Огимнив эксцесс в вирелэ что это
Игорь Северянин — Мороженое из сирени: Стих
Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Полпорции десять копеек, четыре копейки буше.
Сударышни, судари, надо ль? не дорого можно без прений…
Поешь деликатного, площадь: придется товар по душе!
Я сливочного не имею, фисташковое все распродал…
Ах, граждане, да неужели вы требуете крем-брюле?
Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа,
На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирелэ!
Сирень — сладострастья эмблема. В лилово-изнеженном крене
Зальдись, водопадное сердце, в душистый и сладкий пушок…
Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Эй, мальчик со сбитнем, попробуй! Ей-Богу, похвалишь, дружок!
Анализ стихотворения «Мороженое из сирени» Северянина
Стихи «Мороженое из сирени» Игоря Северянина – сплав полета фантазии и блестящей уличной зарисовки.
Стихотворение написано в сентябре 1912 года. Поэт уже успел основать собственное литературное движение в духе эпохи рубежа веков – эгофутуризм, подготовил к изданию один из самых знаменитых своих сборников «Громокипящий кубок». Он также пользуется неизменной поддержкой мэтра символизма В. Брюсова. В жанровом отношении – гастрономическая фантазия, 3 строфы с перекрестной рифмовкой. На городской площади появляется таинственный мороженщик. Он предлагает всем желающим всего за десять (на крайний случай, за четыре) копеек насладиться сиреневым мороженым. «Можно без прений»: кажется, покупателей не совсем устраивает цена на диковинку. «Поешь деликатного, площадь»: фисташковое и «крэм-брюле» на его фоне – еда для невзыскательных желудков. «Популярить изыски»: честно говоря, изысканность сирени под большим вопросом. Она в изобилии произрастает в наших широтах. Фисташковое мороженое куда более экзотично. «Утончиться вкусам народа»: для простых людей лакомство не из дешевых. На эти деньги в то время можно было купить хлеба или овощей, или молока по желанию. Секрет нового лакомства не во вкусе. Это будто бы съесть мечту, потратить копейки на чистую поэзию, пойти на веселый эксперимент с собственным воображением. Ведь оно еще и символ беспечной жизни, современная амброзия, пища богов. Как можно смотреть на полет аэроплана, поедая банальное, прямиком из XIX века, сливочное?
Но, кажется, вкус мечты у людей не в чести. Граждане-обыватели консервативны и прижимисты. И ушлого «мальчика со сбитнем» (напиток из меда и пряностей, переживший даже экспансию чая) мороженщику точно не подбить на эту авантюру. В стихе лексика в стиле модерн и футуризма сталкивается с просторечной. И. Северянин изобретает новые слова для своей поэзии: популярить, огимнив, зальдись. В принципе, все они понятны из контекста. Только вот эффектная концовка второй строфы хоть и звучит, как песня, но явно не на русском языке. Поэт предлагает прославить первых смельчаков-гурманов, выбравших необычное вместо обыкновенного. «Вирелэ»: средневековый жанр лирики. Буше – мелкая порция. Стихотворение музыкально, оптимистично по интонации, выдержано в летящем ритме. Спустя много лет своеобразную перекличку с ним устроит Б. Пастернак в своей «Сирени». Множество рефренов, повторов, вопросов и восклицаний. Град обращений (от сударей к дружку).
В «Мороженом из сирени» И. Северянин пытается соблазнить читателей пиршеством в духе изысканного Серебряного века.
Иванов-Разумник: «Мороженое из сирени»
«Мороженое из сирени»
Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Полпорции десять копеек, четыре копейки буше.
Сударышни, судари, надо ль? — Не дорого — можно без прений.
Поешь деликатного, площадь: придется товар по душе!
Я сливочного не имею, фисташковое все распродал.
Ах, граждане, да неужели вы требуете крем-брюле?
Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа,
На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирелэ!
«Громокипящему кубку» Игоря Северянина. Вся эта книга есть один своеобразный «эксцесс в вирелэ», если повторить вслед за поэтом это дикое сочетание слов. К сведению читателей: «вирелэ» — одна из форм лирической поэзии во Франции XIV-XVI вв.; все эти рондели, кэнзели, вирелэ хорошо подходят к чисто манерной поэзии Игоря Северянина.
«Эксцесс» в манерности, но не слащавой французской, а грубой и намеренно-ломающейся — этого много в книге «поэз», но ведь в этом-то и видит поэт весь вкус своего «мороженого из сирени»! Он великолепно презирает «площадь»: ведь «площадь» эта любит «сливочное» и «фисташковое» мороженое — стихи Бальмонта или Брюсова. Да и то есть «граждане», которые еще и до этого не доросли, а «требуют крем-брюле», питаются Апухтиными и им подобными. Игорь Северянин хочет своей поэзией «популярить изыски» (т. е., переводя на русский язык, хочет ввести в обиход изысканность), хочет угостить нас своим «мороженым из сирени»: «Поешь деликатного, площадь: придется товар по душе».
Я не могу сказать, чтобы мне все пришлось по душе в товаре Игоря Северянина; начать с того, что как раз «деликатного»-то меньше всего в «поэзах» этого автора. Какой вкус у мороженого из сирени — я не знаю; но знаю наверное, что вкус самого автора «поэз» далеко не изыскан. Он с восторгом поглощает, например, такую музыкальную дрянь, как Тома, Масснэ, Масканьи: пишет о них, посвящает им стихи! Этот музыкальный крем-брюле не претит его художественным вкусам, и это вообще характерно для всей его поэзии. Его «мороженое из сирени» — очень грубое кушанье, щиплющее и острое, но именно в этом и состоит его своеобразный вкус, который как раз «площади» может прийтись по душе.
Игорь Северянин, несомненно, талантливый поэт — самобытный и красочный лирик; в последнем — вся его сила, и больше ему ничего не надо. Он, конечно, склонен оценивать себя иначе; он заключает книгу гордым «эпилогом»:
Я, гений, Игорь Северянин,
Я повсеградно оэкранен,
Я повсесердно утвержден!
От Баязета к Порт-Артуру
Черту упорную провел.
Взорлил. гремящий, на престол! (с. 140)
Это, конечно, очень весело читать; и, воображаю, каким хохотом и свистом будут встречены такие слова. И по заслугам; хотя, в сущности, это только дань поэта «эго-футуризму», в коем он доныне пребывал. Многие ли не считали себя «гениями», когда были гимназистами?
Вокруг — талантливые трусы
Но сам Игорь Северянин — не «трус» и не «бездарность». Он смел до саморекламы, и он, несомненно, талантлив. Эта излишняя развязность и смелость, вероятно, скоро пройдут; недаром он заявил уже где-то «письмом в редакцию», что вышел из кружка «эго-футуристов». Но талантливость при нем была и осталась; и эта подлинная талантливость заставляет принять этого поэта и говорить о нем серьезно и со вниманием. Мне пришлось уже говорить о нем «как о подающем надежды»; чрезмерных надежд возлагать не приходится, но часть уже осуществлена, и можно говорить не только о будущем поэта, но и об его настоящем.
Когда Игорь Северянин захочет, он пишет в «старых формах» такие прекрасные стихотворения, как, например, «Очам твоей души» (с. 9); может показать себя достойным учеником Брюсова «Весенний день» (с. 10), учеником Бальмонта «Chanson russe» (с. 37), может блеснуть таким мастерством техники, как шестнадцать пересекающихся рифм в одном четверостишии («Квадрат квадратов», с. 86). Но не в этом его сила, а в том, что он, подлинный лирической поэт, чувствует по-своему, видит по-своему, — и по-своему же выражает то, что видит и чувствует. В этом «по-своему» он иногда слишком смел, а иногда поэтому в выражениях его многое спорно, многое раздражает, — особенно в виду его любви к острым и новым словообразованиям.
По аллее олуненной вы проходите морево, —
Чтоб ножки не промокли, их надо окалошить, —
или, тут же рядом, что:
Он готов осупружиться, он решился на все, —
то это только напоминает мне бесчисленные «поэзы» Саши Черного, лаврам которого вряд ли стоит завидовать Игорю Северянину. И то же самое надо повторить о целом ряде никому не нужных «эксцессов», вроде:
Люблю заехать в златополдень на чашку чая в женоклуб.
Офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой,
Лиловеют разнотонами станы тонких поэтесс,
Не доносятся по озеру шумы города и вздох людской,
К чему все это? И неужели это «поэтический образ»? Во всем этом много гимназического задора и нет поэтической необходимости. Нет ее и в том насиловании русского языка, которое Игорь Северянин возводит в систему. «Популярить изыски», «бурно бравурит весна», «драприть стволы» — к чему все эти «эксцессы в вирелэ»? Надо пожалеть русский язык и избавить его от таких обогащений; а ведь Игорь Северянин думает, вероятно, что он это новые горизонты открывал, когда писал такие строки:
Вы постигнете тайну: вечной жизни процесс
И мечты-сюрпризэрки
Над качалкой грэзерки
Все подобные «эксцессы в вирелэ» очень часто портят лучшие стихотворения Игоря Северянина. Иногда выдержанное, прекрасное стихотворение вдруг обидно пачкается намеренно грубыми мазками в конце; «деликатного» во всем этом очень мало.
Вот пример — прелестное стихотворение «На реке форелевой»:
На реке форелевой, в северной губернии,
В лодке, сизым вечером, уток не расстреливай:
В северной губернии, на реке форелевой.
На реке форелевой в трепетной осиновке
Хорошо мечтается над крутыми веслами,
Вечереет холодно. Зябко спят малиновки,
На отложье берега лен расцвел мимозами,
А форели шустрятся в речке грациозами.
Особое умение: двумя словами бесповоротно испортить все впечатление от прекрасного стихотворения! И ведь, вероятно, очень горд собою, — деликатно и изысканно выразился! «Поешь деликатного, площадь: придется товар по душе!» И эта невозможная безвкусица заключает собой стихотворение, очарованию которого поддаешься с первых же строк. «Благостны осенние отблески вечерние», — это «настраивает». Малиновки «зябко спят»; «лодка», «скачет камышами»; «форели шустрятся» — все это смело и верно, все это подлинное восприятие поэта.
Такого подлинно поэтического, иногда спорного, иногда сразу радующего и покоряющего — немало у Игоря Северянина, и в этом все надежды на его будущее.
Люблю обмершие леса,
Когда хромает ветхий месяц,
Как половина колеса.
Морозом выпитые лужи
Здесь я вижу лицо поэта. Я покоряюсь ему, когда он говорит про то, как перед грозой «небеса растерянно ослепли, вытер, зашарахался в листве»; когда он говорит про «морозом выпитые лужи», про «хромающий месяц» или про то, как «кувыркался ветерок». Я нахожу среди книги «поэз» много выдержанных и ярких лирических отрывков, много «смелого» и «нового» — не только в плохом, но и в хорошем смысле; рядом много гимназического задора и вздора, много ломаний,
сплошной «эксцесс в вирелэ», — но всюду талант, которому предстоит еще победить самого себя. И недаром в минуту откровенности, поэт сознается:
Не покидай меня! — я жалок
В своем величии больном.
«больное величие» ему и предстоит победить прежде всего; без этого путь вперед закрыт для поэта. И несмотря на то, что эта книга его «поэз» заканчивается как раз бредом «больного величия» — «эпилогом», отчасти приведенным выше, — но все же заключительные строки его позволяют надеяться, что на пройденный путь поэт уже не вернется:
Не ученик и не учитель,
Великих друг, ничтожных брат,
Иду туда, где вдохновитель
Моих исканий — говор хат.
— единственный, на котором Игорь Северянин может пойти вперед и преодолеть сам себя. До сих пор он только поэт площади, не воспевающий ее, но рожденный ею; здесь он выделывает свое «мороженое из сирени», думая, что это весьма «деликатное» кушанье для «площади», презираемой им. Он ошибается: это кушанье грубое, хотя именно в грубости его — его вкус. Но было бы грустно, если бы он век остался кричать на площади или разносить свое «мороженое из сирени» по петроградским дачам. Он подлинный лирической поэт, и широкой путь его лежит от «дачи» — к «природе», «от площади» — в леса, в поля, туда, «где вдохновитель его исканий — говор хат». В силах ли только он свершить этот путь и перестать выделывать свое излюбленное «мороженое из сирени?»
Комментарии
Иванов-Разумник. «Мороженое из сирени». Впервые: Заветы. 1913. № 3. Март.
Иванов-Разумник Разумник Васильевич (1878— 1946) — критик, литературовед, социолог. Печатался с 1904 г. С сент. 1912 до авг. 1914 г. — ведущий критик и фактический руководитель литературного отдела журнала «Заветы». Отличался большой эрудицией и чутко улавливал приметы литературного процесса. После 1917 г. примыкал к левым эсерам. В 1941 г. оказался на территории, оккупированной немецкими войсками (г. Пушкин), затем жил в Германии.
Название рецензии на книгу «Громокипящий кубок» дано по заглавию ее второго раздела.
Огимнив эксцесс в вирелэ что это
Статьи критические 1908 — 1922
ТВОРЧЕСТВО И КРИТИКА
Часто приходится слышать, что вопросы психологии творчества-то самое шеллингианское «Абсолютное», в котором, по язвительным словам Гегеля, все кошки серы… Не буду спорить с этим: да, психология творчества-пока еще темная область; но напрасно думать, что она темна только для теоретически изучающих ее. Полно, так-ли? Не еще ли темнее она для самого «творящего», для художника?
Когда я вчитываюсь в любое из выдающихся произведений литературы, то мне всегда припоминается одно место из «Горе от ума». Помните слова Софьи про Молчалина и ответ Фамусова: «шел в комнату, попал в другую… — Попал или хотел попасть?» — Ну так вот, мне думается, что всякий большой художник совершенно непроизвольно всегда «падает в другую комнату», пройдя через ту, в которой был намерен остановиться… Софья сказала неправду: Молчалины попадают-и в жизни и в литературе-именно в ту комнату, в которую идут: возьмите всю умеренно-аккуратную, среднюю, рядовую беллетристику, публицистику, поэзию-какое умение попадать в заранее намеченную цель! И возьмите истинного художника-какое подчас страстное желание ограничить себя определенными рамками, и какое бессилие, какое неумение сказать только то, что было сознательно задумано!
Яркий пример этого я сейчас приведу, а пока замечу, кстати, вот что: если все это так, то отсюда выясняется и задача критики. Что для нее важнее определить: куда художник «попал» или куда он «хотел попасть»? Конечно, важно и то и другое, и нельзя пройти мимо вопроса, что хотел сказать художник в своем произведении; но бесконечно важнее другая задача критики-определить не то, что хотел сказать художник, а то, что он сказал и высказал, быть может, сам того не подозревая, не сознавая.
Темная область-психология творчества; но, во всяком случае, в ней твердо установлен один существенный факт: в процессе всякого художественного творчества сознательное я часто вверяет себя руководству подсознательных элементов. Я даже так скажу: быть может, чем больше влияние этих подсознательных элементов, тем больше художественная и всякая иная значимость произведения. Не подумайте, что я собираюсь воскресить старую романтическую теорию поэтического «экстаза», «вдохновения», при котором художник сразу начисто пишет под диктовку свыше и не в права переменить ни одного слова в написанном, иначе-де это будет «мертвая рефлексия». Конечно, нет. «Творчество» состоит далеко не в одном бряцании рассеянной рукой по лире, но и в мучительном труде воплощения образов в слово: «и слово плоть бысть»… Вспомните черновые тетради Пушкина. Все это так. Но вот яркий пример объяснит мою мысль: Толстой. Толстой, беспощадно марающий и десятки раз переделывающий свои произведения, с удивлением признает в своем творчестве власть этих непроизвольных, подсознательных элементов. Письма, дневник, заметки Толстого шестидесятых-семидесятых годов-что за материал для понимания «творчества»! Напомню его удивительное письмо к Страхову (26 апр. 1876 г.), в разгар работы над «Анной Карениной». Толстой пишет: «…каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна и без того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами нельзя, а можно только посредственно-словами описывая образы, действия, положения… Меня занимало это последнее время. Одно из очевиднейших доказательств этого было для меня самоубийство Вронского…; этого никогда со мною так ясно не бывало. Глава о том, как Вронский принял свою роль после свидания с мужем, была у меня давно написана. Я стал поправлять-и совершенно для меня неожиданно, но несомненно, Вронский стал стреляться. Теперь же для дальнейшего оказывается, что это было органически необходимо»…
Вы видите: Толстой-«шел в комнату, попал в другую». Весь этот эпизод бесконечно ценен, крайне характерен, но все-таки это сравнительно мелочь, деталь произведения. Возьмите шире: примените ко всему роману то, что автор говорит об одном эпизоде; возьмите глубже: отнесите к философской сущности произведения то, что автор говорит о его фабуле-и вы увидите, что всякий большой художник не может не «попасть в другую комнату», иногда сознавая, иногда не сознавая этого. Думал-ли Пушкин о глубоком философском смысле своего «Евгения Онегина»? Всегда-ли сознавал Достоевский, до каких глубин он доходил? Но лучший пример-опять-таки Толстой: он не только не сознавал, он даже отрицал глубочайший философский н религиозный смысл двух своих романов-«Войны и Мира» и «Анны Карениной». Как понимал Толстой эту свою грандиозную эпопею? Он считал, что эти романы отвечают только на вопрос «как жить?» и обходят молчанием вопрос «зачем жить?»; он считал, что, потеряв в сороковых годах веру в Бога, а в пятидесятых-веру в человечество, он остался совершенно без руля и без ветрил и беспомощно повис в пространстве, как гроб Магомета; тогда то и были написаны «Война и Мир» и «Анна Каренина». Неужели же это так? Неужели два великих произведения мировой литературы написаны в период духовной и идейной беспомощности автора? Одно из двух: или литература, в таком случае, есть действительно пустая забава, детская побрякушка, «грациозная ненужность», по выражению самого же Толстого последних лет; или Толстой ошибался, считая себя в эпоху «Войны и Мира» и «Анны Карениной» совершенно лишенным всяких запросов о цели бытия. К счастью для нас и для него, он ошибался и в том и в другом случае: «шел в комнату, попал в другую»… Цельная и глубокая философия, яркая религия жизни видна на каждой странице этих романов, совершенно независимо от воли и намерения их автора. Он «хотел сказать» в них только то, «что для меня было единой истиной, — пишет он:-что надо жить так, чтобы самому с семьей было как можно лучше…» Только это он «хотел сказать»; а надо ли напоминать, что действительно «сказал» он этими романами! И не прав-ли я: какое неумение, какое бессилие сказать только то, что было задумано! Великий художник (да и всякий истинный художник) бьет всегда мимо цели и дальше цели; пусть это парадокс, но в этом парадоксе-истина: в нем неизбежное свойство всякого истинного творчества.
«Мороженое из сирени»
Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Полпорции десять копеек, четыре копейки буше.
Сударышни, судари, надо ль? — Не дорого — можно без прений.
Поешь деликатного, площадь: придется товар по душе!
Я сливочного не имею, фисташковое все распродал.
Ах, граждане, да неужели вы требуете крем-брюле?
Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа,
На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирелэ!
И так далее. Мне думается, что эту поэзу можно было бы взять эпиграфом ко всему «Громокипящему кубку» Игоря Северянина. Вся эта книга есть один своеобразный «эксцесс в вирелэ», если повторить вслед за поэтом это дикое сочетание слов. К сведению читателей: «вирелэ» — одна из форм лирической поэзии во Франции XIV-XVI вв.; все эти рондели, кэнзели, вирелэ хорошо подходят к чисто манерной поэзии Игоря Северянина.
«Эксцесс» в манерности, но не слащавой французской, а грубой и намеренно-ломающейся — этого много в книге «поэз», но ведь в этом-то и видит поэт весь вкус своего «мороженого из сирени»! Он великолепно презирает «площадь»: ведь «площадь» эта любит «сливочное» и «фисташковое» мороженое — стихи Бальмонта или Брюсова. Да и то есть «граждане», которые еще и до этого не доросли, а «требуют крем-брюле», питаются Апухтиными и им подобными. Игорь Северянин хочет своей поэзией «популярить изыски» (т. е., переводя на русский язык, хочет ввести в обиход изысканность), хочет угостить нас своим «мороженым из сирени»: «Поешь деликатного, площадь: придется товар по душе».
Я не могу сказать, чтобы мне все пришлось по душе в товаре Игоря Северянина; начать с того, что как раз «деликатного»-то меньше всего в «поэзах» этого автора. Какой вкус у мороженого из сирени — я не знаю; но знаю наверное, что вкус самого автора «поэз» далеко не изыскан. Он с восторгом поглощает, например, такую музыкальную дрянь, как Тома, Масснэ, Масканьи: пишет о них, посвящает им стихи! Этот музыкальный крем-брюле не претит его художественным вкусам, и это вообще характерно для всей его поэзии. Его «мороженое из сирени» — очень грубое кушанье, щиплющее и острое, но именно в этом и состоит его своеобразный вкус, который как раз «площади» может прийтись по душе.
Игорь Северянин, несомненно, талантливый поэт — самобытный и красочный лирик; в последнем — вся его сила, и больше ему ничего не надо. Он, конечно, склонен оценивать себя иначе; он заключает книгу гордым «эпилогом»:
Я, гений, Игорь Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен,
Я повсесердно утвержден!
От Баязета к Порт-Артуру
Черту упорную провел.
Я покорило литературу!
Взорлил. гремящий, на престол! (с. 140)
Это, конечно, очень весело читать; и, воображаю, каким хохотом и свистом будут встречены такие слова. И по заслугам; хотя, в сущности, это только дань поэта «эго-футуризму», в коем он доныне пребывал. Многие ли не считали себя «гениями», когда были гимназистами?
Вокруг — талантливые трусы
И обнаглевшая бездарь.
Но сам Игорь Северянин — не «трус» и не «бездарность». Он смел до саморекламы, и он, несомненно, талантлив. Эта излишняя развязность и смелость, вероятно, скоро пройдут; недаром он заявил уже где-то «письмом в редакцию», что вышел из кружка «эго-футуристов». Но талантливость при нем была и осталась; и эта подлинная талантливость заставляет принять этого поэта и говорить о нем серьезно и со вниманием. Мне пришлось уже говорить о нем «как о подающем надежды»; чрезмерных надежд возлагать не приходится, но часть уже осуществлена, и можно говорить не только о будущем поэта, но и об его настоящем.
Когда Игорь Северянин захочет, он пишет в «старых формах» такие прекрасные стихотворения, как, например, «Очам твоей души» (с. 9); может показать себя достойным учеником Брюсова «Весенний день» (с. 10), учеником Бальмонта «Chanson russe» (с. 37), может блеснуть таким мастерством техники, как шестнадцать пересекающихся рифм в одном четверостишии («Квадрат квадратов», с. 86). Но не в этом его сила, а в том, что он, подлинный лирической поэт, чувствует по-своему, видит по-своему, — и по-своему же выражает то, что видит и чувствует. В этом «по-своему» он иногда слишком смел, а иногда поэтому в выражениях его многое спорно, многое раздражает, — особенно в виду его любви к острым и новым словообразованиям.
По аллее олуненной вы проходите морево, —
то последнее слово меня не радует, ибо расхолаживает мое поэтическое восприятие необходимостью разгадывать ребус. Когда он заявляет мне, что:
Чтоб ножки не промокли, их надо окалошить, —
или, тут же рядом, что:
Он готов осупружиться, он решился на все, —
то это только напоминает мне бесчисленные «поэзы» Саши Черного, лаврам которого вряд ли стоит завидовать Игорю Северянину. И то же самое надо повторить о целом ряде никому не нужных «эксцессов», вроде:
Я в комфортабельной карете, на эллипсических рессорах,
Люблю заехать в златополдень на чашку чая в женоклуб.
Офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой,
Лиловеют разнотонами станы тонких поэтесс,
Не доносятся по озеру шумы города и вздох людской,
Оттого, что груди женские, тут не груди, а дюшесс.
К чему все это? И неужели это «поэтический образ»? Во всем этом много гимназического задора и нет поэтической необходимости. Нет ее и в том насиловании русского языка, которое Игорь Северянин возводит в систему. «Популярить изыски», «бурно бравурит весна», «драприть стволы» — к чему все эти «эксцессы в вирелэ»? Надо пожалеть русский язык и избавить его от таких обогащений; а ведь Игорь Северянин думает, вероятно, что он это новые горизонты открывал, когда писал такие строки:
Вы постигнете тайну: вечной жизни процесс
И мечты-сюрпризэрки
Над качалкой грэзерки
Воплотятся в капризный, но бессмертный эксцесс!
Все подобные «эксцессы в вирелэ» очень часто портят лучшие стихотворения Игоря Северянина. Иногда выдержанное, прекрасное стихотворение вдруг обидно пачкается намеренно грубыми мазками в конце; «деликатного» во всем этом очень мало.
Вот пример — прелестное стихотворение «На реке форелевой»:
На реке форелевой, в северной губернии,
В лодке, сизым вечером, уток не расстреливай:
Благостны осенние отблески вечерние
В северной губернии, на реке форелевой.
На реке форелевой в трепетной осиновке
Хорошо мечтается над крутыми веслами,
Вечереет холодно. Зябко спят малиновки,
Скачет лодка скользкая камышами рослыми,
На отложье берега лен расцвел мимозами,
А форели шустрятся в речке грациозами.
Особое умение: двумя словами бесповоротно испортить все впечатление от прекрасного стихотворения! И ведь, вероятно, очень горд собою, — деликатно и изысканно выразился! «Поешь деликатного, площадь: придется товар по душе!» И эта невозможная безвкусица заключает собой стихотворение, очарованию которого поддаешься с первых же строк. «Благостны осенние отблески вечерние», — это «настраивает». Малиновки «зябко спят»; «лодка», «скачет камышами»; «форели шустрятся» — все это смело и верно, все это подлинное восприятие поэта.
Такого подлинно поэтического, иногда спорного, иногда сразу радующего и покоряющего — немало у Игоря Северянина, и в этом все надежды на его будущее.
Люблю октябрь, угрюмый месяц,
Люблю обмершие леса,
Когда хромает ветхий месяц,
Как половина колеса.
Морозом выпитые лужи
Хрустят и хрупки, как хрусталь.
Здесь я вижу лицо поэта. Я покоряюсь ему, когда он говорит про то, как перед грозой «небеса растерянно ослепли, вытер, зашарахался в листве»; когда он говорит про «морозом выпитые лужи», про «хромающий месяц» или про то, как «кувыркался ветерок». Я нахожу среди книги «поэз» много выдержанных и ярких лирических отрывков, много «смелого» и «нового» — не только в плохом, но и в хорошем смысле; рядом много гимназического задора и вздора, много ломаний,
сплошной «эксцесс в вирелэ», — но всюду талант, которому предстоит еще победить самого себя. И недаром в минуту откровенности, поэт сознается:
Не покидай меня! — я жалок
В своем величии больном.
Это «больное величие» ему и предстоит победить прежде всего; без этого путь вперед закрыт для поэта. И несмотря на то, что эта книга его «поэз» заканчивается как раз бредом «больного величия» — «эпилогом», отчасти приведенным выше, — но все же заключительные строки его позволяют надеяться, что на пройденный путь поэт уже не вернется:
Не ученик и не учитель,
Великих друг, ничтожных брат,
Иду туда, где вдохновитель
Моих исканий — говор хат.
Новый этот путь — единственный, на котором Игорь Северянин может пойти вперед и преодолеть сам себя. До сих пор он только поэт площади, не воспевающий ее, но рожденный ею; здесь он выделывает свое «мороженое из сирени», думая, что это весьма «деликатное» кушанье для «площади», презираемой им. Он ошибается: это кушанье грубое, хотя именно в грубости его — его вкус. Но было бы грустно, если бы он век остался кричать на площади или разносить свое «мороженое из сирени» по петроградским дачам. Он подлинный лирической поэт, и широкой путь его лежит от «дачи» — к «природе», «от площади» — в леса, в поля, туда, «где вдохновитель его исканий — говор хат». В силах ли только он свершить этот путь и перестать выделывать свое излюбленное «мороженое из сирени?»
Комментарии
Иванов-Разумник. «Мороженое из сирени». Впервые: Заветы. 1913. № 3. Март.
Иванов-Разумник (наст. фам. Иванов) Разумник Васильевич (1878— 1946) — критик, литературовед, социолог. Печатался с 1904 г. С сент. 1912 до авг. 1914 г. — ведущий критик и фактический руководитель литературного отдела журнала «Заветы». Отличался большой эрудицией и чутко улавливал приметы литературного процесса. После 1917 г. примыкал к левым эсерам. В 1941 г. оказался на территории, оккупированной немецкими войсками (г. Пушкин), затем жил в Германии.