О чем рассказывают ветераны
«Смерть — не самое страшное»: о чём вспоминают ветераны войны, глядя на свои награды
Михаил Яковлевич Булошников, 95 лет
— Я родился в Москве, в 21 год ушёл на фронт. 900 дней в блокадном Ленинграде. Прошло всего два с половиной месяца после начала войны, а фашистские войска вступили на территорию Ленинградской области. Немцы не столько наступали, сколько просто сжали мёртвой хваткой Ленинград, брали его измором. Фашистские руководители считали, что город падёт к их ногам перезревшим плодом: запасов в Ленинграде на три года блокады не было предусмотрено, ничего не хватало. Перед войной в городе жило около 4 млн горожан, многие эвакуировались, но многие не успели.
Наша задача была — прорывать блокаду. Наиболее уязвимым местом, где стоило это делать, был так называемый Невский плацдарм, или Невский пятачок. Это короткий отрезок земли на вражеской стороне, левый берег Невы. Мы делали переправу на этот берег. Только как подобраться к кромке воды? Пройти нужно было всего 17 км, но по торфяному грунту. Настоящее болото. Стоило воткнуть сапёрную лопатку, чтобы сделать окоп, как на этом месте появлялась вода. Тяжёлая техника не могла тут двигаться. А переправлять надо было на железных лодках — понтонах. Весят они по полторы тонны. Их грузили на машины и кое-как ехали по бездорожью к самому урезу воды, пытаясь соблюдать маскировочную тишину, хотя на самом деле, когда машина двигалась, — это было как бой в набат.
Делали мы это только ночью. В светлое время по понтонам били прицельно. Но и ночью это была просто страшная картина. На той стороне немцы запускали осветительные ракеты. Они падали медленно, такой мертвящий свет. Вода кипела от осколков мин и снарядов. Туда отвозили людей, обратно — ни раненых, ни убитых не отдавали. Вот что такое переправа.
Самая дорогая мне награда — это медаль «За боевые заслуги». Я получил её в начале 1942 года — моя первая медаль, дали с формулировкой «за мужество, проявленное при защите государственных границ». Об этом писали во фронтовой газете, я на радостях послал вырезку родителям. Позже был награждён медалью «За оборону Ленинграда».
Орден Красной Звезды я получал перед строем в том же 1942 году. Иногда его давали за выполнение очень трудного задания, иногда — за проявленную стойкость находящихся под обстрелом. Дело в том, что большая часть наград — это так называемые юбилейные медали. Сорокалетие, пятидесятилетие. их штамповали всем участникам войны. Недавно мне прислали такие — «За прорыв блокады Ленинграда» и «За снятие блокады».
Отдельно вручали за каждую взятую столицу. После Ленинграда мы зашли в Таллин, а оттуда через Белоруссию и Украину — на территорию Румынии. Затем была Венгрия, Будапешт. Нас боялись, думали, что русские солдаты грабят и убивают.
Когда мы зашли в Пешт, что по восточную сторону реки Дунай, мы жили в домах у гражданских. Там была женщина, она плакала. Свою 16-летнюю дочь Шарлотту она отправила к дяде в Буду, на другой берег. Ведь знала, что русские зайдут сначала в Пешт. «Теперь я слышу: в Буде голод, режут павших коней», — говорила она.
Мосты были взорваны, нам предстояло форсировать Дунай, и я предложил найти эту девочку и вернуть матери. И я нашёл. У этого мужчины на сохранении было ещё шестеро детей, кормить их было уже нечем. Девчонка выходит худая, зелёная вся, с рюкзаком за плечами и очень боязливая. Солдаты смеялись надо мной, говорили, что везу скелет. Всю дорогу она молилась, говорила: «Боже мой, Боже мой». Они кричали от радости, когда встретились. А мне надо было уехать, я посигналил — и всё.
Честно говоря, награды меня мало интересовали. Мне нравилось служить, я был молод и немножко авантюрного плана человек. Мне нравился риск. С удовольствием ходил в разведку, если посылали. Нас всех куда больше воодушевляло то, что мы находимся на самом острие этой борьбы.
Валентин Сергеевич Бармин, 90 лет
— Я был самым младшим в своей роте. 18 лет мне исполнилось 14 января 1945 года — ровно в тот день, когда все войска Белорусского фронта пошли в наступление. Помню, как взвыли «катюши». Мы тогда все жили в землянках: выкапывали большую яму, клали дерево, потом засыпали землёй. Часто там внизу была вода, прямо под твоими нарами. Но это ещё ничего.
Мой капитан взял надо мной шефство, вёл себя по-отечески. Он говорил мне: «Валька, война — это очень тяжёлая штука. На войне убивают, мы все обречены. Или калечат, или попадают в плен. Но лучше умереть, чем попасть в плен. И ты должен знать, что, если ты боишься смерти и побежишь от неё, — она тебя настигнет. Поэтому смерти надо смотреть в глаза, и, может быть, она от тебя отвернётся».
Я эту формулу хорошо запомнил, и она меня спасла. Мы зашли в Восточную Пруссию, там в основном только города и бюргерские имения, крупных сельских пунктов нет. Гражданское население из Восточной Пруссии было всё эвакуировано в Центральную Германию. А эти имения были уже заранее приготовлены к обороне. Они из камня или кирпича, а в цоколе — амбразура, и сидят немецкие солдаты. Там мы наткнулись на мощную оборону, слишком много было раненых и убитых. Извозчика далеко отбросило, оторвало часть ступни. Был ранен командир. И я метался между ними, делал перевязки, выпал из реальности на время. А когда очнулся — смотрю, никого нет, все ушли вперёд и вправо. А на меня движется немецкая цепь из 12—15 человек. Между нами 50 метров. Я думал, что точно умру. Но должен унести с собой кого-то. Это тоже важно — не зря погибнуть.
Мы брали Кёнигсберг, я был там всего день. Помню ров, заполненный водой, укрепления, башни и очень разрушенный город. Это было за месяц до окончания войны. А затем была встреча с американцами на Эльбе. Мы все в драных сапогах, немытые, руководство решило нас не показывать. Только очень хорошо накормило тушёнкой. Для нас это был деликатес, её американцы по ленд-лизу отправляли. Как потом оказалось, сами они её не ели. Вместо нас туда пошли только что присланные, чистенькие, при параде. Завидно было, но что поделаешь.
После Эльбы из Берлина мы возвращались домой пешком. Мы шли 2340 км обратного пути, всё лето 1945 года. У немцев деревья высажены к дорогам очень близко, когда идешь — как в зелёном тоннеле. А было лето, всё цвело. И мы шли сквозь этот тоннель победителями. Некоторым уже не к кому было возвращаться, и, произнося торжественную речь, после слов: «Товарищи, война окончена, мы победили», они начинали плакать. А я продолжал вырывать окопчик, в нём спал и каждое утро всё это лето просыпался в растерянности, с мыслью: «Где я? Может быть, в плену?»
Материал подготовлен специально для Russia Beyond The Headlines — проекта, который рассказывает иностранцам о России. Оригинал текста опубликован здесь.
К 73-летию начала войны: самые честные и страшные солдатские воспоминания
В этом году, как в 1941-м, 22 июня выпадает на воскресенье. Синоптики обещают теплую, солнечную погоду, как и 73 года назад… Число не юбилейное. Но надо ли дожидаться круглой даты, чтобы говорить о кошмарах войны? Тем более что война калечит и убивает прямо у наших границ. Мы не стали делать этого накануне праздничного Дня Победы – делаем сейчас: предлагаем вам фрагменты солдатских мемуаров Николая Никулина. Настоятельно рекомендуем: если вы еще не сталкивались с этим выдающимся трудом, наплюйте на закон о запрете «реабилитации нацизма» и непременно прочтите «Воспоминания о войне», как только они попадутся вам на глаза.
Едва закончив школу, Николай Николаевич угодил в самое пекло Ленинградского и Волховского фронтов, чудом остался в живых и дошел до Берлина. Спустя годы, уже будучи знаменитым ученым, воспитавшим несколько поколений сотрудников Эрмитажа, Николай Николаевич написал потрясающие откровенностью воспоминания о войне – непарадные и страшные. Советской пропаганде они, конечно, не подходили, и больше 30 лет рукопись пролежала в столе, увидев свет лишь несколько лет назад.
По нашему мнению, на таких книгах нужно воспитывать с юных лет – тогда само слово «война» будет автоматически вызывать физическое отвращение. «Войны, такие, каким их сделал XX век, должны быть начисто исключены из нашей земной жизни, какими бы справедливыми они ни были. Иначе нам всем – конец!» – написал в предисловии к никулинским «Воспоминаниям о войне» директор Эрмитажа Михаил Пиотровский. Это истина, не нуждающаяся в опровержении.
«Тела убитых красноармейцев немцы втыкали в сугробы ногами вверх в качестве указателей»
— Атаковать! – звонит Хозяин из Кремля.
— Атаковать! – телефонирует генерал из теплого кабинета.
— Атаковать! – приказывает полковник из прочной землянки.
И встает сотня иванов, и бредет по глубокому снегу под перекрестные трассы немецких пулеметов. А немцы в теплых дотах, сытые и пьяные, наглые, все предусмотрели, все рассчитали, все пристреляли и бьют, бьют, как в тире. Однако и вражеским солдатам было не так легко. Недавно один немецкий ветеран рассказал мне о том, что среди пулеметчиков их полка были случаи помешательства: не так просто убивать людей ряд за рядом – а они все идут и идут, и нет им конца».
«Хорошо, если полковник попытается продумать и подготовить атаку, проверить, сделано ли все возможное. А часто он просто бездарен, ленив, пьян. Часто ему не хочется покидать теплое укрытие и лезть под пули… Часто артиллерийский офицер выявил цели недостаточно, и, чтобы не рисковать, стреляет издали по площадям, хорошо, если не по своим, хотя и такое случалось нередко… Бывает, что снабженец запил и веселится с бабами в ближайшей деревне, а снаряды и еда не подвезены… Или майор сбился с пути и по компасу вывел свой батальон совсем не туда, куда надо… Путаница, неразбериха, недоделки, очковтирательство, невыполнение долга, так свойственные нам в мирной жизни, на войне проявляются ярче, чем где-либо. И за все одна плата – кровь. Иваны идут в атаку и гибнут, а сидящий в укрытии все гонит и гонит их. Удивительно различаются психология человека, идущего на штурм, и того, кто наблюдает за атакой, – когда самому не надо умирать, все кажется просто: вперед и вперед! Однажды ночью я замещал телефониста у аппарата. Тогдашняя связь была примитивна, и разговоры по всем линиям слышались во всех точках. И я узнал, как разговаривает наш командующий И. И. Федюнинский с командирами дивизий: «Вашу мать! Вперед. Не продвинешься – расстреляю! Вашу мать! Атаковать! Вашу мать!»… Года два назад престарелый Иван Иванович, добрый дедушка, рассказывал по телевизору октябрятам о войне совсем в других тонах…»
«Убитых стали собирать позже, когда стаял снег, сталкивали их в ямы и воронки, присыпая землей. Это не были похороны, это была «очистка местности от трупов». Мертвых немцев приказано было собирать в штабеля и сжигать. Видел я здесь и другое: замерзшие тела убитых красноармейцев немцы втыкали в сугробы ногами вверх на перекрестках дорог в качестве указателей».
«Лейтенант отползает в сторону, а через минуту возвращается бледный, волоча ногу. Ранило. Вспарываю сапог. Ниже колена – штук шесть мелких дырочек. Перевязываю. Он идет в тыл. До свидания! Счастливо отделался! Однако в душе у меня смутное сомнение: таких ран от снаряда не бывает. Ползу в ту воронку, куда уходил лейтенант. И что же: на дне лежит кольцо от гаранты с проволочкой… Членовредительство. Беру улики и швыряю их в воду на дне соседней воронки. Лейтенант ведь очень хороший парень, да к тому же герой. Он получил орден за отражение танковой атаки в июле 1941 года, на границе. Выстоял, когда все остальные разбежались! Это что-нибудь да значит. Теперешний же срыв у него неслучаен. Накануне он столкнулся в траншее с пьяным майором, который приказал ползти к немецкому дзоту и забросать его гранатами. Оказавшийся тут же неизвестный старший сержант попробовал возражать, заявлял, что он выполняет другое приказание. Рассвирепевший майор, не раздумывая, пристрелил его. Лейтенант же пополз к доту, бросил гранаты, не причинившие бетонным стенам никакого вреда, и чудом выполз обратно. Он вернулся к нам с дрожащими глазами, а гимнастерка его была бела от выступившей соли. Бесполезный риск выбил лейтенанта из равновесия и привел к членовредительству».
«О глобальной статистике я не могу судить. 20 или 40 миллионов, может, больше? Знаю лишь то, что видел. Моя «родная» 311-я стрелковая дивизия пропустила через себя за годы войны около 200 тысяч человек. Это значит 60 тысяч убитых! А дивизий таких было у нас более 400. Арифметика простая… Немцы потеряли 7 миллионов вообще, из них только часть, правда, самую большую, на Восточном фронте. Итак, соотношение убитых 1:10, или даже больше – в пользу побежденных. Замечательная победа! Это соотношение всю жизнь преследует меня как кошмар. Горы трупов под Погостьем, под Синявино и везде, где приходилось воевать, встают передо мною. По официальным данным на один квадратный метр некоторых участков невской Дубровки приходится 17 убитых. Трупы, трупы…»
«Одному генералу, командовавшему корпусом на Ленинградском фронте, сказали: «Генерал, нельзя атаковать эту высоту, мы лишь потеряем множество людей и не добьемся успеха». Он отвечал: «Подумаешь, люди! Люди – это пыль, вперед!». Этот генерал прожил долгую жизнь и умер в своей постели. Вспоминается судьба другого офицера, полковника, воевавшего рядом с ним. Полковник командовал танковой бригадой и славился тем, что сам шел в атаку впереди всех. Однажды в бою под станцией Волосово связь с ним была потеряна. Его танк искали много часов и наконец нашли – рыжий, обгоревший. Когда с трудом открыли верхний люк, в нос ударил густой запах жареного мяса. Не символична ли судьба двух этих полководцев? Не олицетворяют они извечную борьбу добра и зла, совести и бессовестности, человеколюбия и бесчеловечности? В конце концов добро победило, война закончилась, но какой ценой? Время уровняло двух этих полководцев: в Санкт-Петербурге есть улица генерала и рядом с ней – улица полковника-танкиста».
«Лежит иван, в затылок ему вбит костыль, сверху рельса, а по рельсе, подпрыгивая, бежит вагонетка, толкаемая полудохлыми окруженцами…»
«Люди падали под осколками и пулями, как мухи, мерли от голода. Мертвецами гатили болота, делали из них укрытия, отдыхали, сидя на мертвых телах. Когда удавалось пробить проход из окружения к своим, вывозили раненных по узкоколейке, а так как шпал не хватало, нередко клали под рельсы мерзлых покойников. Лежит иван, в затылок ему вбит костыль, сверху рельса, а по рельсе, подпрыгивая, бежит вагонетка, толкаемая полудохлыми окруженцами…»
«Штабеля трупов у железной дороги выглядели пока как заснеженные холмы», и были видны лишь тела, лежащие сверху. Позже, весной, когда снег стаял, открылось все, что было внизу. У самой земли лежали убитые в летнем обмундировании – в гимнастерках и ботинках. Это были жертвы осенних боев 1941 года. На них рядами громоздились морские пехотинцы в бушлатах и широких черных брюках («клешах»). Выше – сибиряки в полушубках и валенках, шедшие в атаку в январе-феврале сорок второго. Еще выше – политбойцы в ватниках и тряпичных шапках (такие шапки давали в блокадном Ленинграде). На них – тела в шинелях, маскхалатах, с касками на головах и без них. Здесь смешались трупы солдат многих дивизий, атаковавших железнодорожное полотно в первые месяцы 1942 года. Страшная диаграмма наших «успехов»!»
«В 1942-м горнострелковая бригада наступала на деревню Веняголово под Погостьем. Атакующие батальоны должны были преодолеть речку Мгу.
— Вперед! – скомандовали им.
И пошли солдатики вброд по пояс, по грудь, по шею в воде сквозь битый лед. А к вечеру подморозило. И не было костров, не было сухого белья или старшины с водкой. Бригада замерзла, а ее командир, полковник Угрюмов, ходил по берегу Мги пьяный и растерянный. Эта «победа», правда, не помешала ему стать в конце войны генералом».
— Ваши водительские права!
Маршал берет документ, рвет его в клочья и рявкает охране:
— Избить, обоссать и бросить в канаву!»
«Мы увидели… кавалькаду грузовиков с охраной, вооруженных мотоциклистов и джип, в котором восседал маршал Жуков. Это он силой своей несокрушимой воли посылал вперед, на Берлин, все то, что двигалось по шоссе, все то, что аккумулировала страна, вступившая в смертельную схватку с Германией. Для него расчистили шоссе, и никто не должен был мешать его движению к немецкой столице. Но что это? По шоссе стремительно движется грузовик со снарядами, обгоняет начальственную кавалькаду. У руля сидит иван, ему приказали скорей доставить боеприпасы на передовую. Батарея без снарядов, ребята гибнут, и он выполняет свой долг, не обращая внимания на регулировщиков. Джип маршала останавливается, маршал вскакивает на асфальт и бросает:
— … твою мать! Догнать! Остановить! Привести сюда!
Через минуту дрожащий иван представляет перед грозным маршалом.
— Ваши водительские права!
Маршал берет документ, рвет его в клочья и рявкает охране:
— Избить, обоссать и бросить в канаву!
Свита отводит ивана в сторону, тихонько шепчет ему:
— Давай, иди быстрей отсюда, да не попадайся больше!
Мы, онемевшие, стоим на обочине. Маршал уже давно отъехал в Берлин, а грохочущий поток возобновил свое движение».
«Опухший от голода, ты хлебаешь пустую баланду, а рядом офицер жрет масло»
«Чтобы не идти в бой, ловкачи, стремились устроиться на тепленькие местечки: при кухне, тыловым писарем, кладовщиком, ординарцем начальника и т.д. и т.п. Многим удавалось. Но когда в ротах оставались единицы, тылы прочесывали железным гребнем, отдирая присосавшихся и направляя их в бой. Оставались на местах самые пронырливые. И здесь шел тоже естественный отбор. Честного заведующего продовольственным складом, например, всегда отправляли на передовую, оставляя ворюгу. Честный ведь все сполна отдаст солдатам, не утаив ничего ни для себя, ни для начальства. Но начальство любит пожрать пожирней. Ворюга же, не забывая себя, всегда ублажит вышестоящего. Как же можно лишиться столь ценного кадра? Складывалась своеобразная круговая порука – свой поддерживал своего, а если какой-нибудь идиот пытался добиться справедливости, его топили все вместе. Иными словами, явно и неприкрыто происходило то, что в мирное время завуалировано и менее заметно. На этом стояла, стоит и стоять будет земля русская. Война – самое большое свинство, которое когда-либо изобрел род человеческий. Подавляет на войне не только сознание неизбежности смерти. Подавляет мелкая несправедливость, подлость ближнего, разгул пороков и господство грубой силы… Опухший от голода, ты хлебаешь пустую баланду – вода с водою, а рядом офицер жрет масло. Ему полагается спецпаек да для него же каптенармус ворует продукты из солдатского котла. На тридцатиградусном морозе ты строишь теплую землянку для начальства, а сам мерзнешь на снегу. Под пули ты обязан лезть первым и т.д. и т.п.».
«Штаб армии находился километрах в пятнадцати в тылу. Там жили припеваючи… Лишали иллюзий комсомолок, добровольно пришедших на фронт «для борьбы с фашистскими извергами», пили коньяк, вкусно ели… В Красной армии солдаты имели один паек, офицеры же получали добавочно масло, консервы, галеты. В армейские штабы генералам привозили деликатесы: вина, балыки, колбасы и т.д. У немцев от солдата до генерала меню было одинаковое и очень хорошее. В каждой дивизии была рота колбасников, изготовлявшая различные мясные изделия. Продукты и вина везли со всех концов Европы. Правда, когда на фронте было плохо (например, под Погостьем) и немцы, и мы жрали дохлых лошадей».
«Вообще-то военный паек был очень хорош: в день полагалось девятьсот граммов хлеба зимой и восемьсот летом, сто восемьдесят граммов крупы, мясо, тридцать пять граммов сахара, сто граммов водки во время боев. Если эти продукты доходили до солдата, минуя посредников, солдат быстро становился гладким, довольным, ублаженным. Но как всегда –у нас много хороших начинаний, идей, замыслов, которые на практике обращаются в свою противоположность. Еда не всегда была в наличии. Кроме того, ее крали без стыда и совести кто только мог. Солдат же должен был помалкивать и терпеть».
«Вот как рассказала одна медицинская сестра о том, что она увидела: «Изнемогая от усталости после долгого ползания по передовой, я вынесла очередного раненого с поля боя, с трудомдотащила его до медсанбата. Здесь, на открытой поляне, на носилках, или просто на земле, лежали рядами раненые. Санитары укрыли их белыми простынями. Врачей не было видно и не похоже, что кто-то занимался операциями и перевязками. Внезапно из облаков вывалился немецкий истребитель, низко, на бреющем полете пролетел над поляной, а пилот, высунувшись из кабины, методично расстреливал автоматным огнем распростертых на земле, беспомощных людей. Видно было, что автомат в его руках – советский, с диском! Потрясенная, я побеждала к маленькому домику на краю поляны, где обнаружила начальника медсанбата и комиссара мертвецки пьяных. Перед ними стояло ведро с портвейном, предназначенным для раненых. В порыве возмущения я опрокинула ведро, обратилась к комиссару с гневной речью. Однако это пьяное животное ничего не в состоянии было воспринять. К вечеру пошел сильный дождь, на поляне образовались глубокие лужи, в которых захлебывались раненые… Через месяц командир медсанбата был награжден орденом «за отличную работу и заботу о раненых» по представлению комиссара».
«Одни запили, чтобы отупеть и забыться. Так, перепив, старшина Затанайченко пошел во весь рост на немцев: «Уу, гады!»… Мы похоронили его рядом с лейтенантом Пахомовым – тихим и добрым человеком, который умер, выпив с тоски два котелка водки. На его могиле написали: «Погиб от руки немецко-фашистских захватчиков», то же самое сообщили домой. И это была правильная, настоящая причина гибели бедного лейтенанта. Их могилы исчезли уже в 1943 году… Многие озверели и запятнали себя нечеловеческими безобразиями в конце войны в Германии…»
«Без разбору жгли дома, убивали каких-то случайных старух, бесцельно расстреливали стада коров»
«Петров, показавшийся мне таким милым, в конце войны раскрылся как уголовник, мародер и насильник. В Германии он рассказал мне, на правах старой дружбы, сколько золотых часов и браслетов ему удалось грабануть, скольких немок он испортил. Именно от него я услышал первый из бесконечной серии рассказ на тему «наши за границей». Этот рассказ сперва показался мне чудовищной выдумкой, возмутил меня и потому навсегда врезался в память: «Прихожу я на батарею, а там старички-огневички готовят пир. От пушки им отойти нельзя, не положено. Они прямо на станине крутят пельмени из трофейной муки, а у другой станины по очереди забавляются с немкой, которую притащили откуда-то. Старшина разгоняет их палкой:
— Прекратите, старые дураки! Вы, что, заразу хотите внучатам привезти?
Он увидит немку, уходит, а минут через двадцать все начинается снова».
Другой рассказ Петрова о себе:
— Иду это я мимо толпы немцев, присматриваю бабенку покрасивей и вдруг гляжу: стоит фрау с дочкой лет четырнадцати. Хорошенькая, а на груди вроде вывески, написано: «Syphilis», это, значит, для нас, чтобы не трогали. Ах ты, гады, думаю, беру девчонку за руку, мамане автоматом в рыло, и в кусты. Проверим, что у тебя за сифилис! Аппетитная оказалась девчурка…»
«Накануне перехода на территорию Рейха в войска приехали агитаторы. Некоторые в больших чинах.
«Забиякин поведал нам свою хрустальную мечту: обладать графиней или княгиней. Раньше эта мечта не осуществилась, но, как мне рассказали, Забиякин нашел свое в Восточной Пруссии. Однажды мимо нашей части по дороге проходила старуха-беженка. Солдаты сообщили подвыпившему Забиякину: «Смотри скорей! Вон пошла немецкая графиня!». Забиякин принял это всерьез, догнал старуху, имел ее на обочине дороги, осуществив, тем самым, цель своей жизни и утвердившись в этом мире».
«Этот странный и дикий случай произошел однажды поздно вечером. Я сидел в своей комнате и вдруг услышал наверху, в мансарде, пистолетные выстрелы. Заподозрив неладное, я бросился вверх по лестнице, распахнул дверь и увидел ужасающую картину. Майор Г. стоял с дымящимся пистолетом в руке, перед ним сидела немка, держа мертвого младенца в одной руке и зажимая рану другой. Постель, подушки, детские пеленки – все было в крови. Пуля прошла через головку ребенка и застряла в груди матери. Майор Г. был абсолютно спокоен, неподвижен и трезв как стеклышко. Зато стоящий рядом лейтенант весь извивался и шипел:
— Иди, давай, да в следующий раз не валяй дурака. Да помалкивай, помалкивай!
Мне отдали ремень, погоны и все на этом кончилось. Потом уже, сопоставляя обстоятельства, я понял, что начальство не радо было происшедшему. Лейтенант, по-видимому, занимался самодеятельностью и перестарался. Назревал скандал. Майор Г. был образцовым офицером, я был ветераном дивизии, да еще только что получившим орден. Дело решили замять, будто ничего не произошло. Быть может, майор Г. насмотрелся на жестокость немцев? Как и все мы, он видел огромную братскую могилу с убитыми пленными русскими, которую мы обнаружили в Вороново. Он видел трупы наших детей, замученных и сожженных. Он, вероятно, хорошо знал, что победы немцев в 1941-1942 годах были в значительной степени обусловлены жестокостью: они без церемоний убивали всех подряд, военных и гражданских, старых и молодых. Возможно, все это ожесточило майора и он решил мстить. К тому же маленький сын немки через двадцать лет стал бы солдатом и опять пошел войной на нас…»
— Ребята, вот крепость! В ней вино и бабы! Возьмете – гуляй три дня! А отвечать будут турки!
— Ребята, вот крепость! В ней вино и бабы! Возьмете – гуляй три дня! А отвечать будут турки!
«Я замечаю во дворе старого немца, инвалида Первой мировой войны. Бедняга жил поблизости, и раньше я иногда подкармливал его. Бросаюсь к нему:
— Битте, битте, господин, я умоляю – где аптекарь, где дочь? (Никулин разыскивает девушку Эрику, предмет своей платонической влюбленности – прим. ред.)
— Нейн, нейн, ниц нема, не знаю, – смотрит тусклыми глазами – как на стену, хотя вроде бы и узнал меня. Напуган, руки дрожат, а на лице лиловые тени и отеки. Такое я видывал в блокадном Ленинграде у дистрофиков! Есть ему нечего! Новые польские власти не дают немцам даже блокадных ста грамм. В отчаянии я сую старику мешок с провиантом и хочу уйти. И тут старик оживает, выпрямляется, человеческое достоинство проблескивает в его глазах. И он выплевывает мне в лицо:
— Их было шестеро, ваших танкистов. Потом она выбила окно и разбилась о мостовую.
И ушел. Не помню, как я сел в коляску мотоцикла, как ехал».