместо томного напева, Уже веселый грохот, стук и стон — Танцуют наши северные девы Привезенный с бананами чарльстон. И вижу: свет костра на влажных травах, И хижины, и черные тела — В бесстыдной пляске — девушек лукавых, Опасных, как зулусская стрела. На копья опираясь, скалят зубы Воинственные парни, а в лесу Сближаются растянутые губы Влюбленных, с амулетами в носу… Но в этот мир таинственный и дикий, В мир, где царят Майн-Рид и Гумилев, Где правят людоедами владыки На тронах из гниющих черепов, Ворвался с шумом, по-иному знойный, Реальный мир, постылый и родной, Такой неприхотливый и нестройный, Такой обыкновенный и земной! И я увидел: шелковые платья И наготу девических колен, И грубовато-близкие объятья — Весь этот заурядный плоти плен. И ты прошла, как все ему подвластна. Был твой партнер ничтожен и высок. Смотрела ты бессмысленно и страстно, Как я давно уже смотреть не мог. И дергались фигуры из картона: Проборы и телесные чулки, Под флейту негритянскую чарльстона, Под дудочку веселья и тоски… Вот стихла музыка. И стало странно, Неловко двигаться, шутить, шуметь. Прошла минута, две. И вдруг нежданно Забытым вальсом зазвенела медь. И к берегам покинутым навеки Поплыли все, певучи и легки; Кружились даже, слабо щуря веки, На согнутых коленях старики. Я зал прошел скользящими шагами. Склонился сзади к твоему плечу, — Надеюсь, первый вальс сегодня с вами? — И вот с тобою в прошлое лечу. Жеманных прадедов я вижу тени (Воображение — моя тюрьма). Сквозь платье чувствуя твои колени; Молчу и медленно схожу с ума. Любовь цветов благоухает чудно, Любовь у птиц — любовь у птиц поет, А нам любить мучительно и трудно: Загустевает наша кровь, как мед. И сердцу биться этой кровью больно. Тогда, себя пытаясь обокрасть, Подмениваем мы любовь невольно, И тело телу скупо дарит страсть. Моя душа не знает разделений. И, слыша шум ее певучих крыл (Сквозь платье чувствую твои колени), Я о любви с тобой заговорил. И мертвые слова затрепетали, И в каждом слове вспыхнула звезда Над тихим морем сдержанной печали, — О, я совсем сошел с ума тогда! Твое лицо немного побледнело, И задрожала смуглая рука. Но ты взглянула холодно и смело. Душа, душа, ты на земле пока! Пускай тебе и горестно и тесно, Но, если вскоре все здесь будет прах, Земную девушку не нужно звать небесной, Не нужно говорить с ней о мирах. Слепое тело лучше знает землю: Равны и пища, и любовь, и сон. О, слишком поздно трезво я приемлю, Земля, твой лаконический закон… Тогда же вдруг я понял, цепенея. Что расплескал у этих детских ног Все то, чем для Тобозской Дульцинеи Сам Дон Кихот пожертвовать не мог. Все понял, остро напрягая силы, Вот так, как будто сяду за сонет, — И мне уже совсем не нужно было Коротенькое, глупенькое «нет». «Воля России». 1927. № 8–9
НИКОЛАЙ ГУМИЛЕВ (1886-1921) Из книги «ЖЕМЧУГА» 1910 КАПИТАНЫ III Только глянет сквозь утесы Королевский старый форт, Как веселые матросы Поспешат в знакомый порт. Там, хватив в таверне сидру, Речь ведет болтливый дед, Что сразить морскую гидру Может черный арбалет. Темнокожие мулатки И гадают, и поют, И несется запах сладкий От готовящихся блюд. А в заплеванных тавернах От заката до утра Мечут ряд колод неверных Завитые шулера. Хорошо по докам порта И слоняться, и лежать, И с солдатами из форта Ночью драки затевать. Иль у знатных иностранок Дерзко выклянчить два су, Продавать им обезьянок С медным обручем в носу. А потом бледнеть от злости, Амулет зажать в полу, Все проигрывая в кости На затоптанном полу. Но смолкает зов дурмана, Пьяных слов бессвязный лет, Только рупор капитана Их к отплытью призовет.
НИКОЛАЙ ГУМИЛЕВ (1886-1921) СОЛНЦЕ ДУХА СТИХИ И ПРОЗА 1911–1916 гг. Из книги «ЧУЖОЕ НЕБО» 1912 III ИЗ ТЕОФИЛЯ ГОТЬЕ НА БЕРЕГУ МОРЯ Уронила луна из ручек – Так рассеянна до сих пор – Веер самых розовых тучек На морской голубой ковер. Наклонилась… достать мечтает Серебристой тонкой рукой, Но напрасно! Он уплывает, Уносимый быстрой волной. Я б достать его взялся… смело, Луна, я б прыгнул в поток, Если б ты спуститься хотела Иль подняться к тебе я мог.
Алексей ЦВЕТКОВ ДИВНО МОЛВИТЬ \ СОСТОЯНИЕ СНА 1980 невидимую жизнь морскую писать с натуры не рискую по всей земле кишит змея эфир колибрями летаем один за всех необитаем живу хоть сопли из меня
несметны вражеские звери жуков непуганые тьмы такие медленные змеи с продолговатыми детьми и царь природы отцебык забыт поодаль от собак
Античная лирика БВЛ ГРЕЧЕСКИЕ ПОЭТЫ РИМСКОЙ И ВИЗАНТИЙСКОЙ ЭПОХ (I–VI ВЕКА НАШЕЙ ЭРЫ АГАФИЙ Виноделы Перевод Л. Блуменау Гроздья, несметные Вакха дары, мы давили ногами, В Вакховой пляске кружась, руки с руками сплетя. Сок уже лился широким потоком, и винные кубки Стали, как в море ладьи, плавать по сладким струям. Черпая ими, мы пили еще не готовый напиток И не нуждались притом в помощи теплых наяд[600]. К чану тогда подойдя, наклонилась над краном Роданфа И осветила струю блеском своей красоты. Сердце у всех застучало сильнее. Кого между нами Не подчинила себе Вакха и Пафии[601] власть? Но, между тем как дары одного изливались обильно, Льстила другая, увы, только надеждой одной.
«Мы жили тогда на планете другой…» Антология поэзии русского зарубежья 1920–1990 (Первая и вторая волна) Кн. 1 1995 Владислав Ходасевич 2. «Сидит в табачных магазинах…» Сидит в табачных магазинах, Погряз в простом житье-бытье И отражается в витринах Широкополым канотье. Как муха на бумаге липкой, Он в нашем времени дрожит И даже вежливой улыбкой Лицо нездешнее косит. Он очень беден, но опрятен, И перед выходом на пляж Для выведенья разных пятен Употребляет карандаш. Он все забыл. Как мул с поклажей, Слоняется по нашим дням, Порой просматривает даже Столбцы газетных телеграмм, За кружкой пива созерцает, Как пляшут барышни фокстрот, — И разом вдруг ослабевает, Как сердце в нем захолонет. О чем? Забыл. Непостижимо, Как можно жить в тоске такой! Он вскакивает. Мимо, мимо, Под ветер, на берег морской! Колышется его просторный Пиджак — и, подавляя стон, Под европейской ночью черной Заламывает руки он. 2 сентября 1922
Давид Бурлюк (1882–1967) Из книги «Беременный мужчина» Из раздела «Под диктовку океана» «Сумеешь ли лукаво скрыть…» Сумеешь ли лукаво скрыть Сырой прохладный ветер Дюны и волны Далекий заглушённый фоном голос На шее белой скрыть Следы от поцелуев Ожогов солнечных, Полученных на пляже На Мартас Виньярд остров едем Где городок Эдгара в дюнах спрятан Туда мы едем всей семьей Чтоб слушать ветер И соли на губах морской Осадок легкий замечать. 1929 г. 7 июль, Нью-Бедфорд. (Новая Англия)
«Мы жили тогда на планете другой…» Антология поэзии русского зарубежья 1920–1990 (Первая и вторая волна) Кн. 1 1995 Владислав Ходасевич «Гляжу на грубые ремесла…» Гляжу на грубые ремесла, Но знаю твердо: мы в раю… Простой рыбак бросает весла И ржавый якорь на скамью. Потом с товарищем толкает Ладью тяжелую с песков И против солнца уплывает Далеко на вечерний лов. И там, куда смотреть нам больно, Где плещут волны в небосклон, Высокий парус трёхугольный Легко развертывает он. Тогда встает в дали далекой Розовоперое крыло. Ты скажешь: ангел там высокий Ступил на воды тяжело. И непоспешными стопами Другие подошли к нему, Шатая плавными крылами Морскую дымчатую тьму. Клубятся облака густые, Дозором ангелы встают, — И кто поверит, что простые Там сети и ладьи плывут? 19–20 августа 1922
ВИССАРИОН САЯНОВ (1903-1959) БП 1966 Стихотворения и поэмы 108. ЮНОСТЬ КИРОВА В деревянном Уржуме — холодный рассвет, снегопад. И быть может, теперь русый мальчик с такой же улыбкой, Что была у него, чуть прищурясь, глядит на закат, Повторяя всё то, что о нем в деревнях говорят, И грустит на заре, догорающей, северной, зыбкой. Сколько в нашей стране затерялось таких городов… Полосатые крыши во мхах, в белых шапках наносного снега, На рассвете гремят стоголосые трубы ветров, И я вновь узнаю в синеве отпылавших снегов Этот облик живой в светлый день молодого разбега. Стало душно ему в запустении улиц кривых, На Уржумке-реке говорили о Томске и Вятке, И желтели овсы на широких полях яровых, Смолокуры ходили в туманных долинах лесных И учили подростков веселой кустарной повадке. И настала пора, дни скитаний его по земле От приволжских равнин до сибирского края лесного. Уходили дороги, и таяли скаты во мгле, Стыли старые башни в высоком казанском кремле, В типографских шрифтах оживало знакомое слово. Снова юность его в мглистом зареве белых ночей Нам приходит на память, и сердце светлеет с годами. Ведь в огромных цехах, в синеве бесконечных полей, И на горной тропе, и в раздольях любимых морей, И в просторах степных — всюду песня о Кирове с нами. 1935
