Одномерный человек маркузе о чем

Краткое содержание Одномерный человек Герберта Маркузе

Произведение представляет собой политическое философское исследование о современном состоянии цивилизации, в которой в связи с развитием технологического прогресса используются метолы тотального контроля над всеми формами жизнедеятельности человека.

Философ отмечает, что в обществе происходит процесс формирования ложных, стандартных потребностей, которые привязывают человека к современной цивилизации, лишая его основы для собственного самостоятельного развития, устанавливая формы одномерного поведения и мышления. К ложным потребностям исследователь относит модель тягостного труда, агрессивности, несправедливости, которые не позволяют индивиду обрести истинную человеческую свободу.

Философ утверждает, что степень свободы человека определяется тем, что он может выбрать и в реальности выбирает, а не богатством данного выбора.

В финале исследования писатель делает вывод о том, что человек имеет возможность обратить свои чувства и потребности к духовности и гармонии с природой с целью изменения направления своих желаний без эксплуатации природного начала, то есть совершить великий отказ для достижения лучшей жизни.

Произведение отображает взгляды философов, являющихся приверженцами Критической теории общества.

Можете использовать этот текст для читательского дневника

Сейчас читают

Произведение Васильева Экспонат № довольно драматично и депрессивно. Начинается оно с того, как в октябре 1941 года в коммунальной квартире проходят проводы молодого человека Игоря на фронт. Сосед Володя, который был ранен, давал парню полезные советы

Семена Иванова назначили новым сторожем железной дороги. Служил он раньше денщиком у офицера, а когда война окончилась, все не мог найти себе работы. Службой его были довольны, потому, когда Семен однажды столкнулся с бывшим начальником

Герою рассказа «Всему свое место» надоело мучиться над задачей, когда как другие ребята играют в саду. Он захлопнул учебник и поспешил к ним присоединиться. На бегу он, совершенно некстати, повстречал учителя.

Рассказ ведется от лица помощника машиниста Кости, но главный герой не он, а его старший товарищ Александр Мальцев, лучший работник депо. По характеру он молчаливый и замкнутый, всегда сам перепроверяет исправность оборудования

Данный рассказ автор услышал от Любови Онисимовны, няни своего младшего брата, которая в молодости была актрисой орловского театра, которым управлял граф Камеский. Рассказ этот о тупейном художнике Аркадии.

Источник

Одномерный человек: чем живет носитель «счастливого сознания»?

Тотальное программирование общества на ложные ценности, обеспечивающие им избыток материальных благ, немецкий философ и социолог Герберт Маркузе называл «неототалитаризмом». Он считал, что негативной стороной технического прогресса, демократии и капитализма стала потеря индивидуального мышления и способности человека жить по собственным правилам. Разбираемся, какие процессы, происходящие в обществе, привели Маркузе и других философов к таким выводам, почему, по мнению мыслителя, обратной стороной материального благополучия стал духовный кризис и как на сцене истории появился «одномерный человек», которому страшно оставаться наедине с собой, ведь у него практически не остаётся ничего своего, если отнять у него как информационное, так и материальное потребление.

Технологический прогресс, в одночасье перевернувший жизнь миллионов людей в конце XIX – начале XX века, долгие годы внушал позитивную надежду на освобождение жителей планеты от классовой зависимости и прямого рабства. С развитием технологий миру частично удалось избавиться от детского труда, нарушения трудовых прав личности и необходимости работать значительной части населения практически круглые сутки только ради того, чтобы не умереть от голода.

Но стремительное развитие производства позволило избавиться не только от трагических реалий прошлого. В кратчайшие сроки весь мир стал «универсальным»: на полках магазинов появились тысячи одинаковых вещей, заполонившие десятки тысяч однообразных домов. С появлением телевидения и радио миллионы людей слушали идентичную информацию и невольно запоминали повторяющиеся посылы. Впервые за историю человечества мир столкнулся с угрозой потери индивидуализма.

© Photographymontreal/ Flickr

Интересно, что возникшая ситуация долгое время не вызывала вопросов, ведь технический прогресс избавил людей от нищеты и необходимости выживать, упростил коммуникации и объединил посредством медиа миллиарды индивидов. Лишь спустя несколько десятков лет ведущие философы, психологи, социологи, среди которых выступили З. Фрейд, Э. Фромм и Г. Маркузе, забили тревогу.

Практика показала, что измученный человек с радостью согласился променять необходимость самостоятельного мышления на материальные блага. Это подтверждают результаты политической пропаганды в любом государстве. Известно, что избиратель готов отдать голос за того лидера, который обещает ему решение насущных бытовых проблем. При этом с большой вероятностью он закрывает глаза на политические зверства, творимые тем же лидером. Так, например, действовала пропаганда во время нацисткой Германии. Правило «радиоприёмник в каждый дом» сделало из немцев ведомую массу, которая верила в то, что правительство заботится об их благосостоянии.

Читайте также

— Особенности массовой культуры: Эрнест ван ден Хааг об отчуждении стандартизации

— « Если вы спросите людей про рай, они скажут, что это большой супермаркет»: интервью с Эрихом Фроммом

По мнению немецкого философа, социолога и культуролога Герберта Маркузе, в подобных ситуациях по вине зависимых СМИ существует не выбор, а лишь иллюзия выбора. Повсеместное использование телевидения, радио, а сегодня и интернета приводит к тому, что ежедневно в голову человека вливается бешеный поток повторяющейся информации. Именно благодаря повторам человек оказывается словно запрограммированным: он так часто слышит тот или иной посыл, будь то реклама товаров или пропаганда действий политической партии, что начинает считать свои действия актом доброй воли.

Кроме того, в реалии подобной одномерности, в которой мышление личности отодвинуто на второй план, важную роль играет культ потребления, набирающий обороты с каждым годом. Крупные философы не устают говорить о том, что навязанные СМИ и рекламой ложные потребности затмевают личность и заставляют её действовать иррационально. Неслучайно так много людей работают ради дохода, который собираются потратить на ненужные им вещи, складируемые на полках шкафов. При этом культ потребления достиг такой степени, что среднестатистический покупатель зачастую просто не может ответить, для чего он купил ту или иную вещь. Согласно данным ООН, сегодня в мире выбрасывается треть пищевых продуктов. Но воспитанный рекламой современный потребитель не интересуется такими глобальными проблемами, как мировой голод и плохая экологическая обстановка, так как является носителем так называемого «счастливого сознания».

«Счастливое сознание – это вера в то, что реальное является рациональным, что система воплощает добро».

Формально удовлетворенные права и свободы личности привели к тому, что обладатели «счастливого сознания» стали готовы согласиться с преступлениями общества, вне зависимости от их тяжести. Маркузе замечает, что данный факт говорит об упадке личностной автономии и понимания происходящего.

Таким образом, «одномерные люди» совершенно не осознают, что находятся далеко не в демократической реальности. Тотальное программирование общества на ложные ценности, обеспечивающие им избыток материальных благ, философ назвал «неототалитаризмом».

Более того, Маркузе утверждает, что принципы новой реальности успели принять узнаваемые черты не только в визуальной одинаковости вещей и предметов, заполонивших почти каждую квартиру, не только в предсказуемом поведении людей, но и в человеческом языке. Как и Джордж Оруэлл, социолог считает, что в современный язык пришли взаимоисключающие понятия, аббревиатуры и всепоглощающая тавтология, что привело к невозможности нахождения истины и абсолютному запутыванию массового сознания и подмене понятий.

«Они верят, что они умирают за Класс, а умирают за партийных лидеров. Они верят, что они умирают за Отечество, а умирают за Промышленников. Они верят, что они умирают за свободу Личности, а умирают за Свободу дивидендов. Они верят, что они умирают за Пролетариат, а умирают за его Бюрократию. Они верят, что они умирают по приказу Государства, а умирают за деньги, которые владеют Государством».

Также по теме Азбука тоталитаризма Джорджа Оруэлла. Перечитывая «1984»

Конечно, нельзя утверждать, что абсолютно все члены общества согласны с жизнью в одномерной реальности. Но критики замечают, что выбраться из неё практически невозможно. В информационную эпоху это связано с тем, что человек не в состоянии справиться с количеством и качеством выливаемой на него информации. Интересно, что чем больше фактов из СМИ личность узнаёт за день, тем более пустой она себя чувствует. Нередко журналисты, работающие в новостных отделах, жалуются на внутреннюю пустоту. Многие из них утверждают, что вынуждены работать с лавиной информации, которая их не касается, изматывает и быстро забывается, не оставляя времени и сил на мысли о собственной жизни.

Немного классики Жан Бодрийяр: симулякры и разрушение смысла в средствах массовой информации

В том случае, если человек решает мыслить самостоятельно и отказывается быть участником глобального потребления, он сталкивается с проблемой поиска информации. Заходя в поисковик, он понимает, что на любой запрос получает тысячи претендующих на истину и при этом противоположных мнений. Большинство же людей и вовсе отказывается от необходимости искать правду и находит удобным довериться мнению федеральных СМИ, рекламе и масскульту.

Говоря об одномерности, политолог С. Кургинян замечает, что современная мировая политическая система негласно запрещает индивидам жить по своим правилам. Ведь пока оруэлловский «скотный двор» внимает голосу извне, можно убедить его, что, решая частные интересы, на самом деле он якобы удовлетворяет свои собственные. О попытке разобраться в происходящем Кургинян высказался так:

«На рынок должно быть выброшено столько псевдосредств, что ты в них запутался, а в мозгах твоих не должно быть критериев, по которым ты отберешь подлинное от неподлинного, нужное от ненужного. Ты должен быть лишен инструментов выбора, у тебя не должно быть учителей, все учителя должны быть скомпрометированы, а разница между учителем и шарлатаном полностью стерта».

При этом социологические опросы показывают, что, несмотря на внешний уровень счастья, все больше людей на самом деле чувствуют себя потерянными в море информации, пустыми и несчастными. Статистика суицидов и насилия говорит о том, что «счастливое сознание» не спасает индивида от тотальной неудовлетворённости. Информационный мусор, копившийся в голове годами, приводит к тому, что человеку становится страшно оставаться наедине с собой, ведь у него практически не остаётся ничего своего. Это происходит потому, что в одномерной реальности человек ассоциирует себя больше со своими вещами, нежели с мыслями.

В книге «Иметь или быть» Э. Фромм отмечает:

«Если я — то, что я имею, и если то, что я имею, потеряно, — кто же тогда я?»

Кургинян говорит о том, что в мире изобилия многие чувствуют себя неудовлетворенными, но не все готовы идти на подвиг самопознания.

«Все подлинное трудно, медленно, требует тебя целиком, мучительно. А они тебе предлагают нечто простое … Люди чувствуют неполноту жизни, они хотят приобщиться к самим себе. Они чувствуют, что средства для этого где-то рядом, но тогда им нужно показать ложные средства. Те, кто хочет, схватятся за ложные средства, а остальные должны перестать хотеть».

Примечательно, что действующая оппозиция не может повлиять на ситуацию, так как играет на том же одномерном поле. Что же делать в мире розовых очков и потребительского культа, заставляющего игнорировать глобальные проблемы и потерю индивидуальности?

Маркузе считал, что единственным выходом из сложившейся реальности может стать «Великий отказ» от потребления вещей и навязанной информации.

«Отключение телевидения и подобных ему средств информации могло бы, таким образом, дать толчок к началу того, к чему не смогли привести коренные противоречия капитализма — к полному разрушению системы».

Понятно, что такой вывод является утопическим и никогда не станет реальностью. Но также ясно, что сегодня выход из одномерности все же возможен, однако он касается очень малой части людей и не меняет систему в целом.

К счастью, тот самый интернет и те самые защищённые права и свободы личности позволяют добровольно отказаться от ряда принятых в обществе норм, таких как бесконтрольное потребление или пережевывание пропаганды. Очевидно, что единственным выходом из клетки «одномерный человек» является саморазвитие, сознательное сравнение нескольких источников информации, развитие способности думать, отказ от прямой веры СМИ. И пока исторические условия позволяют пользоваться самой разной информацией и не создают списков запрещённой литературы, выход из одномерности целиком и полностью зависит от желания и упорства конкретного индивида.

Обложка: Хуан Гри, 1916 / ©Wikimedia Commons

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Источник

Одномерный человек маркузе о чем

Публикуемый текст является реферативным изложением по источнику: Маркузе Г. Одномерный человек // Американская социологическая мысль: Тесты / Под ред. В. И. Добренькова. М.: Издво МГУ. 1994. С. 121-146. (Текст представляет собой предисловие, часть первой главы и заключение кн.: Marcuse H. Der eindimensionalen Mensch. Berlin 1967. S. 11-38, 258-268. Перевод А. Букова.

Паралич критики: общество без оппозиции

Благодаря увековечиванию опасности катастрофы индустриальное общество становится богаче и лучше. Защитная структура облегчает жизнь все большему количеству людей и расширяет власть человека над природой. В этих условиях средствам массовой информации нетрудно выдать частные интересы за интересы всех людей. Возможности (духовные и материальные) современного общества стали больше, что привело к возрождению господства общества над индивидом.

Задача критической теории — поиск корней этого развития. Критическая теория анализирует общество в свете использованных и неиспользованных возможностей улучшения положения его членов. Возникнув в первой половине XIX столетия и разработав первые понятия альтернатив, критическая теория индустриального общества использовала конкретизацию в качестве звена между теорией и практикой, ценностями и фактами, потребностями и целями. Эта историческая связь отразилась в сознании и политических действиях обоих больших классов — буржуазии и пролетариата. Однако сейчас эти классы, похоже, больше не являются носителями исторических преобразований. Отсутствуют явные движущие силы общественных изменений, и поэтому критика перемещается на высокий уровень абстракции. Нет почвы, на которой бы сошлись теория и практика (изъяны связующего звена).

Производительность и потенциал роста этой системы стабилизирует общество и превращает технический прогресс в средство господства. Технологическая рациональность становится политической.

Одномерное общество. Новые формы контроля.

Технический порядок принес с собой политическую и духовную унификацию общества. Права и свободы утратили свое значение. Независимость мышления, автономия, право на политическую оппозицию в настоящее время лишены своей основной, критической функции в обществе. В условиях растущего уровня жизни несогласие с системой является общественно бессмысленным, влечет за собой ощутимые хозяйственные и политические убытки и угрожает спокойному развитию целого.

Если бы производственный аппарат был организован и направлен на удовлетворение жизненных потребностей, то он мог бы быть чрезвычайно централизованным: такого рода контроль не мешал бы индивидуальной автономии, а содействовал бы ей. Однако фактически действует другая тенденция: аппарат предъявляет к рабочему и свободному времени, к материальной и духовной культуре как экономические, так и политические требования своей защиты. Современное индустриальное общество движется к тотальности. Манипулируя потребностями при помощи насущных интересов, оно предотвращает возникновение действенной оппозиции целому (тоталитаризм вполне уживается с «плюрализмом» партий, газет, «управляющих сил» и т.п.).

Истинные и ложные потребности

Индустриальная культура оказывается идеологичнее, чем ее предшественница, так как сегодня идеология внедряется в производство. Товары поглощают людей и манипулируют ими. Эту тенденцию можно сравнить с развитием научного метода: с операционализмом в естественных науках и бихевиоризмом — в социальных. Его основной чертой является всеобъемлющий эмпиризм в области разработки частных понятий; его смысл ограничивается исполнением частных операций и частично поведением. Операциональная точка зрения хорошо видна при анализе понятия «длина» П. Бриджмэном: «. Понятие длины установлено, когда установлены операции, которыми она изменяется, т.е. понятие длины содержит лишь ряд операций, которыми определяется длина. Вообще мы подразумеваем под каким-либо понятием лишь ряд операций; понятие равнозначно соответствующему ряду операций». «Принятие операциональной точки зрения включает в себя гораздо больше, чем простое ограничение смысла, в котором мы разумеем «понятие»; оно предполагает скорее далеко идущее изменение всех наших мыслительных привычек в том смысле, что мы впредь отказываемся использовать в качестве инструментов нашего мышления понятия, о которых не можем дать себе достаточного отчета, как об операциях».

Прогнозы Бриджмэна оправдались. Новый образ мышления является сегодня господствующей тенденцией в философии, психологии, социологии и других областях. Многие из самых «неудобных» понятий отброшены при помощи доказательства невозможности дать о них ответ как об операции или поведении. Вне академической сфере он служит уравниванию помыслов и целей с помыслами и целями, предписываемыми системой. Однако власть одномерной реальности не означает конец духовной жизни (Почему бы вам не обратиться к богу?) Одномерное мышление систематически поддерживается политиками и поставщиками массовой информации.

Наблюдается тенденция к совершенствованию технологической рациональности и активные усилия индустриального общества удержать эту тенденцию в рамках существующих институтов. В этом заключается противоречие цивилизации: иррациональный элемент ее рациональности.

Технологическая рациональность становится опорой господства и порождает тоталитарный универсум, в котором общество и природа, дух и тело находятся в состоянии постоянной мобилизации на защиту этого универсума.

Технический прогресс сопровождается как рационализацией, так и воплощением в действительность воображаемого (иррационального). Когда технический прогресс устраняет образы фантазии своей собственной логикой и правдой, он уменьшает способности духа. Он также уменьшает и пропасть между фантазией и наукой.

Критическая теория общества направлена на конфронтацию с реально существующими силами в обществе, создание более разумных и свободных социальных институтов. Существует иллюзия народного суверенитета, поэтому обычный протест бесполезен. Именно поэтому необходим Великий Отказ.

Источник

Герберт Маркузе:
Одномерный человек.
Часть I. Одномерное общество.
Глава 1. Новые формы контроля

Развитая индустриальная цивилизация — это царство комфортабельной, мирной, умеренной, демократической несвободы, свидетельствующей о техническом прогрессе. В самом деле, что может быть более рациональным, чем подавление индивидуальности в процессе социально необходимых, хотя и причиняющих страдания видов деятельности, или слияние индивидуальных предприятий в более эффективные и производительные корпорации, или регулирование свободной конкуренции между технически по-разному вооружёнными экономическими субъектами, или урезывание прерогатив и национальных суверенных прав, препятствующих международной организации ресурсов. И хотя то, что этот технологический порядок ведёт также к политическому и интеллектуальному координированию, может вызывать сожаление, такое развитие нельзя не признать перспективным.

Права и свободы, игравшие роль жизненно важных факторов на ранних этапах индустриального общества, утрачивают своё традиционное рациональное основание и содержание и при переходе этого общества на более высокую ступень сдают свои позиции. Свобода мысли, слова и совести — как и свободное предпринимательство, защите и развитию которого они служили, — первоначально выступали как критические по своему существу идеи, предназначенные для вытеснения устаревшей материальной и интеллектуальной культуры более продуктивной и рациональной. Но, претерпев институционализацию, они разделили судьбу общества и стали его составной частью. Результат уничтожил предпосылки.

Свобода предпринимательства с самого начала вовсе не была путём, усыпанным розами. Как свобода работать или умереть от голода она означала мучительный труд, ненадёжность и страх для подавляющего большинства населения. И если бы индивиду больше не пришлось как свободному экономическому субъекту утверждать себя на рынке, исчезновение свободы такого рода стало бы одним из величайших достижений цивилизации. Технологические процессы механизации и стандартизации могли бы высвободить энергию индивидов и направить её в ещё неведомое царство свободы по ту сторону необходимости. Это изменило бы саму структуру человеческого существования; индивид, избавленный от мира труда, навязывающего ему чуждые потребности и возможности, обрел бы свободу для осуществления своей автономии в жизни, ставшей теперь его собственной. И если бы оказалось возможным организовать производственный аппарат так, чтобы он был направлен на удовлетворение витальных потребностей, и централизовать его управление, то это не только не помешало бы автономии индивида, но сделало бы её единственно возможной.

Такая задача, «конец» технологической рациональности, вполне по силам развитому индустриальному обществу. В действительности, однако, мы наблюдаем противоположную тенденцию: аппарат налагает свои экономические и политические требования защиты и экспансии как на рабочее, так и на свободное время, как на материальную, так и на интеллектуальную культуру. Сам способ организации технологической основы современного индустриального общества заставляет его быть тоталитарным; ибо «тоталитарное» здесь означает не только террористическое политическое координирование общества, но также нетеррористическое экономико-техническое координирование, осуществляемое за счёт манипуляции потребностями посредством имущественных прав. Таким образом, создаются препятствия для появления действенной оппозиции внутри целого. Тоталитаризму способствует не только специфическая форма правительства или правящей партии, но также специфическая система производства и распределения, которая вполне может быть совместимой с «плюрализмом» партий, прессы, «соперничающих сил», и так далее.

В настоящее время политическая власть утверждает себя через власть над процессом машинного производства и над технической организацией аппарата. Правительство развитого и развивающегося индустриального общества может удерживать своё положение только путём мобилизации, организации и эксплуатации технической, научной и механической продуктивности, которой располагает индустриальная цивилизация. Эта продуктивность мобилизует общество как целое поверх и помимо каких бы то ни было частных индивидуальных и групповых интересов. Тот грубый факт, что физическая (только ли физическая?) сила машины превосходит силу индивида или любой группы индивидов, делает машину самым эффективным политическим инструментом в любом обществе, в основе своей организованного как механический процесс. Но эту политическую тенденцию не следует считать необратимой; в сущности, сила машины — это накопленная и воплощённая сила человека. И в той степени, в которой в основе мира труда лежит идея машины, он становится потенциальной основой новой человеческой свободы.

Современное индустриальное общество достигло стадии, на которой оно уже не поддаётся определению в традиционных терминах экономических, политических и интеллектуальных прав и свобод; и не потому, что они потеряли своё значение, но потому, что их значимость уже не вмещается в рамки традиционных форм. Требуются новые способы реализации, которые бы отвечали новым возможностям общества.

Однако поскольку такие новые способы равносильны отрицанию прежде преобладавших способов реализации, они могут быть указаны только в негативных терминах. В этом смысле экономическая свобода означала бы свободу от экономики — от контроля со стороны экономических сил и отношений, свободу от ежедневной борьбы за существование и зарабатывания на жизнь, а политическая — освобождение индивидов от политики, которую они не могут реально контролировать. Подобным же образом смысл интеллектуальной свободы состоит в возрождении индивидуальной мысли, поглощённой в настоящее время средствами массовой коммуникации и воздействия на сознание, в упразднении «общественного мнения» вместе с теми, кто его создаёт. То, что эти положения звучат нереалистично, доказывает не их утопический характер, но мощь тех сил, которые препятствуют их реализации. И наиболее эффективной и устойчивой формой войны против освобождения является насаждение материальных и интеллектуальных потребностей, закрепляющих устаревшие формы борьбы за существование.

Интенсивность, способ удовлетворения и даже характер небиологических человеческих потребностей всегда были результатом преформирования. 7 Возможность делать или не делать, наслаждаться или разрушать, иметь или отбросить становится или не становится потребностью в зависимости от того, является ли она желательной и необходимой для доминирующих общественных институтов и интересов или нет. В этом смысле человеческие потребности историчны, и в той степени, в какой общество обусловливает репрессивное развитие индивида, потребности и притязания последнего на их удовлетворение подпадают под действие доминирующих критических норм.

Мы можем различать истинные и ложные потребности. «Ложными» являются те, которые навязываются индивиду особыми социальными интересами в процессе его подавления: это потребности, закрепляющие тягостный труд, агрессивность, нищету и несправедливость. Утоляя их, индивид может чувствовать значительное удовлетворение, но это не то счастье, которое следует оберегать и защищать, поскольку оно (и у данного, и у других индивидов) сковывает развитие способности распознавать недуг целого и находить пути к его излечению. Результат — эйфория в условиях несчастья. Большинство преобладающих потребностей (расслабляться, развлекаться, потреблять и вести себя в соответствии с рекламными образцами, любить и ненавидеть то, что любят и ненавидят другие) принадлежат именно к этой категории ложных потребностей.

Такие потребности имеют общественное содержание и функции и определяются внешними силами, контроль над которыми индивиду недоступен; при этом развитие и способы удовлетворения этих потребностей Гетерономны. Независимо от того, насколько воспроизводство и усиление таких потребностей условиями существования индивида способствуют их присвоению последним, независимо от того, насколько он отождествляет себя с ними и находит себя в их удовлетворении, они остаются тем, чем были с самого начала, — продуктами общества, доминирующие интересы которого требуют репрессии.

Преобладание репрессивных потребностей — свершившийся факт, принятый в неведении и отчаянии; но это факт, с которым нельзя мириться как в интересах довольного своим положением индивида, так и всех тех, чья нищета является платой за его довольство. Безоговорочное право на удовлетворение имеют только первостепенные потребности: питание, одежда, жилье в соответствии с достигнутым уровнем культуры. Их удовлетворение является предпосылкой удовлетворения всех потребностей, как несублимированных, так и сублимированных.

Для совести, сознания и опыта тех, кто не принимает доминирующие общественные интересы за верховный закон мышления и поведения, утвердившийся универсум потребностей и способов удовлетворения является фактом, подлежащим проверке — проверке на истинность и ложность. Поскольку эти термины сплошь историчны — исторична и их объективность. Оценка потребностей и способов их удовлетворения при данных условиях предполагает нормы приоритетности — нормы, подразумевающие оптимальное развитие индивида, то есть всех индивидов при оптимальном использовании материальных и интеллектуальных ресурсов, которыми располагает человек. Ресурсы вполне поддаются исчислению. «Истинность» и «ложность» потребностей же обозначают объективные условия в той мере, в которой универсальное удовлетворение первостепенных потребностей и, сверх того, прогрессирующее облегчение тяжёлого труда и бедности являются всеобще значимыми нормами. Тем не менее как исторические нормы они не только различаются в зависимости от страны и стадии общественного развития, но также могут быть определены только в (большем или меньшем) противоречии с доминирующими нормами. Но вот вопрос: кто вправе претендовать на то, чтобы выносить решение?

Право на окончательный ответ в вопросе, какие потребности истинны и какие ложны, принадлежит самим индивидам — но только на окончательный, то есть в том случае и тогда, когда они свободны настолько, чтобы дать собственный ответ. До тех пор, пока они лишены автономии, до тех пор, пока их сознание — объект внушения и манипулирования (вплоть до глубинных инстинктов), их ответ нельзя считать принадлежащим им самим. Однако и никакая инстанция не полномочна присвоить себе право решать, какие потребности следует развивать и удовлетворять. Всякий суд достоин недоверия, хотя наш отвод не отменяет вопроса: как могут люди, сами потакающие превращению себя в объект успешного и продуктивного господства, создать условия для свободы?

Чем более рациональным, продуктивным, технически оснащённым и тотальным становится управление обществом, тем труднее представить себе средства и способы, посредством которых индивиды могли бы сокрушить своё рабство и достичь собственного освобождения. Действительно, в-Разум-ить (to impose Reason) всё общество — идея парадоксальная и скандальная, но, пожалуй, можно поставить под сомнение справедливость того общества, которое смеётся над такой идеей, а между тем превращает население в объект тотального администрирования. Всякое освобождение неотделимо от осознания рабского положения, и преобладающие потребности и способы удовлетворения, в значительной степени усвоенные индивидом, всегда препятствовали формированию такого сознания. Одна система всегда сменяется другой, но оптимальной задачей остаётся вытеснение ложных потребностей истинными и отказ от репрессивного удовлетворения.

Отличительной чертой развитого индустриального общества является успешное удушение тех потребностей, которые требуют освобождения — в том числе от такого притеснения, которое вполне терпимо или даже сулит вознаграждение и удобства, тем самым поддерживая деструктивную силу и репрессивную функцию общества изобилия. Такое управление обществом стимулирует неутолимую потребность в производстве и потреблении отходов, потребность в отупляющей работе там, где в ней больше нет реальной необходимости, потребность в релаксации, смягчающей и продлевающей это отупление, потребность в поддержании таких обманчивых прав и свобод, как свободная конкуренция при регулируемых ценах, свободная пресса, подвергающая цензуре самое себя, свободный выбор между равноценными торговыми марками и ничтожной товарной мелочью при глобальном наступлении на потребителя.

Под мастью репрессивного целого права и свободы становятся действенным инструментом господства. Для определения степени человеческой свободы решающим фактором является не богатство выбора, предоставленного индивиду, но то, что может быть выбрано и что действительно им выбирается. Хотя критерий свободного выбора ни в коем случае не может быть абсолютным, его также нельзя признать всецело относительным. Свободные выборы господ не отменяют противоположности господ и рабов. Свободный выбор среди широкого разнообразия товаров и услуг не означает свободы, если они поддерживают формы социального контроля над жизнью, наполненной тягостным трудом и страхом, — то есть если они поддерживают отчуждение. Также спонтанное воспроизводство индивидом навязываемых ему потребностей не ведёт к установлению автономии, но лишь свидетельствует о действенности форм контроля.

Наше настойчивое указание на глубину и эффективность этих форм контроля может вызвать возражение вроде того, что мы в значительной степени переоцениваем силу внушения «масс-медиа» и что навязываемые людям потребности могут возникать и удовлетворяться самопроизвольно. Такое возражение упускает суть дела. Преформирование начинается вовсе не с массового распространения радио и телевидения и централизации контроля над ними. Люди вступают в эту стадию уже как преформированные сосуды долгой закалки, и решающее различие заключается в стирании контраста (или конфликта) между данными и возможными, удовлетворяемыми и неудовлетворяемыми потребностями. Здесь свою идеологическую функцию обнаруживает так называемое уравнивание классовых различий. Если рабочий и его босс наслаждаются одной и той же телепрограммой и посещают одни и те же курорты, если макияж секретарши не менее эффектен, чем у дочери её начальника, если негр водит «кадиллак» и все они читают одни и те же газеты, то это уподобление указывает не на исчезновение классов, а на степень усвоения основным населением тех потребностей и способов их удовлетворения, которые служат сохранению Истеблишмента.

Бесспорно, в наиболее высокоразвитых странах современного общества трансплантация общественных потребностей в индивидуальные настолько успешна, что различие между ними кажется чисто теоретическим. Можно ли реально провести черту между средствами массовой информации как инструментами информации и развлечения и как агентами манипулирования и воздействия на сознание? Между автомобилем как фактором опасности и как удобством? Между безобразием и удобством функциональной архитектуры? Между работой на национальную безопасность и на процветание корпорации? Между удовольствием частного индивида и коммерческой и политической пользой от увеличения рождаемости?

Мы вновь сталкиваемся с одним из самых угнетающих аспектов развитой индустриальной цивилизации: рациональным характером его иррациональности. Его продуктивность, его способность совершенствовать и все шире распространять удобства, превращать в потребность неумеренное потребление, конструктивно использовать дух разрушения, то, в какой степени цивилизация трансформирует объективный мир в продолжение человеческого сознания и тела, — все это ставит под сомнение само понятие отчуждения. Люди узнают себя в окружающих их предметах потребления, прирастают душой к автомобилю, стереосистеме, бытовой технике, обстановке квартиры. Сам механизм, привязывающий индивида к обществу, изменился, и общественный контроль теперь коренится в новых потребностях, производимых обществом.

Преобладающие формы общественного контроля технологичны в новом смысле. Разумеется, в рамках современного периода истории техническая структура и эффективность продуктивного и деструктивного аппарата играли наиболее важную роль в подчинении народных масс установившемуся разделению труда. Кроме того, такая интеграция всегда сопровождалась более явными формами принуждения: недостаточность средств существования, карманные правосудие, полиция и вооружённые силы — всё это имеет место и сейчас. Но в современный период технологические формы контроля предстают как воплощения самого Разума, направленные на благо всех социальных групп и удовлетворение всеобщих интересов, так что всякое противостояние кажется иррациональным, а всякое противодействие немыслимым.

Неудивительно поэтому, что в наиболее развитых цивилизованных странах формы общественного контроля были интроектированы до такой степени, что индивидуальный протест подавляется уже в зародыше. Интеллектуальный и эмоциональный отказ «следовать вместе со всеми» предстаёт как свидетельство невроза и бессилия. Таков социально-психологический аспект политических событий современного периода: исторические силы, которые, как казалось, сулили возможность новых форм существования, уходят в прошлое.

В современную эпоху технологическая реальность вторгается в это личное пространство и сводит его на нет. Массовое производство и распределение претендуют на всего индивида, а индустриальная психология уже давно вышла за пределы завода. Многообразные процессы интроекции кажутся отвердевшими в почти механических реакциях. В результате мы наблюдаем не приспособление, но мимесис: непосредственную идентификацию индивида со своим сообществом и через это последнее с обществом как целым.

Непосредственная, автоматическая идентификация, характерная для примитивных форм ассоциирования, вновь возникает в высокоразвитой индустриальной цивилизации; однако эта новая «непосредственность» является продуктом изощрённого, научного управления и организации, которые сводят на нет «внутреннее» измерение сознания — основу оппозиции status quo. Утрата этого измерения, питающего силу негативного мышления — критическую силу Разума, — является идеологическим соответствием тому материальному процессу, в котором развитое индустриальное общество усмиряет и примиряет оппозицию. Под влиянием прогресса Разум превращается в покорность фактам жизни и динамической способности производить больше и больше фактов жизни такого рода. Эффективность системы притупляет способность индивида распознавать заряженность фактов репрессивной силой целого. И если индивиды обнаруживают, что их жизнь формируется окружающими их вещами, то при этом они не создают, а принимают закон явлений — но не закон физики, а закон своего общества.

Я уже отметил, что понятие отчуждения делается сомнительным, когда индивиды отождествляют себя со способом бытия, им навязываемым, и в нём находят пути своего развития и удовлетворения. И эта идентификация — не иллюзия, а действительность, которая, однако, ведёт к новым ступеням отчуждения. Последнее становится всецело объективным, и отчуждённый субъект поглощается формой отчуждённого бытия. Теперь существует одно измерение — повсюду и во всех формах. Достижения прогресса пренебрегают как идеологическим приговором, так и оправданием, перед судом которых «ложное сознание» становится истинным.

Однако это поглощение идеологии действительностью не означает «конца идеологии». Напротив, в специфическом смысле развитая индустриальная культура становится даже более идеологизированной, чем её предшественница, ввиду того, что идеология воспроизводит самое себя. 9 Провокативная форма этого суждения вскрывает политические аспекты доминирующей технологической рациональности. Аппарат производства и производимые им товары и услуги «продают» или навязывают социальную систему как целое. Транспортные средства и средства массовой коммуникации, предметы домашнего обихода, пища и одежда, неисчерпаемый выбор развлечений и информационная индустрия несут с собой предписываемые отношения и привычки, устойчивые интеллектуальные и эмоциональные реакции, которые привязывают потребителей посредством доставляемого им большего или меньшего удовольствия к производителям и через этих последних — к целому.

Продукты обладают внушающей и манипулирующей силой; они распространяют ложное сознание, снабженное иммунитетом против собственной ложности. И по мере того, как они становятся доступными для новых социальных классов, то воздействие на сознание, которое они оказывают, перестаёт быть просто рекламой; оно превращается в образ жизни. И это вовсе не плохой образ жизни — он гораздо лучше прежнего, — но именно поэтому он становится на пути качественных перемен. Как следствие, возникает модель одномерного мышления и поведения, в которой идеи, побуждения и цели, трансцендирующие по своему содержанию утвердившийся универсум дискурса и поступка, либо отторгаются, либо приводятся в соответствие с терминами этого универсума, вписываются в рациональность данной системы и её количественных измерений (its quantitative extension).

Параллель этой тенденции можно увидеть в развитии научных методов: операционализм в физике, бихевиоризм в социальных науках. Их общая черта в тотально эмпирической трактовке понятий, значение которых сужается до частных операций и поведенческих реакций. Прекрасной иллюстрацией операциональной точки зрения может служить анализ понятия длины у Бриджмена: Очевидно, что нам известно то, что мы подразумеваем под длиной, если мы можем определить длину любого объекта, а для физика ничего другого и не требуется. Для того чтобы измерить длину какого-либо объекта, следует выполнить некоторые физические операции. Таким образом, понятие длины определяется с определением операций, необходимых для её измерения: это означает, что понятие длины подразумевает не более чем набор операций, посредством которых устанавливается длина. Вообще говоря, под любым понятием мы подразумеваем не более чем набор операций; понятие синонимично соответствующему набору операций. 10

Бриджмен понимал широкие следствия такого способа мышления для общества в целом: Принятие операциональной точки зрения предполагает нечто большее, чем просто ограничение обычного способа понимания «понятия», это означает далеко идущие изменения во всех наших мыслительных привычках, в том смысле, что мы отказываемся от использования как инструментов нашего мышления понятий, о которых мы не можем дать точный отчёт в операциональных терминах. 11

Предсказания Бриджмена сбылись. Новый способ мышления в настоящее время доминирует в философии, психологии, социологии и других областях. Большое количество понятий, доставляющих наиболее серьёзное беспокойство, было «элиминировано» путём демонстрации невозможности дать о них точный отчёт в терминах операций или поведенческих реакций. Радикальный натиск эмпиризма (в гл. 7 и 8 я вернусь к рассмотрению того, насколько правомерны его притязания на эмпиричность) обеспечивает, таким образом, методологическое оправдание интеллектуалистского развенчания сознания — то есть для позитивизма, который, отрицая трансцендентные элементы Разума, формирует академического двойника социально желательного поведения.

За пределами же академической сферы «далеко идущие изменения во всех наших мыслительных привычках» ещё более серьёзны. Они служат координированию любых идей и целей с идеями и целями, угодными системе, встраивая их в эту систему и отторгая те из них, которые не поддаются приспособлению к ней. Царство подобного одномерного общества не означает господства материализма и отмирания спиритуалистских, метафизических и богемных установок. Напротив, можно видеть огромное число их своеобразных форм: «Молимся вместе на этой неделе», «Давайте обратимся к богу», дзэн, экзистенциализм, битничество, и так далее. Однако такие формы протеста и трансцендирования перестали быть негативными и уже не приходят в противоречие со status quo. Скорее они являются церемониальной частью практического бихевиоризма, его безвредным отрицанием, и status quo легко переваривает их как часть своей оздоровительной диеты.

Одномерное мышление систематически насаждается изготовителями политики и их наместниками в средствах массовой информации. Универсум их дискурса внедряется посредством самодвижущихся гипотез, которые, непрерывно и планомерно повторяясь, превращаются в гипнотически действующие формулы и предписания. К примеру, «свободными» являются те институты, которые действуют (и приводятся в действие) в Свободном Мире; остальные трансцендентные формы свободы по определению записываются в разряд анархизма, коммунизма или пропаганды. Подобным образом всякие посягательства на частное предпринимательство, которые исходят не от него самого (или правительственных решений), такие как система всеобщего и всеохватывающего здравоохранения, или защита природы от чересчур активной коммерциализации, или учреждение общественных услуг, чреватых ущербом для частных прибылей, являются «социалистическими». Подобная тоталитарная логика свершившихся фактов имеет своё соответствие на Востоке. Там свобода провозглашена образом жизни, установленным коммунистическим режимом, в то время как все остальные трансцендентные формы свободы объявляются либо капиталистическими, либо ревизионистскими, либо левым сектантством. И в том, и в другом лагере неоперационалистские идеи воспринимаются как подрывные и изгоняются из образа жизни, а всякое движение мысли упирается в барьеры, провозглашаемые границами самого Разума.

Подобное ограничение мысли, разумеется, не ново. Как в его спекулятивной, так и эмпирической форме набиравший силу современный рационализм обнаружил поразительный контраст между крайним критическим радикализмом научных и философских методов, с одной стороны, и некритическим квиетизмом перед утвердившимися и функционирующими социальными институтами, с другой. Так декартовское ego cogitans вынуждено было оставить нетронутыми «большие общественные тела», по мнению Гоббса, «поддержку и внимание всегда предпочтительнее отдавать настоящему», а Кант согласился с Локком в оправдании революции в том случае и тогда, когда она преуспевает в организации целого и предотвращении краха.

Однако такие примирительные концепции Разума всегда находились в противоречии с неприкрытой нищетой и несправедливостью «больших общественных тел» и успешными, более или менее сознательными восстаниями против них. Провоцируя разобщение и способствуя ему в рамках установившегося положения вещей, общественные условия создавали некое личное, а также политическое измерение, в котором это разобщение могло развиться в действенную оппозицию, испытывающую свою силу и значимость своих целей.

По мере сворачивания обществом этого измерения самоограничение мышления становится всё более существенным. Связь между научно-философскими и общественными процессами, между теоретическим и практическим Разумом утверждается «за спиной» учёных и философов. Блокируя как тип оппозиционные действия и формы поведения, общество делает иллюзорными и бессмысленными связанные с ними понятия. Теперь историческое трансцендирование предстаёт как исключительно метафизическое, неприемлемое для науки и научного мышления. Мы видим, что операциональная точка зрения, действующая в широком масштабе как «мыслительная привычка», начинает представительствовать за весь универсум дискурса и поступка, потребностей и побуждений. Как это не раз случалось, «коварство Разума» обнаруживает свою приверженность интересам властвующих сил. Разворачивается наступление операциональных и бихевиористских понятий, направленное против усилий свободной мысли и образа действий, отвергающих данную действительность во имя подавляемых альтернатив. В итоге теоретический и практический разум, академический и социальный бихевиоризм встречаются на общей почве — почве развитого общества, превращающего научный и технический прогресс в инструмент господства.

Понятие «прогресса» вовсе не нейтрально, оно преследует специфические цели, определяемые возможностями улучшения условий человеческого существования. Развитое индустриальное общество приближается к такой стадии, когда продвижение вперёд может потребовать радикального изменения современного направления и организации прогресса. Эта стадия будет достигнута, когда автоматизация материального производства (включая необходимые услуги) сделает возможным Удовлетворение первостепенных потребностей и одновременное превращение времени, затрачиваемого на работу, в маргинальное время жизни. Переход через эту точку означал бы трансцендирование техническим прогрессом царства необходимости, внутри которого он служил инструментом господства и эксплуатации, ограничивая этим свою рациональность; за счёт этого технология стала бы субъектом свободной игры способностей, направленной на примирение природы и общества.

Такое состояние предвосхищено понятием Маркса «упразднение труда». Однако термин «умиротворение существования» кажется более подходящим для обозначения исторической альтернативы миру, который посредством международного конфликта, трансформирующего и консервирующего противоречия существующих обществ, подталкивает к глобальной войне. «Умиротворение существования» означает развитие борьбы человека с человеком и с природой в таких условиях, когда соперничающие потребности, желания и побуждения уже не преобразовываются в господство и нужду посредством имущественных прав, то есть означает конец организации, увековечивающей деструктивные формы борьбы.

В современном обществе борьба против этой исторической альтернативы находит устойчивую массовую поддержку в основных слоях населения, а свою идеологию — в строгой ориентации мышления и поведения на данный универсум фактов. Усиленный достижениями науки и технологии и оправданный возрастающей производительностью, status quo создаёт препоны для всякого трансцендирования. Зрелое индустриальное общество, сталкиваясь с возможностью умиротворения на основе технических и интеллектуальных достижений, закрывает себя, стремясь избежать этой альтернативы, в результате чего операционализм в теории и практике становится теорией и практикой сдерживания. Нетрудно видеть, что под покровом поверхностной динамики этого общества скрывается всецело статическая система жизни — система, приводящая себя в движение с помощью угнетающей производительности и нацеленного на выгоду координирования. Сдерживание технического прогресса идёт рука об руку с развитием в утвердившемся направлении и вопреки тем политическим оковам, которые налагает status quo; чем более технология становится способной создать условия для умиротворения, тем с большей жёсткостью умы и тела людей настраиваются против этой альтернативы.

Повсюду в наиболее развитых странах индустриального общества представлены две следующие черты: тенденция к завершению технологической рациональности и интенсивные усилия удержать эту тенденцию в рамках существующих институтов. В этом и состоит внутреннее противоречие нашей цивилизации, то есть в иррациональном элементе её рациональности, которым отмечены все её достижения. Индустриальное общество, овладевающее технологией и наукой, по самой своей организации направлено на все усиливающееся господство человека и природы, все более эффективное использование её ресурсов. Поэтому, когда успех этих усилий открывает новые измерения для реализации человека, оно становится иррациональным. Организация к миру и организация к войне суть две разные организации, и институты, которые служили борьбе за существование, не могут служить умиротворению существования. Между жизнью как целью и жизнью как средством — непреодолимое качественное различие.

Такой качественно новый способ существования непозволительно рассматривать как простой побочный продукт экономических и политических перемен или более или менее спонтанный эффект введения новых институтов, способных к созданию необходимых предпосылок. Качественная перемена означает также изменение технической основы, на которой покоится общество, — основы, на которой держатся экономические и политические институты, стабилизирующие «вторую природу» человека как агрессивного объекта управления. Методы индустриализации суть политические методы, и как таковые они предрешают возможности Разума и Свободы.

Очевидно, что сокращению труда предшествует сам труд и что развитию человеческих потребностей и возможностей их удовлетворения должна предшествовать индустриализация. Но поскольку всякая свобода зависит от победы над чуждой этим потребностям и возможностям индивида необходимостью, реализация свободы зависит от методов этой победы. Ибо самая высокая производительность труда может стать средством для его увековечения, а самая эффективная индустриализация может служить ограничению потребностей и манипулированию.

Достигая этой точки, господство под маской изобилия и свобод распространяется на все сферы частного и публичного существования, интегрирует всякую подлинную оппозицию и поглощает все альтернативы. Становится очевидным политический характер технологической рациональности как основного средства усовершенствования господства, создающего всецело тоталитарный универсум, в котором общество и природа, тело и душа удерживаются в состоянии постоянной мобилизации для защиты этого универсума.

Примечания

Список примечаний представлен на отдельной странице, в конце издания.

Источник