О чем произведение пахарь григорьевич
Д.Григорович «Пахарь»
Просмотр содержимого документа
«Д.Григорович «Пахарь»»
Цели: познакомить юных читателей с произведением, которое поможет понять участь обездоленных детей России XIX в., вынужденных ради куска хлеба заниматься непосильным трудом, рисковать жизнью.
Планируемые результаты изучения темы:
Предметные умения: знать содержание прочитанного произведения; уметь воспринимать и анализировать текст, определять жанр литературного произведения, формулировать идею, проблематику произведения, давать характеристику герою.
Метапредметные УУД (универсальные учебные действия):
Личностные: осваивает новые виды деятельности, участвует в творческом, созидательном процессе; осознает себя как индивидуальность и одновременно как член общества.
Регулятивные: принимает и сохраняет учебную задачу; планирует (в сотрудничестве с учителем и одноклассниками или самостоятельно) необходимые действия, операции, действует по плану.
Познавательные: осознает познавательную задачу; читает и слушает, извлекает нужную информацию, а также самостоятельно находит ее в материалах учебников, рабочих тетрадей.
Коммуникативные: задает вопросы, слушает и отвечает на вопросы других, формулирует собственные мысли, высказывает и обосновывает свою точку зрения.
2. Работа по теме урока
Григорович Дмитрий Васильевич (1822 – 1899), прозаик, переводчик. Родился 19 марта (31 н. с.) в Симбирске в семье небогатого помещика. Рано остался без отца, воспитывался матерью, француженкой по происхождению, говорившей только по-французски, поэтому русскому языку учился у дворовых.
Образование получал в частных немецких и французских пансионах в Москве (1832 – 35).
В 1836 поступил в Петербургское Главное инженерное училище, где подружился с Ф. Достоевским. Карьера офицера его не привлекала, поэтому Григорович покидает училище
в 1840 и поступает в Академию художеств, но скоро оставляет и ее.
В 1842 определяется на службу в Дирекцию императорских театров, заводит круг знакомств среди литераторов. В 1845 сотрудничает с Н. Некрасовым в альманахе “Физиология Петербурга”, пишет очерк “Петербургские шарманщики”, отмеченный Белинским. В 1847 выходит повесть “Антон Горемыка”, принесшая Григоровичу настоящую литературную славу и единодушное одобрение читателей, писателей и критиков.
Далее следуют “Проселочные дороги” (1852), “Рыбаки” (1853), ставшие заметным явлением в литературной жизни того времени.
Следующие произведения Григоровича “Переселенцы” (1855) и “Пахарь” (1856) были встречены критически, поскольку от него ждали иного. В этот период шла острая борьба между сторонниками “чистого искусства” и революционными демократами, но Григорович стремился остаться от нее в стороне: “…Право, душу теснят статьи, исполненные ненависти… ” – писал он Некрасову.
В 1858 – 59 писатель принял приглашение Морского министерства совершить путешествие на военном корабле, о чем рассказал в путевых очерках “Корабль “Ретвизан”, в которых нашел место для описания архитектуры и искусства. Он был известен как знаток скульптуры и живописи и коллекционер.
С 1864 занял пост секретаря Общества поощрения художников, где проработал около двадцати лет, оставив литературное творчество.
В 1883 Григорович возобновляет литературную деятельность повестью “Гуттаперчевый мальчик”, названной критикой “маленьким шедевром”. В эти же годы выступает как переводчик (повесть П. Меримо “Этрусская ваза”).
В последние годы жизни работает над “Литературными воспоминаниями”, рисуя для будущих поколений портреты И. Тургенева, Л. Толстого и других. Умер Григорович 22 декабря 1899 (3 января 1900 н. с.) в Петербурге. Похоронен на Волковом кладбище.
Анализ повести «Пахарь»
(Славянофи́льство — литературно и религиозно-философское течение русской общественной и философской мысли[1], оформившееся в 30-х—40-х годах XIX века[2] и ориентированное на выявление самобытности России, её типовых отличий от Запада[3]. Представители ( т.е. славянофилы) выступали за развитие особого русского пути, отличного от западноевропейского[4]. Развиваясь по нему, по их мнению, Россия способна донести православную истину до впавших в ересь и атеизм европейских народов[5]. Славянофилы утверждали также о существовании особого типа культуры, возникшего на духовной почве православия, а также отвергали тезис представителей западничества о том, что Пётр I возвратил Россию в лоно европейских стран, и она должна пройти этот путь в политическом, экономическом и культурном развития)
В 50-е гг. Дмитрий Григорович возвращается к изображению жизни крестьян в таких повестях, как «Пахарь» (1853), «Кошка и мышка» (1857), «Пахатник и бархатник» (1860), снова показывая конфликт между тружеником и тунеядцем-барином, который его обирает.
В повести «Пахарь» писатель также обращается к фольклору и этнографии как иллюстративному внешнему колориту для изображения и идиллических картин народной жизни, и самих крестьянских персонажей. Он стремился разглядеть поэтические начала в крестьянском труде, в занятиях крестьян: в пахоте, в уборке, обряде «обряжения» последнего снопа, мудрости крестьянина, единении его с природой и родной землей. Именно в этом укладе сельской жизни народа, по мнению Григоровича, можно увидеть «настоящее русское поле», услышать народную речь и настоящую русскую песню и ощутить причастность к народному миру: «Сладко забьется ваше сердце, если только вы любите эту песню, этот народ и эту землю»6.
Работа с текстом повести
От имени кого ведется повествование?
Приехав в поселок автор поселился в доме. Где находился этот дом и как автор его описывает?
Чем по мнению автора отличается город от деревни. Найдите в тексте и прочитайте.
Как автор описывает Савелия?
Чем пахота была по мнению Анисимыча для пахаря.
Как относится Анисимыч к деньгам?
Почему народ обращается за советом к Анисимычу? Какие советы дает?
Сколько лет в «полях» провел старик?
Что для старика –пахаря было «целым миром»?
Каких примет придерживался Анисимыч?
Какое неожиданное событие произошло в жизни пахаря?
13.Как Анисимыч решил вопрос о рекрутстве своих сыновей?
16. Что по мнению автора заслуживает прочного воспоминания о человеке.
Как полагали славянофилы, природа, согласно Григоровичу, играет в жизни человека огромную роль. Именно она способствует «опрощению» души, как идеал – ее задумчивому усыплению, освобождению от всего того, что насело на нее в городах, в разговорах со столичными умниками, кичащимися философией.
Средством, обеспечивающим «простую жизнь» человека является, естественно, сельскохозяйственный труд. «…Сельская жизнь улучшает человеческую природу». Предоставляя мало развлечений, она сосредотачивает мысли и делает их яснее, а главное – «усмиряет гордость»! Действие это совершенно противоположно действию города. В городе все заставляет человека поверить в свою силу и способности, а это, по Григоровичу, гордыня, разновидность зла.
Анисимыч – природный человек. Вся его жизнь с малолетства прошла в полях. Он знает все обо всем и в своей деятельности безошибочно руководствуется приметами. «…Приметы эти наполняли жизнь его, они управляли каждым его действием: не брался он ни за какое дело, не посоветовавшись сначала с знамениями, которые природа, как нежная мать, заботливо рассыпает по лицу своему в назидание человеку, отдавшему ей свое существование. Не голос ли божий слышится нам в этих знамениях?».
Олицетворением этой правильности поведения и чистоты помыслов у писателя оказывается образ пахаря, только что мирно умершего. «Каждый из присутствовавших подходил к гробу, кланялся в землю и целовал эти честные смуглые пальцы, которые, в продолжение семидесяти лет, складывались только для труда и для крестного знамения»
1).Что вы узнали о писателе?
2).Каким должен быть человек, чтобы заслужить всеобщее признание и уважение?
3).Можно ли сказать, что без любви к родному краю возможно создавать произведения о природе?
Д.Григорович «Пахарь»
Просмотр содержимого документа
«Д.Григорович «Пахарь»»
Цели: познакомить юных читателей с произведением, которое поможет понять участь обездоленных детей России XIX в., вынужденных ради куска хлеба заниматься непосильным трудом, рисковать жизнью.
Планируемые результаты изучения темы:
Предметные умения: знать содержание прочитанного произведения; уметь воспринимать и анализировать текст, определять жанр литературного произведения, формулировать идею, проблематику произведения, давать характеристику герою.
Метапредметные УУД (универсальные учебные действия):
Личностные: осваивает новые виды деятельности, участвует в творческом, созидательном процессе; осознает себя как индивидуальность и одновременно как член общества.
Регулятивные: принимает и сохраняет учебную задачу; планирует (в сотрудничестве с учителем и одноклассниками или самостоятельно) необходимые действия, операции, действует по плану.
Познавательные: осознает познавательную задачу; читает и слушает, извлекает нужную информацию, а также самостоятельно находит ее в материалах учебников, рабочих тетрадей.
Коммуникативные: задает вопросы, слушает и отвечает на вопросы других, формулирует собственные мысли, высказывает и обосновывает свою точку зрения.
2. Работа по теме урока
Григорович Дмитрий Васильевич (1822 – 1899), прозаик, переводчик. Родился 19 марта (31 н. с.) в Симбирске в семье небогатого помещика. Рано остался без отца, воспитывался матерью, француженкой по происхождению, говорившей только по-французски, поэтому русскому языку учился у дворовых.
Образование получал в частных немецких и французских пансионах в Москве (1832 – 35).
В 1836 поступил в Петербургское Главное инженерное училище, где подружился с Ф. Достоевским. Карьера офицера его не привлекала, поэтому Григорович покидает училище
в 1840 и поступает в Академию художеств, но скоро оставляет и ее.
В 1842 определяется на службу в Дирекцию императорских театров, заводит круг знакомств среди литераторов. В 1845 сотрудничает с Н. Некрасовым в альманахе “Физиология Петербурга”, пишет очерк “Петербургские шарманщики”, отмеченный Белинским. В 1847 выходит повесть “Антон Горемыка”, принесшая Григоровичу настоящую литературную славу и единодушное одобрение читателей, писателей и критиков.
Далее следуют “Проселочные дороги” (1852), “Рыбаки” (1853), ставшие заметным явлением в литературной жизни того времени.
Следующие произведения Григоровича “Переселенцы” (1855) и “Пахарь” (1856) были встречены критически, поскольку от него ждали иного. В этот период шла острая борьба между сторонниками “чистого искусства” и революционными демократами, но Григорович стремился остаться от нее в стороне: “…Право, душу теснят статьи, исполненные ненависти… ” – писал он Некрасову.
В 1858 – 59 писатель принял приглашение Морского министерства совершить путешествие на военном корабле, о чем рассказал в путевых очерках “Корабль “Ретвизан”, в которых нашел место для описания архитектуры и искусства. Он был известен как знаток скульптуры и живописи и коллекционер.
С 1864 занял пост секретаря Общества поощрения художников, где проработал около двадцати лет, оставив литературное творчество.
В 1883 Григорович возобновляет литературную деятельность повестью “Гуттаперчевый мальчик”, названной критикой “маленьким шедевром”. В эти же годы выступает как переводчик (повесть П. Меримо “Этрусская ваза”).
В последние годы жизни работает над “Литературными воспоминаниями”, рисуя для будущих поколений портреты И. Тургенева, Л. Толстого и других. Умер Григорович 22 декабря 1899 (3 января 1900 н. с.) в Петербурге. Похоронен на Волковом кладбище.
Анализ повести «Пахарь»
(Славянофи́льство — литературно и религиозно-философское течение русской общественной и философской мысли[1], оформившееся в 30-х—40-х годах XIX века[2] и ориентированное на выявление самобытности России, её типовых отличий от Запада[3]. Представители ( т.е. славянофилы) выступали за развитие особого русского пути, отличного от западноевропейского[4]. Развиваясь по нему, по их мнению, Россия способна донести православную истину до впавших в ересь и атеизм европейских народов[5]. Славянофилы утверждали также о существовании особого типа культуры, возникшего на духовной почве православия, а также отвергали тезис представителей западничества о том, что Пётр I возвратил Россию в лоно европейских стран, и она должна пройти этот путь в политическом, экономическом и культурном развития)
В 50-е гг. Дмитрий Григорович возвращается к изображению жизни крестьян в таких повестях, как «Пахарь» (1853), «Кошка и мышка» (1857), «Пахатник и бархатник» (1860), снова показывая конфликт между тружеником и тунеядцем-барином, который его обирает.
В повести «Пахарь» писатель также обращается к фольклору и этнографии как иллюстративному внешнему колориту для изображения и идиллических картин народной жизни, и самих крестьянских персонажей. Он стремился разглядеть поэтические начала в крестьянском труде, в занятиях крестьян: в пахоте, в уборке, обряде «обряжения» последнего снопа, мудрости крестьянина, единении его с природой и родной землей. Именно в этом укладе сельской жизни народа, по мнению Григоровича, можно увидеть «настоящее русское поле», услышать народную речь и настоящую русскую песню и ощутить причастность к народному миру: «Сладко забьется ваше сердце, если только вы любите эту песню, этот народ и эту землю»6.
Работа с текстом повести
От имени кого ведется повествование?
Приехав в поселок автор поселился в доме. Где находился этот дом и как автор его описывает?
Чем по мнению автора отличается город от деревни. Найдите в тексте и прочитайте.
Как автор описывает Савелия?
Чем пахота была по мнению Анисимыча для пахаря.
Как относится Анисимыч к деньгам?
Почему народ обращается за советом к Анисимычу? Какие советы дает?
Сколько лет в «полях» провел старик?
Что для старика –пахаря было «целым миром»?
Каких примет придерживался Анисимыч?
Какое неожиданное событие произошло в жизни пахаря?
13.Как Анисимыч решил вопрос о рекрутстве своих сыновей?
16. Что по мнению автора заслуживает прочного воспоминания о человеке.
Как полагали славянофилы, природа, согласно Григоровичу, играет в жизни человека огромную роль. Именно она способствует «опрощению» души, как идеал – ее задумчивому усыплению, освобождению от всего того, что насело на нее в городах, в разговорах со столичными умниками, кичащимися философией.
Средством, обеспечивающим «простую жизнь» человека является, естественно, сельскохозяйственный труд. «…Сельская жизнь улучшает человеческую природу». Предоставляя мало развлечений, она сосредотачивает мысли и делает их яснее, а главное – «усмиряет гордость»! Действие это совершенно противоположно действию города. В городе все заставляет человека поверить в свою силу и способности, а это, по Григоровичу, гордыня, разновидность зла.
Анисимыч – природный человек. Вся его жизнь с малолетства прошла в полях. Он знает все обо всем и в своей деятельности безошибочно руководствуется приметами. «…Приметы эти наполняли жизнь его, они управляли каждым его действием: не брался он ни за какое дело, не посоветовавшись сначала с знамениями, которые природа, как нежная мать, заботливо рассыпает по лицу своему в назидание человеку, отдавшему ей свое существование. Не голос ли божий слышится нам в этих знамениях?».
Олицетворением этой правильности поведения и чистоты помыслов у писателя оказывается образ пахаря, только что мирно умершего. «Каждый из присутствовавших подходил к гробу, кланялся в землю и целовал эти честные смуглые пальцы, которые, в продолжение семидесяти лет, складывались только для труда и для крестного знамения»
1).Что вы узнали о писателе?
2).Каким должен быть человек, чтобы заслужить всеобщее признание и уважение?
3).Можно ли сказать, что без любви к родному краю возможно создавать произведения о природе?
Дмитрий Григорович — Пахарь
I. Первые впечатления
…Звонили к вечерне. Торжественный гул нескольких сотен колоколов усиливался постепенно и разливался мягкими волнами над Москвою. При ярком блеске весеннего солнца, начинавшего клониться к западу, Москва казалась волшебным, золотым городом. В эти часы весенних ясных вечеров Москва ни с чем сравниться не может! Но все-таки не нахожу слов, чтобы передать радостное чувство, которое овладело мною при расставании с городом. Я как будто воскрес душою, когда миновал Замоскворечье, проехал последнюю улицу, обставленную трактирами, запруженную народом, подводами, сайками, калачами, баранками, и очутился наконец за заставой.
Шум и возня, превращающие близость застав в многолюдный базар, делают еще заметнее резкий переход из города па поле. С каким наслаждением откидываешь верх тарантаса! А между тем впечатление еще не полно: долго попадаются возы с телятами, овощами и припасами всякого рода, встречаются толпы каменщиков, плотников и других рабочих. Все это невольно приводит на память городскую возню и суматоху, которую только что покинул и которая так давно наскучила. Время от времени приходится проезжать длинные села с каменным барским домом, как бы перенесенным сюда прямо с Тверского бульвара. На улице народ в картузах и синих мещанских кафтанах; бабы в штофных коротайках; парни похожи на фабричных щеголей; девки с бойкими глазами и пухлыми, белыми руками, никогда не бравшими серпа. Все почти подворотни превращены в лавочки: везде весы, баранки, деготь и ободья; в окнах неуклюжие самовары. Верст за десять и даже более от заставы встречаются щегольские, расписанные цветами тележки, в которых величественно восседает толстая мещанка с золотисто-фиолетовым платком на голове; рядом помещается такой же толстый сожитель, мещанин, — купец, поставляющий крупу или муку в один из столичных лабазов… И долго, еще долго будут попадаться давно наскучившие и как бы скроенные на один лад физиономии; долго станет преследовать звяканье медных пятаков, смешанное с тем несносным, одуряющим голову дребезжаньем, которое преследует вас в городе и днем, и ночью. Приморские жители уверяют, что звук, который слышится в больших раковинах, происходит от того будто бы, что в их пустоте навсегда остается шум моря: «море нашумело», говорят они. Надо полагать, человеческое ухо, как эти раковины, если не всегда, то надолго способно сохранять шум города. Город давно уже успел исчезнуть; исчезли постепенно и самые признаки городской суетливости; даже колокольный звон, долго покрывавший все остальные звуки, тонул и терялся в пространстве. Но все еще в ушах раздавались шум и трескотня улиц, грохот экипажей, хлопотливый говор, знакомые голоса и восклицания… Я страшно тяготился городом!…
Разлука с ним чувствительна для тех, кто оставляет за собою особенно близких людей или особенно дорогие воспоминания; но когда нет ни тех ни других, когда покидаешь одну суетную, мелкую жизнь, оставляющую после себя чувство умственной и душевной усталости и непременно чувство какого-то неудовольствия и даже раскаяния, — разлука с городом делается сладостною выше всякого описания. Понятно тогда, почему так заботливо стараешься забыть все прошлое; понятно, почему сердце так только вот и рвется вперед и вперед к этому бескрайному горизонту, полному такой невозмутимой, такой торжественной тишины…
С каждом шагом вперед, кругом делалось тише и тише, воздух свежее и свежее. Я нетерпеливо ждал минуты, когда прощусь с большой дорогой. К счастию, недолго было дожидаться: на пятнадцатой версте я повернул на проселок.
И вот я снова в полях, снова на просторе, снова дышу воздухом, пахнущим землею и зеленью!
Чудный был вечер! Солнце было еще высоко над горизонтом: оставалось час или полтора до заката. Прозрачное, безоблачное небо дышало свежестью; оно сообщало, казалось, свежесть самой земле, где на всем виднелись признаки юности. Апрель приближался к концу. Весна была ранняя, дружная; снег давно сбежал с полей. Повсюду, направо и налево от дороги, вдали и вблизи, по всем буграм и скатам, зеленели озими, освещенные косвенными золотыми лучами; тонкие полосы межей были еще темны; над ними вместо тучных кустов кашки, донника, ежевики и шиповника лоснились покуда пунцовые прутья и подымались ноздреватые, пересохнувшие стебли прошлого года; где-где разве развертывался и сквозил мягкий, как бархат, лист земляники. Но как уже хорошо было в поле! Тишина необыкновенная. Так тихо, что ни одна былинка не покачнет головкой; а чувствуешь, между тем, — слышишь даже, что весь этот неоглядный простор земли и воздуха наполнен жизнию и движением. Напрягаешь слух, жадно прислушиваешься… И — странно! — звуки эти радостно даже как-то отдаются в душе и тешат ее… Совсем не то, что в городе… В блестящей глубине небесного свода не видать жаворонка; но воздух наполнен его переливами. В каждой борозде, в чаще мелкой травы, в озимях слышатся писк, шорох. Далеко в рощах воркует горлинка и перелетают с места на место дикие голуби. Все оживает: в самой тонкой ветке, в самых нежных стебельках движется свежий сок, хлынувший из корня, которому так тепло теперь под землею, нагретою солнцем. Мириады насекомых роями жужжат в воздухе, снуют и качаются на гибких травках молодой зелени. Солнце везде и всюду: солнце насквозь пронизывает густые чащи, не успевшие еще заслониться листом; солнце донимает в глубине лесов и оврагов остатки рыхлого, почерневшего снега; солнце жаркими лучами обливает поля, где сквозь редкую еще зелень блистают новые отпрыски озимого хлеба и желтеет прошлогоднее, дотлевающее жнивье. С каким наслаждением выставляешь на вешнее солнце спину и обнаженную руку! В воздухе уже не чувствуешь той проникающей сырости, которая заметна в первую весеннюю пору, когда реки в разливе; реки вступили в берега свои. Вода сквозила и отражала чистую синеву неба: леса — особенно, если смотреть на них сбоку — видимо, почти опушались. Еще два-три такие дня, и птицы, которые поминутно встречаются с соломинкой или перышком в носу, начнут вить свои гнезда в защите под куполами и сводами молодых листьев.
Местами проселок был влажен; но нигде не было следа грязи: колеса катились как по бархату, оставляя по чернозему следы, как бы покрытые лаком.
Славное было время для путешествия!
Мне следовало проехать около двухсот верст по этому проселку. Недалеко, кажется, но, в сущности, это целое странствование: предстояло переехать Оку, на которой, судя по времени, не успели еще навести моста; было на пути еще несколько маленьких речек, которые переезжаются обыкновенно вброд, потому что мосты на них обманчивее всего брода. Но я не скучал этим.
Надо вам сказать: я с детства чувствую особенное влечение к нашим русским проселкам. Если судьба приведет вам когда-нибудь случай ехать по России, если при этом вам спешить некуда, вы не слишком взыскательны в отношении к материальным условиям жизни, а главное, если вам страшно наскучит город, советую чаще сворачивать с больших дорог: большие дороги ведь почти те же города! Это бесконечно длинные, пыльные и пустынные улицы, которыми города соединяются между собою; местами та же суета, но уже всегда и везде убийственная скука и однообразие. От Петербурга до Харькова, от Москвы до Перми — те же станционные дома, те же вытянутые в ряд села и деревни, предлагающие овес, деготь, кузнеца и самовар; вам мечутся в глаза те же полосатые версты, те же чахлые, покрытые едкой пылью ветелки, те же ямщики. Вся разница в том, что один ямщик говорит на «о» и носит шапку на манер гречишника, а сто верст далее делают ударение на «щ», и шапка его несколько приплюснута. «От Мурома до Нижнего столько-то, и столько-то от Орла до Тамбова!» — вот все, что узнаете вы на больших дорогах.
То ли дело проселки! Вы скажете: поэзия! Что ж такое, если и так? И наконец, если хотите знать, поэзия целой страны на этих проселках! Поэзия в этом случае получает высокое значение. Правда, вам не предложат здесь баранков, вы часто исходите целую деревню и не найдете самовара; не увидите вы здесь ни пестрых столбов, ни ветел, ни станций; не вытягиваются проселки по шнуру; не трудился над ними инженер — все это совершенная правда: их попросту протоптал мужичок своими лаптишками; но что ж до этого! Посмотрите-ка, посмотрите, какою частою, мелкою сетью обхватили они из конца в конец всю русскую землю: где конец им и где начало?… Они врезались в самое сердце русской земли, и станьте только на них, станьте — они приведут вас в самые затаенные, самые сокровенные закоулки этого далеко еще не изведанного сердца.
На этих проселках и жизнь проще и душа спокойнее в своем задумчивом усыплении. Тут узнаете вы жизнь народа; тут только увидите настоящее русское поле, в тем необъятно-манящим простором, о котором так много уже слышали и так много, быть может, мечтали. Тут услышите вы впервые народную речь и настоящую русскую песню, и, головой вам ручаюсь, сладко забьется ваше сердце, если только вы любите эту песню, этот народ и эту землю!…
Посмотрите теперь, какое здесь разнообразие. Проселок, цепляясь с другими, бежит вперед и вперед, открывая поминутно новые виды: где деревушку, которая боязливо лепится по косогору, где пруд с головастыми ветлами, осокой и дощатым плотом, на нем толпа баб с вальками и коромыслами, пруд, отражающий клочок неба и кровлю перекосившейся избушки; где группу кудрявых дубков с вьющимися над ними галками и отдыхающим в стороне стадом; где гладь, бескрайную, необозримую гладь полей, и посреди ее, на каком-нибудь перекрестке, одинокий крест или часовню; где лощину, покрытую частым орешником и перерезанную ручьем, который пересох в песчаном дне, усеянном угловатыми камнями. Вы спускаетесь на мост, который, едва прикоснулись к нему копыта лошади, весь как будто переполнился страхом; дрожит он всеми своими суставчиками; дрожит, опасаясь, вероятно, за свое собственное существование столько же, сколько за жизнь смельчаков, которые так беззаботно вверяют ему свои кости. G диким криком и верезгом поднялась стая чибезов, испуганных шумом… И вот снова поднялись вы по косогору, снова на проселке, и снова пошли направо и налево новые виды: где клин соснового бора, который глянул для того, кажется, чтобы тотчас же скрыться; где снова зеленеющие пажити, с движущимися тенями туч и косыми полосами ливня на горизонте; а вот и большое село, с белою церковью на бугре, речкой, отражающей старинный липовый сад, лугами, избами, скворечницами и колодезным журавлем, высоко чернеющим в небе… И как, право, хороши эти виды!
А между тем, чем далее подвигался я в глубину полей, тем тишина, меня окружавшая, делалась все торжественнее. Солнце село; вместе с ним угасла, казалось, и самая жизнь: смолкли хоры, смолкла гармоническая музыка, наполнявшая весь день и воздух, и землю. Темно-синий горизонт разлился по небу, и загорелись звезды…
На другой день, вечером, я приближался к цели моей поездки. Беззаботное, счастливое настроение духа, которое не оставляло меня во всю дорогу, стало изменять мне; сам не знаю отчего, но кровь волновалась сильно, я начинал чувствовать то внутреннее беспокойство, которое предшествует всякому ожиданию, как радостному, так и печальному. Когда я поднялся на холм, откуда видны были сначала деревня, потом роща, а за нею кровля дома, сердце мое забилось вдруг необыкновенно сильно.
Не верьте, пожалуйста, нашим столичным умникам, которых мы же сами, не находя им другого названия, а может быть, просто, из снисхождения, прозвали людьми с строгим, философским складом ума. Посмеиваясь над самыми простыми, естественными и, уж конечно, лучшими нашими чувствами, называя их действием воображения или слезливо-сентиментальными выходками, они, я уверен, слову не верят из того, что проповедуют: они только рисуются перед нами. Ведь только глупцы могут потешаться над тем, чего не знают или чего сами сознательно не переживали. Философия наших знакомых — больше ничего, как фразы, сухое и очень дешево доставшееся резонерство. Истинная философия состоит в убеждении, что лишнее умничанье ни к чему не ведт Счастие заключается в простой жизни; просто живут те только, которые следуют своим побуждениям и доверчиво, откровенно отдаются движениям своего сердца. Дайте любому философу живописный участок земли, дом — какой-нибудь уютный, теплый уголок, скрытый, как гнездо, в зеленой чаще сада; пускай вместе с этим домом соединятся воспоминания счастливо проведенного детства, — и тогда, поверьте, подъезжая к нему после долгой разлуки, он искренно сознается, что вся философия его — вздор и гроша не стоит!
С каждым поворотом колеса я приподымался и нетерпеливо вытягивал шею. Глаза с жадностию перебегали от ряда знакомых ветел к крыше дома, которая начинала выглядывать из-за угла старого сада. Я уже мысленно ступал по тропинке, протоптанной через двор, она вела к липовой аллее, свидетельнице моих детских игр, первых моих слез и первых радостей. Существуют ли еще качели, привешенные к шесту между двумя старыми деревами?… Что сталось с моим садиком, который занимал всего аршин, но казался мне тогда великолепным парком?… Все ли еще существует и белеет на своем месте, за ветхою стеною амбара, каменная плитка, над которой, обливаясь когда-то слезами, хоронил я умершего воробья… Я превращался в ребенка; я волновался и радовался, как будто меня ждала там и простирала ко мне руки вся минувшая моя юность; как будто ждало меня там бог весть какое счастие!…
А счастия, право, никакого не было! Дом мой опустел давным-давно, никто не махал мне издали платком; никто не бежал к околице; никто меня не встретил. Самый дом глядел угрюмо, неприветливо своими серыми бревенчатыми стенами, наглухо заколоченными ставнями, заброшенным палисадником и полуобвалившимся плетнем, из которого половина кольев была вынута.
— И все-таки — не странно ли это? — в душе моей ни тени тоскливого чувства! Кроме сладких воспоминаний детства, в сердце постепенно рождалось еще другое ощущение… сказать ли вам? я радовался тому именно, тому радовался, что никто не встретил меня, никто в эту минуту обо мне не думал и не заботился!… Я вошел в этот опустелый дом с тем же радостным биением сердца, с каким подъезжал к нему. Не вините меня в мизантропии или вообще в расположении к мрачному одиночеству. Не нужно быть вовсе мизантропом, чтоб чувствовать иногда сильнейшую потребность умственного, душевного спокойствия. Я просто утомился городом и искал тишины.
VIII
Мне случалось встречать людей, горячо привязанных к семейству. Вдруг, посреди самой счастливой обстановки, сами сначала не сознавая этого, начинали они предаваться неслыханной тоске. И в мыслях, и на языке была одна только мысль: уехать, исчезнуть куда-нибудь, где бы ничто не напоминало прерванных на время связей; и все это без малейшего повода со стороны семейства или внешних каких-нибудь обстоятельств.
В числе убеждений, вынесенных мною из жизни и внушенных мне опытом, находится, между прочим, следующее: очень часто свет удивляется продолжительности некоторых сердечных связей. Вся тайна заключается в препятствиях, которые ставит этот же самый свет между связанными людьми, и мешает им не только неразрывно делить жизнь, но даже мешает беспрестанно видеться. Уничтожьте препятствия, и тогда, наоборот, все станут удивляться непрочности сердечных привязанностей. Счастие многих и многих семейств поддерживается только временными разлуками. Иное сердце пресыщается скоро, другое медленнее; но все равно испытывают пресыщение. И, наконец, даже и без этого чувства, так уж душа бывает иногда настроена, что полное, глубокое одиночество кажется единственным блаженством существования. В такие минуты самые ласковые речи, самая искренняя, задушевная нежность способны только раздражать нервы.