Одеться по первому сроку что значит
Александр Розенбаум — По первому сроку
Слушать Александр Розенбаум — По первому сроку
Текст Александр Розенбаум — По первому сроку
Команда… Швартовы отдали и с якоря снялись,
Стоим по местам, как положено, крепко стоим.
И снова от стенок уходим в далёкие дали,
И снова не знаем, когда возвратимся к родным.
И слышится рокот, волны набегающей рокот,
В атаку пошёл на корабль штормовой океан.
По первому сроку оденьтесь, братишки,
по первому сроку,
Положено в чистом на бой выходить морякам.
Положено в чистом на бой выходить морякам.
Уж так повелось, что матрос на вершине печали
Натянет фланельку, которой нет в мире белей.
Поэтому так берегут моряки белых чаек,
Ведь в чаек вселяются души погибших друзей.
Когда на эскадру выходит корабль одиноко
Живот положить, но геройски прорваться в века,
По первому сроку оденьтесь, братишки,
по первому сроку,
Положено в чистом на дно уходить морякам.
На плечи литые бушлаты привычно ложатся,
И ленты сжимались зубами во все времена.
Братишки мы, это солдаты российские — братцы,
Душа полосатая наша стихии верна.
Так пусть никогда нам не ведать
пучины глубокой,
И коль доведётся вернуться к родным берегам,
По первому сроку оденьтесь, братишки,
по первому сроку,
Положено в чистом в свой дом заходить морякам.
Одеться по первому сроку что значит
2 октября. Знакомство
Трофеем оказался немецкий самолёт Физилёр 156 «Шторьх», как я поняла, «Физилёр» – это название фирмы и фамилия конструктора, а «Шторьх» – это «Аист» по-немецки. Вот, можете стучать по мне тапочком, но в слове «Шторьх» мне слышится наш «Стерх», то есть белый журавль, которого наверно можно с аистом спутать. А самолёт и правда, на голенастую птичку похож. Кто у кого слово позаимствовал, немцы у нас или мы у немцев? Да и Бог с ними. По мне Тотошка больше на журавлика молоденького похож, аисты в моём восприятии как-то иначе выглядят. И вообще, совершенно остыла к аистам и не рвусь присоединиться к всеобщему восхищению ими, после того, как узнала, что противный падальщик марабу – тоже аист. Ну и хвост с ними, с моими дилетантскими филологическими и орнитологическими изысканиями. На самом деле это я пытаюсь так свою радость бушующую внутри прикрыть. Радость оттого, что я теперь не безлошадная и не прикована к земле. Пока не могу сказать, что мне самолёт уже пришёлся по душе, его ещё в воздух поднять нужно и в родной стихии его ощутить. Но радость, что у меня теперь есть свой самолёт, просто выплёскивается. Я бы сейчас и на метле полетела, наверно. Но давайте по порядку…
То, что с освоением этого самолёта всё будет не так просто, я уже осознала, но и что с того? Не верю, что не справлюсь! Мы ведь не должны ждать милостей от природы и обстоятельств! А вот то, что Панкратов слюной капает – воодушевляет. Оказывается, Евграфыч когда-то плотно общался с приятелем, который до войны в Каунасе участвовал в подготовке к выпуску и опробовании первых образцов нашего самолёта ОКА – лицензионной копии Шторьха[1] и наслышан о самолёте и его возможностях. Из-за хвалебных рассказов приятеля техник и пребывает в восхищении и предвкушении, как он сам полазит по такому интересному самолёту.
Про конструкцию и технические особенности пока не буду, а вот попал сюда самолёт почти анекдотически. Это личный самолёт командира одиннадцатой панцергренадёрской дивизии ваффен-СС «Нордланд», в который входят легионы «Фландрия» и «Нидерландс». Он был подарен с разрешения чуть ли не самого Геринга командиром девятой авиаполевой дивизии люфтваффе, с которым у них возникли приятельские отношения, кто-то там кого-то спас. Сам бригаденфюрер Отто Клингеман самолёт водить не умел, поэтому у него был личный пилот, который в этот раз летел без своего начальника, просто перегонял борт после планового обслуживания. Над нашими лесами лётчик немного заплутал, а на этом участке конфигурация линия фронта, повторяющая изгибы притока речки Тигоды такая, что наши позиции на юго-западе, а немцы – с северо-востока. Вот и сел заплутавший летун к «своим», чтобы дорогу спросить. Ну, дорогу ему показали и даже довезли прямо до штаба стрелковой бригады, а у нас оказался совершено исправный, только после смены мотора и полного обслуживания немецкий связной самолёт. Очарование ситуации в том, что в самолёте оказался ещё и портфель командира одиннадцатой дивизии с какими-то документами, с которым он должен был на доклад к командующему группы войск вылететь. Возможно, что не будь этих документов, до нашего отдела информация бы в полном объёме даже не дошла. Теперь содержимое интересного портфеля изучали в разведуправлении, а самолёт уже хотели сжечь, не придумав ничего более интересного, ну зачем пехоте такая обуза? И если бы во время телефонного доклада рядом не оказался наш Митрич и не услышал случайно слова «связной самолёт», то Тотошку бы уже давно сожгли, ну, пулемёт бы свинтили сначала. Дальше, наверно объяснять не стоит, ухватили хвостик информации про самолёт, и размотали по полной, в результате мы теперь здесь рядом с Тотошкой…
Но вернёмся к нашим делам… Сложность для нас заключается в том, что эта сторона рощи немцам не видна и хоть они видели свой самолёт, но они не могли сказать однозначно, сел он тут или просто низко пролетел, ведь пилота наши взяли без шума, а он после посадки сразу дисциплинированно заглушил двигатель. А вот когда они увидят, что мы самолёт пытаемся эвакуировать, то минимум артобстрел гарантирован, а то и отбить попытаются. Проще всего – взлететь и перегнать самолёт своим ходом, но я не рискну на незнакомом самолёте в таких экстремальных условиях. Сначала нужно с конструкцией и управлением в спокойной обстановке разобраться. Нет, если бы ситуация была критическая и безвыходная, то наверно рискнула бы, но не когда есть возможность аппарат спокойно перетащить на аэродром, где в спокойной обстановке с ним разобраться, пощупать, изучить, облетать его и пользоваться уже без оглядки в полной мере.
В результате, эвакуация Тотошки превратилась в целую эпопею. Подогнать ЗИСок ближе, чем на полкилометра никак не вышло. А ещё низинка, по которой можно самолёт отсюда вытащить, и которая не просматривается с немецкой стороны, оказалась заболочена. И хоть вес самолёта немного больше тонны и формально двадцать человек такую массу спокойно на руках перенесут, но тут ведь ещё и ухватиться для этого нужно… Провозились в этом лесу два дня и устали как черти. Через болотину пришлось стелить временную гать, по которой на верёвках и «пердячим паром» с помощью местной пехоты обвязали и перетащили Тотошку к ЗИСу. И уже облегчённо выдохнули, но водитель преподнёс нам сюрприз. Он вылезая из кузова, зацепился и сорвался вниз, умудрившись вывихнуть себе левую руку. Хорошо, что Сосед сразу ему её вправил, но теперь шофёр носит лапку на косынке, жив, говорлив, но полностью нетрудоспособен.
Ещё на поляне до перетаскивания через гать, Евграфыч разобрался, как сложить крылья. У Тотошки оказывается это действие в конструкцию заложено, крылья к хвосту складываются и штатными креплениями фиксируются в транспортировочном положении. Обалдеть! Кроме чисто технических сложностей по организации вывоза машины, район начали облетать немецкие самолёты. Надо полагать, ищут пропавший борт командира дивизии с ценными бумагами, так что пришлось тщательнее маскировать наши работы, а во время движения просить истребителей прикрыть сверху. Всё было сделано, и утащить в лес Тотошку удалось без эксцессов и тайно от немцев.
ОКА-38 – самолёт планировали и даже выпустили несколько пробных экземпляров на опытном производстве развёрнутом в Каунасе перед самой войной, по лицензионному соглашению между СССР и Германией. Выпуск лицензионной копии Шторьха было поручено освоить молодому конструктору Олегу Антонову, который азартно взялся за работу, но развернуть производство не успели. К слову, название самолёта – это инициалы конструктора и год начала работ и к притоку Волги никакого отношения не имеет.
Когда надевают «первый срок»
Яснее, чем при любом из прежних прорывов, все на «Ташкенте» отдавали себе отчет, что враг, не сумевший потопить корабль на пути в Севастополь, будет еще яростнее добиваться нашей гибели во время обратного рейса.
И как будто все было на руку врагу: и безоблачный день с утихшим после рассвета ветром, и безусловная известность времени нашего выхода из Камышевой, и неизменность нашего генерального курса, вдоль которого расположено столько фашистских аэродромов… На руку и то, что в этот раз возвращается обратно лишь один корабль, и, следовательно, ударная сила, распределявшаяся вчера между двумя целями, может быть собрана в кулак и направлена на одну.
Но, сознавая, что «Ташкент» ждут новые грозные испытания, мы в это утро 27 июня еще сильнее, чем когда-либо прежде, верили в свой корабль, выдержавший уже столько вражеских ударов. И неотделимым от этой веры в него было чувство безмерной нашей ответственности за судьбу находившихся на борту севастопольцев — раненых бойцов и командиров, женщин, детей. Их надо было доставить на Большую землю во что бы то ни стало…
В 4 часа 15 минут на лидере в первый раз после выхода из Камышевой сыграли тревогу: показался неприятельский самолет-разведчик. Колокола громкого боя, призвавшие экипаж на боевые посты, не произвели на корабле обычного движения: уже давно все были на своих местах. И доклады о готовности к бою корабельных подразделений стали поступать на мостик с их командных пунктов сразу же после того, как истекли секунды, необходимые, чтобы там приняли доклады с боевых постов. Общая собранность и слитность, общая решимость выстоять и победить достигли, казалось, наивысшей степени.
Разведчик покружил несколько минут и скрылся. Максимум через час, а скорее всего раньше, следовало ждать бомбардировщиков. Но чтобы не держать людей в лишнем напряжении, я дал тревоге отбой. Заботливый вестовой Алексей Синяков воспользовался возможностью отлучиться из центрального артиллерийского поста, где он расписан по готовности номер один, и принес на мостик крепкого горячего чаю.
Подчиняясь внезапному побуждению, навеянному, должно быть, общей обстановкой, я попросил Синякова принести из каюты мой новый китель с орденом, который обычно не носил на корабле.
Увидев, что я переоделся, Коновалов, ни слова не говоря, спустился к себе в каюту и тоже сменил рабочий хлопчатобумажный китель на выходной. Вслед за комиссаром сделали это Орловский, Балмасов, Новик… Затем вахтенные сигнальщики стали один за другим просить разрешения подмениться на пять минут. На мостик они возвращались в выходном обмундировании «первого срока».
Когда около пяти часов утра снова загремели колокола громкого боя, на наружных боевых постах уже все были в «первом сроке». Экипаж «Ташкента» отдавал дань вековой традиции русских моряков — идя в решительный бой, одеваться как на парад. А что бой предстоял решительный, никто не мог сомневаться.
Он начался в шестом часу недалеко от того места, где меньше чем полсуток назад погиб «Безупречный».
Сперва показалось — снова летят разведчики: со стороны берега появились на значительной высоте два самолета.
Но за первой парой «юнкерсов» шла с небольшим интервалом вторая. За ней третья, четвертая, пятая… Этой цепочке, растянувшейся по светлому утреннему небу, не видно было конца. Такого мы еще не встречали. Тут крылся какой-то новый тактический прием врага.
По пути в Севастополь «Ташкент» израсходовал примерно треть своего зенитного боезапаса. Еще в Камышевой я предупредил Новика, что на обратном переходе надо расходовать снаряды осмотрительнее, дабы не оказаться вдруг безоружными. При появлении цепочки «юнкерсов» командир БЧ-II повторил зенитчикам отданное раньше приказание:
Как всегда, первой открывает огонь четвертая башня. Потом — автоматы, последними — пулеметы. Не отворачивая от наших трасс, первая пара двухмоторных Ю-88 с ревом идет в пике. За ней пикируют вторая, третья, четвертая пары…
На крыльях мостика стоят лейтенанты Балмасов и Фельдман. Один следит за самолетом, атакующим справа, другой — за тем, что заходит слева. Я — между ними и все время слышу:
— …Подходит к точке пикирования!
Пока Новик и зенитчики переносят огонь на ближайшую цель, я командую на руль, чтобы резким поворотом увести корабль от нацеленного на него удара. А на циркуляции уже соображаю, куда повернуть в следующую минуту. При этом стараюсь как можно меньше уклоняться от генерального курса: если дать самолетам сбить нас с него, будет совсем плохо.
Долго ли может так продолжаться? Не спуская глаз с пикировщиков, высчитываю в уме, сколько осталось ходу до зоны, доступной нашим истребителям. Получается — еще целые часы, даже если не делать никаких поворотов… Значит, истребители надо пока выбросить из головы: под такой бомбежкой час все равно что бесконечность.
Цепочка атакующих «юнкерсов» не прерывается. Вполне возможно, что пикируют уже во второй и в третий раз одни и те же самолеты, успевшие подвесить на аэродроме новые бомбы. Один бомбардировщик рухнул наконец в море, сбитый на выходе из пике зенитной башней Макухина. Перекрывая и рев моторов, и шумы корабельных машин, с палубы несутся восторженные крики сотен людей. Но некогда и порадоваться маленькой победе.
— Cправа входит в пике! — раздается голос Фельдмана.
Новик указывает Макухину ближайшую цель, я командую на руль…
Минут через пятнадцать после первого врезается в воду еще один «юнкерс», только что сбросивший бомбы. Он сбит тоже на выходе из пике, этот — батареей Гиммельмана.
Но в воздухе десятки других самолетов. И бомбы у них крупные, по двести пятьдесят или пятьсот килограммов, с большим радиусом поражения.
— Корабль не слушается руля! — доложил от штурвала Ковалев.
Штурман бросается ему на помощь. Они крутят штурвал вдвоем. Но «Ташкент», еще мгновение назад изумительно послушный рулевому, никак не реагирует на их усилия, словно это вовсе не его руль. Продолжая начатый до падения бомбы поворот, корабль катится и катится вправо…
Переключаем рулевое управление на кормовой мостик — никакого результата. Беспощадную ясность вносит в положение телефонный звонок:
— Руль заклинен, румпельное отделение затоплено… Докладывает краснофлотец Козлин…
Это связной кормовой аварийной партии. Он добежал до ближайшего телефона в надстройке — позвонить из румпельного было уже нельзя.
Вывожу корабль из циркуляции, задав левой машине «полный назад». Теперь только работой машин враздрай можно удерживать лидер на нужном курсе. А это означает потерю скорости, облегчает самолетам прицеливание.
— Пикирует слева тридцать! — предупреждает Балмасов.
— Справа подходит к точке пикирования! — вторит ему Фельдман с другого крыла мостика.
С кормы прибежал Латышев, посланный туда Суриным из энергопоста в первые же секунды после аварии. Он уточняет обстановку: руль заклинен в. положении «право 21°», то есть почти «право на борт». В затопленном румпельном отделении работает кормовая аварийная партия во главе с Колягиным. Есть жертвы среди пассажиров.
Приказываю сделать все, чтобы ввести руль в действие. Если это окажется невозможным — постараться хотя бы поставить перо руля на ноль, в нейтральное положение. Латышев бежит обратно.
Всех пострадавших в румпельном отделении «аварийщики» вынесли оттуда и передали подоспевшим боевым санитарам. А сами по грудь в воде возятся с рулевым приводом и клапанной коробкой. Вместе с Колягиным там наш стажер Высота, опытные старшины Сазонов, Якимов… Но ни заставить руль работать, ни хотя бы сдвинуть перо с места им не удается — заклинило крепко.
Еще не зная, что там произошло, приказываю:
— Всем с полубака перейти на корму! Это первоочередная мера. Но обеспечить выполнение такого приказания совсем не просто, когда палуба забита непривычными к корабельным условиям людьми. Потрясенные всем происходящим, многие пассажиры никак не реагируют на команду. Некоторые начинают беспорядочно метаться от борта к борту.
Положение спасает Коновалов. С того момента как корабль получил первое повреждение, комиссар все время на палубе, и он сразу поспешил к очагу новой опасности. С мостика не слышно, что Коновалов говорит пассажирам, однако видно действие его слов: прекращаются шарахания от борта к борту, полубак быстро пустеет.
Но и после того как сотни людей переместились к корме, осевший нос приподнялся лишь чуть-чуть. Уже выяснилось, что «Ташкент» получил целую серию пробоин. Затоплены таранный отсек и провизионные кладовые. Носовая аварийная партия пытается не пустить воду в примыкающий к ним первый кубрик, однако затапливается и он.
На подачу воды зенитчикам встала группа севастопольских женщин, вооружившихся кто боцманским брезентовым ведром, кто суповым бачком. Всей их бригадой командует худенькая коротко остриженная брюнетка в светлой кофточке. Мне некогда сейчас присматриваться к тому, что происходит на палубе, но эту быструю, проворную женщину нельзя не заметить.
Мы уже прошли место, обозначенное на карте у Еремеева заштрихованным кружком. Думаю, что штурман учел течения точно, однако никаких следов «Безупречного» обнаружить не удалось. Конечно, условия боя, который вел «Ташкент», исключали настоящий, широкий поиск…
На мостике снова появляется Латышев, через которого держит связь со мною Сурин. Сейчас он прибыл доложить, что аварийная партия исчерпала все возможности изменить положение руля обычными средствами;
Но у Латышева есть предложение, уже одобренное Суриным, — подорвать рулевой привод. Даю ему «добро» Лучше совсем без руля, чем с заклиненным в таком положении. Подрыв привода поручаю командиру БЧ-III лейтенанту Фельдману. Отсылаю его в корму вместе с Латышевым.
О состоянии корабля доношу в Новороссийск. Прошу, чтобы истребители встретили и прикрыли нас на пределе своей дальности. Насколько быстрее мы могли бы с ними встретиться, если бы хоть действовал руль!
Смертельна ли она — этого я еще не знал.
Подвиг котельных машинистов
Там находились на своем посту старшина 2-й статьи Василий Удовенко, краснофлотцы Федор Крайнюков, Михаил Ананьев и Александр Милов. От них четверых в эти мгновения зависела судьба корабля. Ведь прорыв воды к действующему котлу всегда чреват катастрофой.
Но катастрофы не произошло. Ее предотвратила вахта первого котельного отделения.
В распоряжении котельных машинистов были считанные секунды. Их хватило бы, чтобы добежать до шахты трапа, по которой затем сама вода, заливавшая отсек, вынесла бы их наверх. Но моряки не бросились к трапу. Своими секундами они распорядились иначе — так, как повелевал им воинский долг: прекратили в котле горение, стравили пар, перекрыли соответствующие клапаны…
Стрелки приборов в энергопосту безмолвно доложили командиру БЧ-V, что угроза взрыва котла номер один ликвидирована. Спасая корабль, Удовенко, Ананьев и Крайнюков пожертвовали своей жизнью. Только Милов, также сделавший все, что от него требовалось, успел добраться до трапа. Обожженный паром из перебитой магистрали, он лишился сознания. Но хлынувшая в котельное отделение вода подняла краснофлотца к люку, и он был спасен товарищами.
На корабле, ведущем бой, нет безопасных мест. И никто не предскажет, какой отсек, какой участок палубы может оказаться под ударом в следующую минуту. Но с верхней палубы или с мостика видишь происходящее вокруг, видишь море и небо, и уже поэтому тебе легче. А с тех постов, что расположены в корабельных недрах, не видно ничего. Там все страшнее, тем более что и выбраться оттуда не так-то просто, если даже будет дан такой приказ. «Привязанный» в походах к мостику, я часто старался поставить себя на место тех членов экипажа, которые по долгу службы встречают любую обрушившуюся на корабль беду в далеких внутренних отсеках. Какого мужества, какой самоотверженности требует подчас их вахта! Ведь пока устраняется мало-мальски серьезное боевое повреждение, морякам на нижних постах не раз подумается, что наверх им уже не выйти. Но они продолжают четко, точно, сноровисто делать все, что им положено. В этой их выдержке уже заключена готовность к подвигу. Всегда ли мы замечаем, как она приходит к людям, как они становятся такими?
Но наступила минута, когда на одном из многих боевых постов, скрытых под сталью палуб, решалась судьба «Ташкента». И все мы поняли, что на вахте в первом котельном стояли герои.
Четыре комсомольца, четыре рядовых моряка, ничем не выделявшихся среди других. Такие же молодые и здоровые, такие же веселые и неунывающие, как их товарищи. Только, может быть, еще сильнее любили море и солнце, потому что реже их видели, проводя изо дня в день много часов в глубине корабля. По каждому сигналу тревоги — не надышавшись всласть свежим морским воздухом, не докурив на юте папиросу, стремглав неслись они вниз, на свой пост.
И вот совершили там подвиг. Просто, естественно, не раздумывая…
Я делюсь с читателем мыслями, которые пришли, конечно, уже после. А 27 июня 1942 года обстановка на борту «Ташкента» не позволяла долго размышлять над тем, что уже произошло и чего нельзя было изменить.
Пришлось погасить форсунки и во втором котле, соседнем с первым: переборка между ними не выдерживала напора воды. По моему приказанию вахта второго котельного отделения покинула свой пост. В строю осталось два котла. В нормальных условиях они способны обеспечить лидеру приличный ход — до двадцати четырех узлов. Однако сейчас можно было, рассчитывать максимум на четырнадцать.
От аварийных партий и из энергопоста, откуда Сурин руководил борьбой с водой, прорвавшейся внутрь корабля, поступали тревожные доклады. Затоплен центральный артиллерийский пост, где сосредоточены приборы управления огнем главного калибра… Залило третий кубрик, и в нем погибли несколько раненых севастопольцев… Вода начала проникать в первое машинное отделение… Нос корабля осел так, что каждая встречная волна окатывает полубак через якорные клюзы.
Мелькнула мысль: не пора ли переходить на задний ход — двигаться вперед кормой? Не слишком ли велико при переднем ходе давление на те переборки, которые еще держатся?
Вызываю на мостик Сурика.
— Павел Петрович, сколько воды мы уже приняли?
— Если не увеличивать хода, должны выдержать.
Старший инженер-механик почти спокоен. Человек, которого могло взволновать не особенно существенное нарушение его подчиненными каких-нибудь технических правил, изумительно владеет собой, когда объем затопленных отсеков составляет почти треть общего водоизмещения корабля.
Под рев пикировщиков и треск зениток обсуждаем с ним, как хоть немного выровнять корабль, теряющий последние свои маневренные возможности из-за сильного дифферента на нос. Решаем, что без крайнего риска можно заполнить водой свободные топливные отсеки и некоторые другие помещения. На случай если дифферент станет катастрофическим, приказываю готовить к затоплению пятый кубрик. Тут же прикидываем, какие тяжести могут быть быстро удалены за борт.
И в эту же минуту зенитная башня Макухина сбила еще один «юнкерс». Чуть ли не тот самый, что «починил» нам руль.
Управляемым руль не стал. Однако уже не нужно тратить силу одной машины на то, чтобы гасить стремление корабля непрерывно циркулировать вправо. С «Ташкента» будто сняли колодку! А затопление мазутных отсеков несколько уменьшило дифферент.
Опять вызываю Сурина — выяснить, каковы теперь наши возможности.
— Павел Петрович, можно ли увеличить ход?
— Считаю, что теперь можно.
Я привык полагаться на суринское слово, всегда твердое и обдуманное. Но, кажется, еще никогда оно не значило для меня так много, как в эту минуту. Каждый лишний узел повышает наши шансы дойти, дотянуть, уберечь корабль от дальнейших ударов.
И «Ташкент» снова набирает ход. Мы снова уклоняемся от непрекращающихся атак пикировщиков более резкими и крутыми поворотами. Знаю, что сейчас каждый такой поворот сам по себе представляет риск. Но ценою этого риска уменьшается вероятность получить еще одну пробоину. А даже небольшая пробоина сверх имеющихся, вероятно, означала бы конец.
«Турбинам работать до последней возможности!»
Чтобы уменьшить осадку, сбрасываем за борт колосники и запасной котельный кирпич, бухты стального троса. «Списаны» параваны и тентовые стойки. Боцману приказано быть готовым выбросить якоря и якорные цепи, а торпедистам выпустить торпеды… Взято на учет все, за счет чего можно облегчить корабль.
На мостик пробирается какой-то возбужденный старичок. Оказывается, это он сопровождает спасенные куски панорамы и, видя, что происходит вокруг, встревожился, как бы матросы не выкинули за борт и его груз. Орловский отсылает старичка назад — панораму никто не тронет. Если дойдем до берега сами, то доставим и ее.
Море по-прежнему совершенно спокойно, и только благодаря этому можно держать относительно большой ход. Но нос зарывается все сильнее. И, несмотря на все меры, принимаемые аварийными партиями, медленно, но неуклонно затапливается первое машинное отделение.
— Вода дошла до осей циркуляционных насосов, — докладывает по телефону командир машинной группы Александр Иванович Кутолин.
Он все время у первой турбины вместе со своими подчиненными. Там и политрук Смирнов. Вахту несут старшины 2-й статьи Георгий Семин и Константин Иванов, краснофлотец Петр Ковалев. И если кто-нибудь на «Ташкенте» уже начал ощущать, как он постепенно погружается, то это прежде всего они. Уже под водой клапана, которыми они регулируют подачу на турбину смазки. Скрывается и турбонасос, откачивающий воду из отсека… Вспомогательные механизмы, заключенные в герметичные коробки, действуют и в таком положении — это предусмотрено конструкторами, хотя раньше казалось, что практически никогда не понадобится.
— Циркуляционные насосы покрыты водой полностью, — передает Кутолин некоторое время спустя.
Если остановить одну турбину, убавив наполовину ход, фильтрация воды через переборку уменьшится. Но на малом ходу самолеты нас быстро добьют. Нет, будем бороться до конца. Надо выигрывать время, приближать встречу с истребителями прикрытия. Теперь помощь уж не так далеко… И в ответ на доклады из первого машинного я повторяю:
— Турбинам работать до последней возможности!
Почти одновременно и в носовом, и в кормовом артпогребах кончается боезапас для зенитных автоматов. Этого следовало ожидать. Но в горячке боя трудно вести непрерывный учет расхода снарядов, и верилось, что на какое-то время их еще хватит.
Но что же делать дальше? Если нет зенитных патронов в погребах, то сколько-то их еще есть на площадке вокруг орудий и внизу на палубе. Тут и те, что дали осечку или были в спешке отброшены вместе с обоймами из-за заеданий, перекосов. Теперь они снова, пускаются в дело.
Патроны, упавшие на палубу, закатившиеся к надстройкам, затерявшиеся среди пустых гильз, собирают и подают к автоматам севастопольские женщины. Все та же «бригада», что организовалась, чтобы подносить воду для охлаждения раскаленных стволов! А проворная брюнетка в светлой кофточке по-прежнему руководит своими подругами и, должно быть, с полуслова поняла новую задачу.
Автоматы продолжают огонь короткими расчетливыми очередями. И еще один пикировщик врезается в море. Гиммельман доложил Новику: этот самолет сбит расчетом Гутника. Женщины под площадкой зенитной батареи кричат «ура». Это и их победа!
Дифферент на нос становится критическим. Приходится затопить пятый кубрик — последний наш резерв в корме. Краснофлотцы и женщины-пассажирки выносят оттуда раненых.
Женщин с детьми тем временем сажаем в опущенные на палубу шлюпки. Наготове и оба моторных катера. Положение корабля таково, что нельзя знать, сколькими минутами мы будем располагать, если не выдержит напора воды какая-нибудь переборка.
И еще от одной бомбы не удалось отвернуть. Она свалилась чуть не на нос корабля. Скользя вдоль борта, задела левый якорь. Задела — и не взорвалась, скрылась под водой… Те, кто этого не видел, ощутили лишь толчок от скользящего удара по корпусу. А ведь, по существу, — прямое попадание. Вот уж, как говорится, «пронесло»…
— После такого было бы просто обидно утонуть! — пошутил Алексей Павлович Латышев, который в этот момент был на мостике.
Все время здесь Евгений Петров. Бледный, но внешне спокойный, он стоит в стороне, чтобы никому не мешать. Все видит и ни о чем не спрашивает.
Кончаются и те зенитные патроны, что оставались на площадке около автоматов и собраны женщинами на палубе. Вот-вот батарея Гиммельмана умолкнет.
Но, кажется, выдыхается и атакующий нас враг. Или просто мы ушли далеко от аэродромов, где могли вновь и вновь заправляться пикировщики. Так или иначе, но дьявольская карусель «юнкерсов» перестает крутиться с прежней силой. Их цепочка вдруг становится прерывистой, редкой. Впервые за три с лишним часа появляются паузы по нескольку минут.
Я все жду какого-то подвоха. Неужели фашистские летчики не замечают, в каком состоянии корабль? Он осел в воду сверх всяких норм, почти безоружен… Или враги видят лишь, что он, несмотря ни на что, идет своим курсом, как-то отворачивает при их атаках, все еще стреляет и способен их сбивать? Может быть, они отчаялись нас одолеть и готовы отвязаться, признав тем самым, что победа за нами.
— Самолеты прямо по носу!
Вскидываю бинокль, почти не сомневаясь, что это атака с нового направления. Нашим «ястребкам» появляться еще рановато. Однако дальномерщики уже разглядели раньше меня:
Еще мгновение, и я тоже вижу — наши! Только не истребители… Это «петляковы», пикирующие бомбардировщики Пе-2. Их легко узнать по вертикальным боковинкам хвостового оперения…
«Петляковых» всего пара, и они не предназначены для воздушного боя. Но самолеты несутся прямо на «юнкерсов», строчат по ним из своих пушек. И семь или восемь фашистских бомбардировщиков, более крупных, но не таких поворотливых, шарахаются в сторону от этой стремительной пары, торопятся сбросить бомбы кое-как.
У нас на палубе творится нечто неописуемое. Люди кричат, рукоплещут, целуются. И вновь принимаются аплодировать, поднимая руки высоко над головой, когда «петляковы» проносятся вдоль борта. Над нами уже нет никаких других самолетов, кроме этих двух с родными красными звездами на крыльях. Какая смелая и счастливая мысль пришла кому-то в голову — послать впереди истребителей скоростные бомбардировщики, которые смогли встретить нас раньше, дальше от берега! И этой пары оказалось достаточно, чтобы отогнать последние фашистские самолеты.
— Триста тридцать шесть, товарищ командир! — произносит, подойдя ко мне, старшина сигнальщиков Михаил Смородин. — Пожалуй, больше не будет.
Чего триста тридцать шесть? Чего больше не будет? Не сразу вспоминаю, что поручил Смородину считать сброшенные на корабль бомбы. Еще тогда, в шестом часу утра, когда все началось. Кажется, это было невероятно давно. Сейчас почти девять.
И все-таки дошли
Скоро прилетели и истребители. Им тоже машут с палубы тысячи рук, но таким овациям, какие достались на долю пары «петляковых», повториться просто невозможно.
Сбавляю ход до малого. Теперь-то нас в случае чего прикроют!
Из Новороссийска идут на помощь эсминцы. Об этом уже объявлено по трансляции, и все на палубе смотрят туда, откуда они должны показаться. Сигнальщики и дальномерщики первыми обнаруживают поднимающиеся из-за горизонта мачты. И сейчас же из всех корабельных динамиков разносится:
— Товарищи! Приближаются наши корабли. Они уже видны с мостика.
На палубе снова гремит «ура». Севастопольцы, не раз за это утро прощавшиеся с жизнью, поверили, что они спасены.
Наши пассажиры не знают, как опасно положение корабля. Пересчитывая, сколько «Ташкент» принял воды, механики едва верят себе: итог получается такой, что просто непонятно, как корабль еще держится. Но, в сущности, он уже тонет, правда, пока еще медленно, и потому это не очень заметно. А котлы засолены так (питательная магистраль перебита), что могут отказать в любой момент. И не подоспей сейчас помощь, нам бы до Новороссийска не дойти.
Два эсминца видны уже невооруженным глазом. Но еще ближе обогнавшие их торпедные катера. На первом вижу в бинокль командующего эскадрой контр-адмирала Л. А. Владимирского и бригадного комиссара В. И. Семина.
Катер подходит к «Ташкенту», и они поднимаются к нам на борт. Я приготовился рапортовать, но Лев Анатольевич, едва ступив на палубу, обнял меня за плечи:
— Здравствуй, Василий Николаевич! Здравствуй, капитан второго ранга!
Такого звания я еще не имел, но по тону командующего почувствовал — он не оговорился. А потом узнал, что звание капитана 2 ранга нарком присвоил мне в те часы, когда «Ташкент» уже вел бой с фашистскими самолетами, и в Новороссийск немедленно сообщили об этом по радио.
Первый вопрос контр-адмирала о том, сколько принял «Ташкент» воды. Докладываю, что, по нашим подсчетам, через пробоины поступило около тысячи семисот тонн и еще двести пришлось принять для выравнивания дифферента.
Командующий только качает головой: эти цифры означают, что наш запас плавучести исчерпан. О том же свидетельствует общий вид корабля — на полубаке вода подошла ко второму ряду иллюминаторов.
— Из Анапы вышли спасатели, — говорит Лев Анатольевич. — Пока они подойдут, пересаживайте на другие корабли севастопольцев. Все-таки легче станет «Ташкенту»…
Лагом к застопорившему машины лидеру становится эсминец «Сообразительный». На борт его подаются сходни, и начинается перемещение с корабля на корабль раненых, женщин, детей. Происходит это в открытом море, примерно в сорока пяти милях от Новороссийска. Над кораблями кружатся наши «ястребки». Зенитчики стоят наготове у орудий.
На палубе «Сообразительного» бросаются в глаза огромные, очевидно, двенадцатидюймовые артиллерийские снаряды.
— Погрузили вчера в Поти для севастопольской тридцать пятой батареи, объясняет командир эсминца Сергей Степанович Ворков, стоящий напротив меня на крыле своего мостика. — Ни в один кубрик эти чушки не пронесешь… А в Новороссийск только что пришли. Начали принимать топливо и сразу прервали послали вас выручать…
Палуба «Ташкента», на которой только что негде было присесть, — после того как пришлось очистить полубак, а половину кубриков затопило и почти все пассажиры стояли — быстро пустеет. Эсминец отходит переполненный. Люди, перешедшие с «Ташкента», стоят и на надстройках, и даже на мостике. А к «Ташкенту» уже приближаются, чтобы принять пассажиров, не поместившихся на «Сообразительный», катера-охотники.
— Сам-то дойдешь? — спрашивает на прощание Ворков.
После того как сошла масса людей, корпус лидера немножко приподнялся. Но Владимирский решает, что идти дальше своим ходом — риск, ничем не оправданный. Да и Сурин зато, чтобы не пытаться вновь запускать турбины, раз уж они остановлены.
Командир второго эсминца — «Бдительного» — Аркадий Николаевич Горшенин осторожно подводит свой корабль задним ходом к корме «Ташкента»: решено буксировать лидер кормой вперед — так безопаснее. А к борту пристраивается подоспевший из Анапы спасатель «Юпитер». Его помпы сразу начинают откачивать воду из затопленных отсеков. Заработали и несколько переносных мотопомп, доставленных катерами-охотниками и поднятых стрелами лидера на палубу.
В таком виде — на буксире, кормой вперед и со спасательным судном у борта — медленно-медленно движемся к Новороссийску. Сигнальщики и добавочные наблюдатели настороженно всматриваются в небо. Но в нем, безоблачном и прозрачном, только наши «ястребки». Они неотступно кружатся над неповоротливым караваном. Когда мы приблизились к берегу, стало видно, как на смену самолетам, израсходовавшим бензин, взлетают с Мысхако новые.
На мачте «Ташкента» развевается флаг командующего эскадрой: Лев Анатольевич Владимирский остался у нас. Он обошел корабль, навестил в лазарете раненых, расспросил о потерях. И теперь молча следит с мостика за буксировкой, переживая, вероятно, все то, что для нас уже позади. «Ташкент» не первым из кораблей эскадры попадает в беду, с другими бывало и хуже. И удел командующего — переживать за каждый корабль.
Евгений Петров тоже с нами — он отказался от возможности перейти на торпедный катер, умчавшийся в Новороссийск. Писатель рассеянно смотрит на раскинувшуюся впереди Цемесскую бухту, на поднимающиеся за нею горы. Быть может, он все еще видит картины боя, свидетелем и участником которого довелось ему стать. Потом Евгений Петрович сказал мне:
— То, что было в этом рейсе, не забудешь никогда. Хорошо, что в Севастополе вы уговорили меня остаться на «Ташкенте»…