О чем рассказ кактус фет
Образ кактуса в рассказе А.А. Фета «Кактус»
Автор работы: Пользователь скрыл имя, 27 Марта 2012 в 23:08, реферат
Описание
Прежде всего, следует определить ту роль, которую играет этот образ в произведении, а для этого сначала надо выяснить, в чём заключается основная цель и идея рассказа. На мой взгляд, рассказ является философским размышлением на тему взаимосвязи и взаимозависимости эстетических и любовных чувств. В целях доказательства этой взаимосвязи повествователь передаёт нам историю о несчастной любви цыганки Стеши и её великолепном пении. Его цель – доказать Софье Петровне её неправоту, т.е. налицо спор двух мировоззрений: восторженного и охлаждено-безразличного отношений к искусству и окружающей действительности.
Работа состоит из 1 файл
Образ кактуса в рассказе А.doc
Образ кактуса в рассказе А.А. Фета «Кактус».
Прежде всего, следует определить ту роль, которую играет этот образ в произведении, а для этого сначала надо выяснить, в чём заключается основная цель и идея рассказа. На мой взгляд, рассказ является философским размышлением на тему взаимосвязи и взаимозависимости эстетических и любовных чувств. В целях доказательства этой взаимосвязи повествователь передаёт нам историю о несчастной любви цыганки Стеши и её великолепном пении. Его цель – доказать Софье Петровне её неправоту, т.е. налицо спор двух мировоззрений: восторженного и охлаждено-безразличного отношений к искусству и окружающей действительности. Следовательно, цель рассказа – раскрыть конфликт между двумя этими мировоззрениями и продемонстрировать его исход. А кактус представляет собой символическое изображение Прекрасного: с него рассказ начинается и им завершается.
В начале рассказа повествователь и Иванов восторгаются кактусом, его тщательно описывают, и во время этого описания превозносится его красота. После начинается спор, и повествователь надеется убедить Софью Петровну в истинности своего взгляда на искусство, но он терпит поражение и кактус погибает. Мне кажется, здесь можно провести параллель: прекрасный кактус и надежды на то, что прекрасная девушка сможет оценить красоту; и уже лишившееся всего своего очарования, внутреннего света мёртвое растение («бездушный труп») вместе с холодной, сверх меры рациональной девушкой, не способной к восприятию высокого искусства, вызывающей некоторую долю отвращения.
Иванов в своём роде тоже будущее, но уже не скептически-рациональное как в случае с Софьей Петровной, а, что, на мой взгляд, гораздо хуже, не имеющее своего собственного голоса, но умеющее быстро оценив ситуацию присоседиться к тому направлению мысли и воли, которое в силе на данный момент. Это люди одного момента, одной минуты – прошло время и они так же легко поменяют свои теперешние взгляды на более модные, политически и общественно «современные», как до того придерживались кардинально противоположных воззрений, И ещё одни момент, такие люди никогда не смущаются, даже если их поймают с поличным. Иванова совершенно не смущает предложение срезать кактус и небрежное замечание о том, что «Всё равно ему умирать» (о кактусе), резко противоречащее его отношению к цветку в самом начале рассказа и некоторой поддержки, оказываемой автору во время его рассказа о Григорьеве и Стеше.
Кактус в данном случае играет роль своеобразной «лакмусовой бумажки», определяющей и выявляющей не в самом выгодном свете (хотя явного порицания Софьи Петровны в рассказе не наблюдается) такого типа людей, как «скептическая девица», и приспособленцев типа Иванова. А таких людей во все времена было предостаточно, и они всегда приносили хотя бы и незначительный, но вред окружающим, разрушая в их душах чувство прекрасного, на коем зиждется нравственная красота каждого человека.
Софье Петровне и Иванову, этим двум представителям молодого поколения противопоставляются люди прошлого, представленные в рассказе в лице автора-повествователя и покойного на момент повествования поэта – Аполлона Григорьева. Их отличает верность своим убеждениям, неподменяемостью понятий и некоей страстностью (особенно в образе Григорьева). Но самое главное в их характеристике (заочной) – способность любить и понимать всё Прекрасное, ставить эстетический идеал на первое место, не зависимо от социально-политических взглядов и разницы в убеждениях (Фет позволяет себе лёгкую иронию по адресу славянофильства Аполлона Григорьева).
Рассказывая эпизод о цыганском пении, автор намеренно подчёркивает преображающую силу искусства: «Я жадно смотрел на её лицо, отражавшее всю охватившую её страсть. При последних стихах слёзы градом побежали по её щеке». В этом есть величие трагического: судьба личности и произведение искусства слились воедино, породив очищающие слёзы, возвысив тем самым цыганку, певичку почти до уровня трагической героини.
Примечательно то, что Фет в качестве произведения искусства выбрал именно цыганские романсы. В этом есть нечто от поэзии Природы, что-то дикое, надвременное, и всё это слилось в образе Стеши, оказав непередаваемое влияние на душу автора-повествователя. Ведь прошло уже много лет, а он помнит этот романс и его исполнительницу и её историю несчастной любви так, как будто это было вчера.
Это место в рассказе можно фактически назвать изображением катарсиса изнутри, взгляд поэта на свои собственные ощущения от соприкосновения с тайной Прекрасного и трагического искусства.
Кактус умирает, оставив своих недавних поклонников равнодушными к своей гибели, даже в некоторой степени содействовавшими ей. А кактус – это всё прекрасное, это пение Стеши, это любовь, это возвышенные чувства. Вот его роль в рассказе.
Теперь позволим себе несколько отступить в сторону от вопроса о восприятии кактуса персонажами рассказа и сделаем попытку определить высший смысл этого образа. По какой причине рассказ назван именно «Кактус»? Я считаю, что Фет придавал особое значение именно растению. Растение – это часть природы, а что для человека может быть важнее Природы? А цветение редкого растения – это просто чудо, которое свойственно Природе, и это не субъективная оценка – чудеса природы врываются в жизнь людей, разрушая их скучную обыденность. Просто не всем дано увидеть такое чудо и оценить его.
Кактус соединяет в себе трагическое начало с идеей вечного и неувядаемого искусства. Но искусство не может существовать в среде абсолютно к нему равнодушной, не способной переживать момент взлёта и падения духа, очищения чувств. Оказавшись в такой холодной среде оно обречено на гибель, на что символически указывает Фет в заключительных строках своего рассказа: «Цветок был срезан и поставлен в стакан с водой. Мы распрощались. Когда утром мы собрались к кофею, на краю стакана лежал бездушный труп вчерашнего красавца кактуса».
Публицистика и художественная проза А.А. Фета. Поэтика рассказа «Кактус»
Даже краткий анализ всех известных публицистических трудов Фета поражает актуальностью для различных сфер современной науки. Так, сельскохозяйственные расчеты Фета, постоянно представляемые им на страницах различных очерков, статей и заметок, безусловно, должны заинтересовать специалистов в области исследования становления и развития экономики как науки. Историки найдут здесь много фактического материала для работ, выявляющих социально-экономическое благосостояние крестьянского сословия в пореформенной России. В настоящее время обострился интерес к изучению истории судебных институтов. Это актуализирует изучение публицистики Фета как источника по истории деятельности мировых судей и самого института мирового суда в русской провинции, так как дает богатый материал по становлению и функционированию его в русской провинции за первые десять лет существования. А краеведы обнаружат в публицистике Фета весьма ценные сведения для восстановления истории Мценского уезда Орловской губернии во второй половине XIX в. Анализ публицистики Фета как целого позволил выявить ее характерную особенность, которая заключается в том, что все последующие публицистические тексты вбирают в себя материалы предыдущих и выполняют по отношению к ним роль обобщающего текста. А обширный трактат «Наши корни» и очерк «Из деревни» (1871), с одной стороны, многогранно отражают реалии жизни Фета, а, с другой стороны, обобщают все его разнообразные размышления в предыдущей публицистике, становясь, тем самым, подобием «мемуарного» текста об одном из эпохальных периодов в жизни Фета.
Идеологическая многоуровневость и сложность композиции поначалу сбивает с толку, именно поэтому рассказ требует от читателя внимательности и не терпит небрежения. Для того чтобы в полной мере прочувствовать то, что хочет донести до читателя автор, важно знать, что побудило его написать такое произведение.
«Кактус» был создан в 1881 году. До смерти поэта оставалось 10 лет. Именно в последнее десятилетие своей жизни писатель с удвоенным интересом обратился к экспериментам в области соотношения жизненного и придуманного материалов в сюжетной прозе. Как и многие рассказы, написанные в этот период, «Кактус» включает в себя элементы автобиографии. Именно автобиографический материал, составляющий основу произведения, позволил Фету обозначить свои эстетические позиции и вступить в полемику с современными философскими теориями.
Изначально сюжет закручивается вокруг кактуса, цветущего лишь раз в году. Как поэт «чистого искусства», воспевающий любовь и природу, А.Фет помогает нам разглядеть робкую, болезненную красоту в только что распустившемся, но уже начинающем увядать цветке, который, несмотря на всю свою незначительность и есть одно из проявлений прекрасного, творимого жизнью и самой природой. Но если бы было всё так просто! Кактус – лишь вступление, помогающее использовать подлинную историю, произошедшую с писателем, в качестве главной темы рассказа. Именно она и является ответом циничному обществу, не способному понять истинной красоты искусства, умеющему лишь «философствовать». В роли «общества» выступает молодая гостья Софья Петровна.
Именно это подтверждает история о влюблённой цыганке Стеше, слывшей лучшей исполнительницей в хоре. Ведь если бы она не была влюблена, смогла бы она спеть «ТАК»?
В песне девушки было «столько неги, столько грусти, столько красоты»! Во время пения, она раскрывала свою душу и давала выход бушевавшим внутри чувствам. Отдавшись порыву, девушка забывала о слушателях, и из глаз её текли слёзы. И это был завершающий аккорд в прекрасной симфонии чувств и красивого женского голоса, столь же хрупкий, как и мимолётная красота цветка.
Поэт предлагает всем, кто ищет правды, обращаться к художникам, обобщая под этим понятием людей искусства. От искусства нет материальной пользы, оно должно создавать прекрасное, тем самым пробуждая человека и приобщая его к духовности.
Афанасий Фет
Кактус
Несмотря на ясный июльский день и сенной запах со скошенного луга, я, принимая хинин, боялся обедать в цветнике под елками, – и накрыли в столовой. Кроме трех человек небольшой семьи за столом сидел молодой мой приятель Иванов, страстный любитель цветов и растений, да очень молодая гостья.
Еще утром, проходя чрез биллиардную, я заметил, что единственный бутон белого кактуса (cactus grandiflora), цветущего раз в год, готовится к расцвету.
– Сегодня в шесть часов вечера, – сказал я домашним, – наш кактус начнет распускаться. Если мы хотим наблюдать за его расцветом, кончающимся увяданием пополуночи, то надо его снести в столовую.
При конце обеда часы стали звонко выбивать шесть, и, словно вторя дрожанию колокольчика, золотистые концы наружных лепестков бутона начали тоже вздрагивать, привлекая наше внимание.
– Как вы хорошо сделали, – умеряя свой голос, словно боясь запугать распускающийся цветок, сказал Иванов, – что послушались меня и убрали бедного индийца подальше от рук садовника. Он бы и его залил, как залил его старого отца. Он не может помириться с мыслию, чтобы растение могло жить без усердной поливки.
Пока пили кофе, золотистые лепестки настолько раздвинулись, что позволяли видеть посреди своего венца нижние края белоснежной туники, словно сотканной руками фей для своей царицы.
– Верно, он вполне распустится еще не скоро? – спросила молодая девушка, не обращаясь ни к кому особенно с вопросом.
– Да, пожалуй, не раньше как к семи часам, – ответил я.
– Значит, я успею еще побренчать на фортепьяно, – прибавила девушка и ушла в гостиную к роялю.
– Хотя и близкое к закату, солнце все-таки мешает цветку, – заметил Иванов. – Позвольте я ему помогу, – прибавил он, задвигая белую занавеску окна, у которого стоял цветок.
Скоро раздались цыганские мелодии, которых власть надо мною всесильна. Внимание всех было обращено на кактус. Его золотистые лепестки, вздрагивая то там, то сям, начинали принимать вид лучей, в центре которых белая туника все шире раздвигала свои складки. В комнате послышался запах ванили. Кактус завладевал нашим вниманием, словно вынуждая нас участвовать в своем безмолвном торжестве; а цыганские песни капризными вздохами врывались в нашу тишину.
Боже! Думалось мне, какая томительная жажда беззаветной преданности, беспредельной ласки слышится в этих тоскующих напевах. Тоска вообще чувство мучительное: почему же именно эта тоска дышит таким счастьем? Эти звуки не приносят ни представлений, ни понятий; на их трепетных крыльях несутся живые идеи. И что, по правде, дают нам наши представления и понятия? Одну враждебную погоню за неуловимою истиной. Разве самое твердое астрономическое понятие о неизменности лунного диаметра может заставить меня не видать, что луна разрослась на востоке? Разве философия, убеждая меня, что мир только зло, или только добро, или ни то ни другое, властна заставить меня не содрогаться от прикосновения безвредного, но гадкого насекомого или пресмыкающегося или не слыхать этих зовущих звуков и этого нежного аромата? Кто жаждет истины, ищи ее у художников. Поэт говорит:
Публицистика и художественная проза Фета. Поэтика рассказа «Кактус»
«Каленик»: мы встречаемся здесь с тем самым Калеником, денщиком Фета, о котором говорится и в фетовских мемуарах; подобные же параллели находим и ко всем прочим рассказам. Но как раз сравнение рассказов с теми же сюжетами и лицами в фетовских воспоминаниях помогает понять творческий импульс художественной прозы Фета: в ней поэт искал возможности соединения живого, единичного, индивидуально-неповторимого жизненного явления с философским размышлением, с духовным обобщением непосредственного жизненного опыта (что
вы, Фет, я и все, кто разделяет наши убеждения». Но если в своей речи в Обществе Толстой вместе с тем нашел возможность отдать должное «тенденциозной литературе» («В последние два года политическая и в
особенности изобличительная литература, заимствовав в своих целях средства искусства и найдя замечательно умных, честных и талантливых представителей, горячо и решительно отвечавших на каждый вопрос минуты, на каждую временную рану общества. » и т. д.), то его единомышленник Фет не собирался этого делать. В запальчивости полемики нередко доходящий, по собственному выражению, до «уродливых преувеличений» (Тургенев называл его «удилозакусным»), Фет в начале статьи «эпатирует» своих оппонентов следующей фразой: «. вопросы: о правах гражданства поэзии между прочими человеческими деятельностями, о ее нравственном значении, о современности в данную эпоху и т. п. считаю кошмарами, от которых давно и навсегда отделался». Но, словно
сочинений. Однако не будет преувеличением сказать, что для современников Фет-прозаик был прежде всего публицистом: его деревенские очерки, на протяжении девяти лет печатавшиеся в русских журналах («Русский вестник», «Литературная библиотека», «Заря»), решительно заслонили в восприятии современников всю прочую прозу Фета. Именно под влиянием этих очерков сложилась в русском обществе прочная репутация Фета как «крепостника и реакционера»
Он наконец вернул себе фамилию Шеншина (26 декабря 1873 года Александр II дал указ сенату о присоединении Фета к «роду отца его Ш. со всеми правами, званию и роду его принадлежащими»). В результате в представлении многих русских читателей «прозаик Ш.» (хотя деревенские очерки и печатались под фамилией «Фет») оказался негативной стороной, антиподом «лирика Фета», что с афористической законченностью высказал поэт А. Жемчужников в стихотворении 1892 года «Памяти Ш.-Фета»:
Искупят прозу Шеншина
Стихи пленительные Фета.
Ф.И. Тютчев и А.А. Фет
Тютчев и Фет, обусловившие развитие русской поэзии второй половины XIX века, вошли в литературу как поэты “чистого искусства”, выражающие в своем творчестве романтическое понимание духовной жизни человека и природы. Продолжая традиции русских писателей-романтиков первой половины XIX века (Жуковского и раннего Пушкина) и немецкой романтической культуры, их лирика была посвящена философско-психологическим проблемам.
Отличительной особенностью лирики этих двух поэтов явилось то, что она характеризовалась глубиной анализа душевных переживаний человека. Так, сложный внутренний мир лирических героев Тютчева и Фета во многом схож.
Лирический герой отражает те или иные характерные черты людей своего времени, своего класса, оказывая огромное влияние на формирование духовного мира читателя.
Традиционным для русской литературы является отождествление картин природы с определенными настроениями человеческой души. Этот прием образного параллелизма широко использовали Жуковский, Пушкин, Лермонтов. Эту же традицию продолжили Фет и Тютчев.
Так, Тютчев применяет прием олицетворения природы, который необходим поэту, чтобы показать неразрывную связь органического мира с жизнью человека. Часто его стихи о природе содержат раздумья о судьбе человека. Пейзажная лирика Тютчева приобретает философское содержание.
Весьма интересно используется этот прием в стихотворении “Шепот, робкое дыханье. ” (1850), которое построено на одних существительных и прилагательных, без единого глагола. Запятые и восклицательные знаки тоже передают великолепие и напряжение момента с реалистической конкретностью. Это стихотворение создает точечный образ, который при близком рассмотрении дает хаос, “ряд волшебных изменений”, а в отдалении — точную картину.
Однако в изображении природы у Тютчева и Фета есть и глубокое различие, которое было обусловлено прежде всего различием поэтических темпераментов этих авторов.
Тютчев — поэт-философ. Именно с его именем связано течение философского романтизма, пришедшее в Россию из германской литературы. И в своих стихах Тютчев стремится понять природу, включив ее е систему философских взглядов, превратив в часть своего внутреннего мира. Этим стремлением вместить природу в рамки человеческого сознания была продиктована страсть Тютчева к олицетворению. Так, в стихотворении “Весенние воды” ручьи “бегут и блещут и гласят”.
В поздней лирике Тютчев осознает, что человек является созданием природы, ее вымыслом. Природа видится ему как хаос, внушающий поэту страх. Над ней не властен разум, и поэтому во многих стихотворениях Тютчева появляется антитеза вечности мироздания и мимолетности человеческого бытия.
Совершенно иные отношения с природой у лирического героя Фета. Он не стремится “подняться” над природой, анализировать ее с позиции разума. Лирический герой ощущает себя органичной частью природы. В стихотворениях Фета передается чувственное восприятие мира. Именно непосредственность впечатлений отличает творчество Фета.
Для Фета природа является естественной средой. В стихотворении “Сияла ночь, луной был полон сад. ” (1877) единство человеческих и природных сил чувствуется наиболее ясно.
Для лирики Фета было характерно наличие параллелей между явлениями природы и любовными переживаниями (“Шепот, робкое дыханье. ”). 366
Так, лирический герой Фета и лирический герой Тютчева воспринимают реальность по-разному. У лирического героя Фета мироощущение более оптимистично, и мысль об одиночестве не выдвинута на первый план.
Итак, лирические герои Фета и Тютчева имеют как сходные, так и различные черты, но в основе психологии каждого лежит тонкое понимание мира природы, любви, а также осознание своей судьбы в мире.
Кактус
Еще утром, проходя чрез биллиардную, я заметил, что единственный бутон белого кактуса (cactus grandiflora), цветущего раз в год, готовится к расцвету.
При конце обеда часы стали звонко выбивать шесть, и, словно вторя дрожанию колокольчика, золотистые концы наружных лепестков бутона начали тоже вздрагивать, привлекая наше внимание.
Пока пили кофе, золотистые лепестки настолько раздвинулись, что позволяли видеть посреди своего венца нижние края белоснежной туники, словно сотканной руками фей для своей царицы.
Скоро раздались цыганские мелодии, которых власть надо мною всесильна. Внимание всех было обращено на кактус. Его золотистые лепестки, вздрагивая то там, то сям, начинали принимать вид лучей, в центре которых белая туника все шире раздвигала свои складки. В комнате послышался запах ванили. Кактус завладевал нашим вниманием, словно вынуждая нас участвовать в своем безмолвном торжестве; а цыганские песни капризными вздохами врывались в нашу тишину.
Боже! Думалось мне, какая томительная жажда беззаветной преданности, беспредельной ласки слышится в этих тоскующих напевах. Тоска вообще чувство мучительное: почему же именно эта тоска дышит таким счастьем? Эти звуки не приносят ни представлений, ни понятий; на их трепетных крыльях несутся живые идеи. И что, по правде, дают нам наши представления и понятия? Одну враждебную погоню за неуловимою истиной. Разве самое твердое астрономическое понятие о неизменности лунного диаметра может заставить меня не видать, что луна разрослась на востоке? Разве философия, убеждая меня, что мир только зло, или только добро, или ни то ни другое, властна заставить меня не содрогаться от прикосновения безвредного, но гадкого насекомого или пресмыкающегося или не слыхать этих зовущих звуков и этого нежного аромата? Кто жаждет истины, ищи ее у художников. Поэт говорит:
Другой высказывает то же словами:
Цыганские напевы смолкли, и крышка рояля тихонько стукнула.
Девушка подошла и стала рядом с Ивановым, присевшим против кактуса на стул, чтобы лучше разглядеть красоту цветка.
— Посмотрите, какая роскошь тканей! Какая девственная чистота и свежесть! А эти тычинки? Это папское кропило, концы которого напоены золотым раствором. Теперь загляните туда, в глубину таинственного фиала. Глаз не различает конца этого не то светло-голубого, не то светло-зеленого грота. Ведь это волшебный водяной грот острова Капри. Поневоле веришь средневековым феям. Эта волшебная пещера создана для них!
— Говорите определеннее, я вас не понимаю.
— Не капризничайте. Что сказал бы ваш учитель музыки, услыхав эти слова? Вы, может быть, хотите сказать, что мое определение говорит о качествах вещи, а не об ее существе. Но я не мастер на определения и знаю, что они бывают двух родов: отрицательные, которые, собственно, ничего не говорят, и положительные, но до того общие, что если и говорят что-либо, так совершенно неинтересное. Позвольте же мне на этот раз остаться при своем, хотя и одностороннем, зато высказывающем мое мнение.
— Ровно 25 лет тому назад я служил в гвардии и проживал в отпуску в Москве, на Басманной. В Москве встретился я со старым товарищем и однокашником Аполлоном Григорьевым. Никто не мог знать Григорьева ближе, чем я, знавший его чуть не с отрочества. Это была природа в высшей степени талантливая, искренно преданная тому, что в данную минуту он считал истиной, и художественно-чуткая. Но, к сожалению, он не был, по выражению Дюма-сына, из числа людей _знающих_ <3>(des hommes qui savent) в нравственном смысле. Вечно в поисках нового во всем, он постоянно менял убеждения. Это они называют развитием, забывая слово Соломона, что это уже было прежде нас. <4>По крайней мере он был настолько умен, что не сетовал на то, что ни на каком поприще не мог пустить корней, и говаривал, что ему не суждено _просперировать_. <5>В означенный период он был славянофилом и носил не существующий в народе кучерской костюм. Несмотря на палящий зной, он чуть не ежедневно являлся ко мне на Басманную из своего отцовского дома на Полянке. Это огромное расстояние он неизменно проходил пешком и вдобавок с гитарой в руках. Смолоду он учился музыке у Фильда и хорошо играл на фортепьяно, но, став страстным цыганистом, променял рояль на гитару, под которую слабым и дрожащим голосом пел цыганские песни. К вечернему чаю ко мне нередко собирались два, три приятеля-энтузиаста, и у нас завязывалась оживленная беседа. Входил Аполлон с гитарой и садился за нескончаемый самовар. Несмотря на бедный голосок, он доставлял искренностию и мастерством своего пения действительное наслаждение. Он, собственно, не пел, а как бы пунктиром обозначал музыкальный контур пиесы.
— Спойте, Аполлон Александрович, что-нибудь!
стаканом чаю, а затем, нередко около полуночи, уносил домой пешком свою гитару. Репертуар его был разнообразен, но любимою его песней была венгерка, <6>перемежавшаяся припевом:
Понятно, почему эта песня пришлась ему по душе, в которой набегавшее скептическое веяние не могло загасить пламенной любви, красоты и правды. В этой венгерке сквозь комически-плясовую форму прорывался тоскливый разгул погибшего счастья. Особенно оттенял он куплет:
Однажды вечером, сидя у меня один за чайным столом, он пустился в эстетические тонкости вообще и в похвалы цыган в особенности.
— Где же мне ее было заметить? Я почти нигде не бываю.
— Ну, это я как-нибудь оборудую. Едем, что ль?
Я сослался на зубную боль, которою, в добрый час молвить, во всю жизнь не страдал. Однако он догадался, и начались препирания.
Тем не менее мы доехали до Грузин и бросили карету невдалеке от цыган. Григорьев быстро зашагал звонить, а я подоспел вовремя, когда дверь отворили.
В передней уже слышалось бряцание гитары и два голоса.
Но девушка, ответив на его рукожатие, бросила недоверчивый взгляд в мою сторону и, положа гитару на стол, быстро пошла к двери, ведущей во внутренние покои. Григорьев так же быстро заступил ей дорогу и схватил ее за рукав.
Я махнул отчаянно рукой и снова обернул голову к окну изучать извозчика. Между тем Григорьев, наигрывая все громче и громче, стал подпевать. Мало-помалу сам он входил в пассию, а как дошел до своей любимой:
очевидно, забыл и цель нашего посещения и до того загорелся пением, что невольно увлекал и других. Когда он хлестко запел:
ему уже вторил бархатный баритон Ивана Васильева. Вскоре, сперва слабо, а затем все смелее, стад проникать в пение серебряный сопрано Стеши.
Она уже без возражений запела, поддерживаемая по временам Иваном Васильевым. Слегка откинув свою оригинальную, детски задумчивую головку на действительно тяжеловесную с отливом воронова крыла косу, она вся унеслась в свои песни. Уверенный, что теперь она не обратит на меня ни малейшего внимания, я придвинул свой стул настолько, что мог видеть ее почти в профиль, тогда как до сих пор мог любоваться только ее затылком. Когда она запела:
у московских цыган, так как современные петь ее не решались. Песня эта, не выносящая посредственной певицы, известная:
Стеша не только запела ее мастерски, но и расположила куплеты так, что только с тех пор самая песня стала для меня понятна, как высокий образчик народной поэзии. Она спела так:
Песня исполнена всевозможных переливов, управляемых минутным вдохновением. Я жадно смотрел на ее лицо, отражавшее всю охватившую ее страсть. При последних стихах слезы градом побежали по ее щеке. Я не выдержал, вскочил со стула, закричал: браво! браво! и в ту же минуту опомнился. Но уже было поздно. Стеша, как испуганная птичка, упорхнула.
— Что же вы на это скажете, скептическая девица? Разве эта Стеша не любила? Разве она могла бы так петь, не любя? Стало быть, любовь и музыка не так далеки друг от друга, как вам угодно было утверждать?
— Да, конечно, в известных случаях.
— О скептический дух противоречия! Да ведь все на свете, даже химические явления, происходят только в известных случаях. Однако вы льете воды и вам надо рано вставать. Не пора ли нам на покой?
Когда стали расходиться, кактус и при лампе все еще сиял во всей красе, распространяя сладостный запах ванили.
Иванов еще раз подсел к нему полюбоваться, надышаться, и вдруг, обращаясь ко мне, сказал:
— Знаете, не срезать ли его теперь в этом виде и не поставить ли в воду? Может быть, тогда он проживет до утра?
— Ведь все равно ему умирать. Так ли, сяк ли.
Цветок был срезан и поставлен в стакан с водой. Мы распрощались. Когда утром мы собрались к кофею, на краю стакана лежал бездушный труп вчерашнего красавца кактуса.
Печатается по книге «Аполлон Григорьев. Воспоминания», 1980г.
При жизни Григорьева его автобиографическая проза печаталась в журналах большинство произведений опубликовано с опечатками и искажениями. Новые издания его прозы появились лишь в XX в., по истечении 50-летнего срока со смерти автора (до этого наследники были, по дореволюционным законам, владельцами сочинений покойного, и издавать можно было только с их согласия и с учетом их требований). Но большинство этих изданий, особенно книжечки в серии «Универсальная библиотека» 1915-1916 гг., носило не научный, а коммерческий характер и только добавило число искажений текста.
Тексты настоящего издания печатаются или по прижизненным журнальным публикациям, или по рукописям-автографам (совпадений нет: все сохранившиеся автографы публиковались посмертно), с исправлением явных опечаток и описок (например, «Вадим Нижегородский» исправляется на «Вадим Новгородский»). Исправления спорных и сомнительных случаев комментируются в «Примечаниях». Конъектуры публикатора заключаются в угловые скобки; зачеркнутое самим авто- ром воспроизводится в квадратных скобках.
СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ
Впервые: Рус. вестник, 1881, Э 11, с. 233-238. Перепечатано: Воспоминания, с. 415-429. Рассказ Фета посвящен эпизоду, относящемуся к 1856 г., когда он, служа в гвардии, отпросился в годовой отпуск; в это время Г. тяжело переживал безответную любовь к Л. Я. Визард и создавал свой цикл стихотворений «Борьба», куда входит его знаменитая «Цыганская венгерка».