О чем молчит чехов
О чём молчит Чехов
О чём молчит Чехов запись закреплена
В 2015 году ряд бизнесменов попросили Матуса решить проблемы с застройкой, которые требовали вмешательства управления делами президента (УДП). Матус отправился за помощью к своему хорошему знакомому Николаю Рудометкину, а тот перенаправил его к приятелю, «сотруднику ФСО из личной охраны президента» Денису. Денис в Москве сразу показал уровень своих возможностей, проведя Матуса с его вопросом к начальнику отдела УДП, который по внутренней связи набрал (или сделал вид, что набрал) главе УДП Александру Колпакову. После этого Денис обозначил, что решение вопроса будет стоит 50 млн рублей. Когда у Матуса была на руках нужная сумма, он связался с Денисом и тот попросил подъехать в Санкт-Петербург, где он находится «в сопровождении первого лица страны». В аэропорту Матуса встретила машина с номером АМР и доставила до отеля в сопровождении автомобиля ДПС. В такой обстановке, Матус передал 25 млн рублей, а другие 25 млн пообещал отдать уже в Москве. Во время скорого визита в столицу, Матус вместе с Денисом вновь пошли к начальнику отдела УДП, но в этот раз он развел руками и сказал, что в ситуацию вмешались «высшие силы», поэтому помочь не получится.
В результате Ульянов сбросил Матусу фото человека, поинтересовавшись Денис ли это (решальщик его фамилию не знал). Тот ответил утвердительно. И очень благодарил Иван Ивановича Ткачева и Ульянова. Вскоре была начата доследственная проверка в рамках, которой Матус уже официально по фото опознал Дениса и дал на него показания. А потом у него возник конфликт с Миниахметовым и за решетку попал сам Матус. Насколько известно, доследственная проверка, так и не превратилась в уголовное дело. Хотя, кто такой Денис идентифицировать удалось. Им оказался президент клуба MMA Eagles, который руководил и бойцами братьев Магомедовых Денис Клопнев. Он сейчас находится в розыске за подготовку заказного убийства.
О ЧЁМ МОЛЧАЛ ЧЕХОВ
Лето 1888 года семья Чеховых проводила недалеко от города Сумы. 30 мая Антон Павлович (ему 28 лет!) писал Алексею Сергеевичу Суворину, владельцу газеты «Новое время»:
«Теперь о будущем. В конце июня или в начале июля я поеду в Киев, оттуда вниз по Днепру в Екатеринослав, потом в Александровск и так до Чёрного моря. Побываю в Феодосии. Если в самом деле поедете в Константинополь, то нельзя ли и мне с Вами поехать? Мы побывали бы у о. Паисия, который докажет нам, что учение Толстого идёт от беса».
У Суворина был план поехать в Константинополь! И Чехову тоже этого хочется. Вероятно, между ними были разговоры о вере. Не случайно же Антон Павлович вспоминает про архимандрита Паисия. Дядя писателя — Митрофан Егорович Чехов был церковным старостой и встречался с отцом Паисием в Таганроге, когда тот был простым монахом. А потом рассказывал о нём племяннику. Эта личность явно заинтересовала Антона Павловича оригинальностью суждений. Чехов в том возрасте, когда интересно — необычное. В частности, архимандрит Паисий говаривал, что «всё от беса», в том числе и его «новый сан»…
ЗНАКОМСТВО С АРХИЕРЕЕМ
Проходит около двух месяцев. Поездка в Константинополь не состоялась. Зато 25 июля Чехов уже добрался до Сухума (так тогда назывался город). Антон Павлович сообщал Суворину ещё об одном духовном лице:
«На Афоне познакомился с архиереем Геннадием, епископом Сухумским, ездящим по епархии верхом на лошади. Любопытная личность. Купил матери образок, который привезу.
Если бы я пожил в Абхазии хотя месяц, то, думаю, написал бы с полсотни обольстительных сказок. Из каждого кустика, со всех теней и полутеней на горах, с моря и с неба глядят тысячи сюжетов. Подлец я за то, что не умею рисовать».
Где он познакомился с архиереем? Конечно, в монастыре на Новом Афоне. Там подвизался ещё один его дядя — Иван. Он был женат, вырастил десятерых детей, овдовел — и ушёл в монастырь.
Заметьте, о сокровенном Чехов опять не пишет ни строчки: ни о молитве, ни о Причастии.
Антон Павлович всю жизнь находился в поиске. Его вера, как и наша, постоянно испытывалась: то он её терял, то снова обретал. Менялся сам — менялась вера. И всё, что он переживал, входило в книги.
«ДУЭЛЬ»
Сухумский епископ возник через три года в большом рассказе, скорее повести «Дуэль». О владыке там напоминает чеховский герой — дьякон.
«—Здешний Преосвященный объезжает свою епархию не в карете, а верхом на лошади, — сказал дьякон, кладя перо. — Вид его, сидящего на лошадке, до чрезвычайности трогателен. Простота и скромность его преисполнены библейского величия.
—Он хороший человек? — спросил фон Корен, который рад был переменить разговор.
—А то как же? Если б не был хорошим, то разве б его посвятили бы в архиереи?
—Между архиереями встречаются очень хорошие и даровитые люди, — сказал фон Корен. — Жаль только, что у многих из них есть слабость — воображать себя государственными мужами. Один занимается обрусением, другой критикует науки. Это не их дело. Они бы лучше почаще в консисторию заглядывали.
—Светский человек не может судить архиереев.
—Почему же, дьякон? Архиерей такой же человек, как и я.
—Такой, да не такой, — обиделся дьякон, принимаясь за перо. — Ежели бы вы были такой, то на вас почила бы благодать и вы сами были бы архиереем, а ежели вы не архиерей, то, значит, не такой».
Та и другая позиция принимается Чеховым. Тут нет противоречий, как может показаться на первый взгляд. Тут поиск.
БАСОВАЯ ПАРТИЯ
Чехов писал «Дуэль», когда купил в Подмосковье имение Мелихово — недалеко от станции Лопасня Курской железной дороги. Чеховы поселились, наконец, в собственном доме.
Бурно, активно они обустраивали поместье. Уставали так, что однажды ночью проспали пожар. Сгорело имение недалеко от них.
Отец Антона Павловича в Мелихове стал вести дневник, довольно смешной:
«2-го июня. Клара Ивановна приехала.
3-го июня. Клара Ивановна уехала.
4-го июня. Сколь тягостен труд земледельца.
5-го июня. Пиона расцвелась.
6-го июня. Ёлки перед окнами Антоши срублены».
Павел Егорович был человеком чрезвычайно талантливым. В Таганроге он держал лавку, но торговля не шла. Может, потому, что приказчиками (продавцами) были его сыновья. В лавку приходил бедный народ, а мальчики были добрыми.
Но есть и другая причина: Чехов-старший был регентом знаменитого церковного хора. Певцов Павел Егорович обучал под скрипку. Его хор пел в главном соборе города и в царском дворце, когда император Александр II приезжал в Таганрог.
Никто из детей Чеховых не пошёл служить по торговой части, хотя Антону Павловичу прочили такое будущее: он лучше всех считал на счётах.
В мелиховском доме было полно гостей. Музыка почти не умолкала с осени до весны, «пока в полях белеет снег». Писатель Игнатий Николаевич Потапенко (самый знаменитый в 1890-х годах) вспоминал:
«Чайковский и его романсы не сходили с нашего репертуара. Но в письмах А. П. стыдливо умолчал о том, что и он сам пел, — правда, не романсы, а церковные песнопения. Им научился он в детстве, когда под руководством отца пел в церкви.
У него был довольно звучный басок. Он отлично знал церковную службу и любил составлять домашний импровизированный хор. Пели тропари, кондаки, пасхальные ирмосы. Присаживалась к нам и подпевала и Марья Павловна, сочувственно гудел Павел Егорыч, а Антон Павлович основательно держал басовую партию».
РАЗГОВОРЫ С ЗООЛОГОМ
Чехов писал «Дуэль» и всё время дискутировал с зоологом по фамилии Вагнер. Вот и в рассказе то и дело затеваются дискуссии. Учёный фон Корен, стремящийся к объективности, выступает против гуманитарных наук и заявляет:
«Самое стойкое и живучее из всех гуманитарных знаний – это, конечно, учение Христа, но посмотрите, как даже оно различно понимается!»
Отвечает ему молоденький и не особо учёный, зато разумный дьякон:
«Дьякон внимательно выслушал зоолога, подумал и спросил:
—Нравственный закон, который свойствен каждому из людей, философы выдумали или же его Бог создал?
—Не знаю. Но этот закон до такой степени общ для всех народов и эпох, что, мне кажется, его следует признать органически связанным с человеком. Он не выдуман, а есть и будет».
Своим вопросом дьякон вынуждает фон Корена признать: у Христа — не учение, а жизнь.
Дьякон — из верующей семьи, как сам Чехов, и знает веру из жизни, не из теории. Говорит:
«А вот у меня есть дядька—поп, так тот так верит, что когда в засуху идёт в поле дождя просить, то берёт с собой дождевой зонтик и кожаное пальто, чтобы его на обратном пути дождик не промочил. Вот это вера! Когда он говорит о Христе, от него сияние идёт, и все бабы и мужики навзрыд плачут. Он бы и тучу эту остановил, и всякую бы вашу силу обратил в бегство. Да… Вера горами двигает.
Дьякон засмеялся и похлопал зоолога по плечу.
—Так-то… — продолжал он. — Вот вы всё учите, постигаете пучину моря, разбираете слабых да сильных, книжки пишете и на дуэли вызываете, — и всё остаётся на своём месте; а глядите, какой-нибудь слабенький старец Святым Духом пролепечет одно только слово или из Аравии прискачет новый Магомет с шашкой, и полетит у вас всё вверх тарамашкой, и в Европе камня на камне не останется.
—Ну, это, дьякон, на небе вилами писано!
—Вера без дел мертва, а дела без веры — ещё хуже, одна только трата времени и больше ничего».
Вот это слова! Они — от сердца и опыта Антона Павловича.
И не случайно неучёный молоденький дьякон находит аргументы, побеждающие доводы признанного учёного. Вера может всё. Это видел, понимал Чехов. Но и его зоолог — человек по-своему замечательный. Он стремится быть объективным — честно, без лукавства. Ему кажется, что всё возможно для человеческого ума, в который он верит безгранично.
Прямодушие выручает его и умудряет. Он произносит, например: «Только честные и мошенники могут найти выход из всякого положения, а тот, кто хочет в одно и то же время быть честным и мошенником, не имеет выхода».
ИСКУШЕНИЕ
Зоолог искушает дьякона. Предлагает ему развестись с молоденькой женой, принять монашество, прославиться, стать архиереем. Гарантированно. И вот как размышляет искушаемый:
«…дьякон вообразил, что будет с ним через десять лет… он — молодой иеромонах-миссионер, автор с именем и великолепным прошлым; его посвящают в архимандриты, потом в архиереи; он служит в кафедральном соборе обедню; в золотой митре, с панагией выходит на амвон и, осеняя массу народа трикирием и дикирием, возглашает: «Призри с небес, Боже, и виждь и посети виноград сей, его же насади десница Твоя!» А дети ангельскими голосами поют в ответ: «Святый Боже…»
Но есть и другой путь: «…дьякон вообразил, как в жаркий июльский день по пыльной дороге идёт Крестный ход; впереди мужики несут хоругви, а бабы и девки — иконы, за ними мальчишки-певчие и дьячок с подвязанной щекой и с соломой в волосах, потом, по порядку, он, дьякон, за ним поп в скуфейке и с крестом, а сзади пылит толпа мужиков, баб, мальчишек; тут же в толпе попадья и дьяконица в платочках. Поют певчие, ревут дети, кричат перепела, заливается жаворонок… Вот остановились и покропили святой водой стадо… Пошли дальше и с коленопреклонением попросили дождя. Потом закуска, разговоры…
«И это тоже хорошо…» — подумал дьякон».
Простота, искренность, отсутствие лукавства — привлекательные черты для Антона Павловича. Они свойственны ему самому.
ПРЕОБРАЖЕНИЕ
«Дуэль» — это рассказ о том, что человек может проснуться от спячки и духовно переродиться. Такое преображение происходит с одним из чеховских героев. И ещё важная деталь рассказа: дуэль — настоящую, гибельную — останавливает именно дьякон.
Чехов не был уверен в том, что читатели его поймут. Он написал Суворину 30 августа 1891 года: «Вам рассказ нравится, ну, слава Богу. В последнее время я стал мнителен. Мне всё кажется, что на мне штаны скверные, и что я пишу не так, и что даю больным не те порошки. Это психоз, должно быть».
Но это — его здоровое сомнение и трезвое знание жизни. Правда, Суворин предложил Чехову изменить название, чтобы цензор не придрался. Антон Павлович ответил ему 8 сентября:
«…рекомендуемое вами название «Ложь» не годится. Оно уместно только там, где идёт речь о сознательной лжи. Бессознательная ложь есть не ложь, а ошибка».
Антон Павлович давал точные и мудрые определения — и не осуждал своих героев.
Наталия ГОЛДОВСКАЯ
Добавить комментарий Отменить ответ
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.
О ЧЁМ МОЛЧАЛ ЧЕХОВ
«Жил я в последнее время в Донецкой Швейцарии, в центре так называемого Донецкого кряжа: горы, балки, лесочки, речушки и степь, степь, степь…
Жил я у отставного хорунжего, обитающего на своём участке вдали от людей. Кормили меня супом из гуся, клали спать на деревянный диван, будили стрельбой из ружей (в кур и гусей, которых здесь не режут, а стреляют) и визгом наказуемых собак, но тем не менее жилось мне превосходно. Впечатлений тьма».
5 мая 1887 года Антон Павлович Чехов писал это приятелю и рассказывал о планах:
«Сейчас я еду в Славянск, а оттуда в Святые Горы, где пробуду 3—4 дня в посте и молитве. Из Святых гор в Таганрог…
Ужасно: у меня 53 рубля — только. Приходится обрезывать себе крылья и облизываться там, где следовало бы есть. Езжу теперь в третьем классе, и как только у меня останется в кармане 20 р., тотчас же… обратно в Москву, чтобы не пойти по миру.
Ах, будь у меня лишних 200—300 руб., показал бы я кузькину мать! Я бы весь мир изъездил! Гонорар из «Петербургской газеты» идёт в Москву, семье».
В двадцать семь лет Антон Павлович уже содержал семью — отца, мать, сестру, братьев… Он всю жизнь отдавал себя, тратил. Не берёг.
«ИЗ КРАМАТОРОВКИ ПО АЗОВСКОЙ ДОРОГЕ»
Через шесть дней он уже в Таганроге и посылает младшей сестре Марии Павловне отчёт о поездке в монастырь. Вот отрывки из письма:
«Из Краматоровки по Азовской дороге еду в Славянск. Тёмный вечер. Извозчики отказываются везти меня ночью в Святые Горы и советуют переночевать в Славянске, что я и делаю весьма охотно, ибо чувствую себя разбитым и хромаю от боли, как 40 000 Лейкиных. Город — нечто вроде гоголевского Миргорода…»
«В открытое настежь окно прут зелёные ветки, веет зефир… Потягиваясь и жмурясь, как кот, я требую поесть, и мне за 30 коп. подают здоровеннейшую, больше, чем самый большой шиньон, порцию ростбифа, который с одинаковым правом может быть назван и ростбифом, и отбивной котлетой, и бифштексом, и мясной подушечкой, которую я непременно подложил бы себе под бок, если бы не был голоден, как собака и Левитан на охоте».
Он вспоминает художника Левитана. Его шутку обязательно поймут!
«Утром чудный день. Благодаря табельному дню (6 мая) в местном соборе звон. Выпускают из обедни. Вижу, как выходят из церкви квартальные, мировые, воинские начальники и прочие чины ангельстии».
Табельный день — это, скорее всего, воскресенье: в храмах служится Литургия, и на неё собирается весь город.
Чехова удивляет и радует каждая подробность: «Покупаю на 2 коп. семечек и нанимаю за 6 рублей рессорную коляску в Святые Горы и (через два дня) обратно. Еду из города переулочками, буквально тонущими в зелени вишен, жерделей и яблонь. Птицы поют неугомонно. Встречные хохлы, принимая меня, вероятно, за Тургенева, снимают шапки, мой возница, Григорий Поленичка, то и дело прыгает с козел, чтобы поправить сбрую или стегнуть по мальчишкам, бегущим за коляской… По дороге тянутся богомольцы. Всюду горы и холмы белого цвета, горизонт синевато-бел, рожь высока, попадаются дубовые леса, — недостаёт только крокодилов и гремучих змей».
У Чехова прекрасное настроение. Он молод, весел, остроумен. Он любит жизнь.
«МОНАХИ, ВЕСЬМА СИМПАТИЧНЫЕ ЛЮДИ…»
«В Святые Горы приехал в 12 часов, — продолжает Антон Павлович. — Место необыкновенно красивое и оригинальное: монастырь на берегу Донца, у подножия громадной белой скалы, на которой, теснясь и нависая друг над другом, громоздятся садики, дубы и вековые сосны. Кажется, что деревьям тесно на скале и что какая-то сила выпирает их верхи вверх… Сосны буквально висят в воздухе и того и гляди свалятся. Кукушки и соловьи не умокают ни днём ни ночью…
Монахи, весьма симпатичные люди, дали мне весьма несимпатичный номер с блинообразным матрасиком. Ночевал я в монастыре две ночи и вынес тьму впечатлений. При мне, ввиду Николина дня, стеклось около 15 000 богомольцев, из коих восемь девятых старухи. До сих пор я не знал, что на свете так много старух, иначе я давно бы уже застрелился… О монахах, моём знакомстве с ними, о том, как я лечил монахов и старух, сообщу в «Новом времени» и при свидании».
Но Чехов не удерживается — и кое-что дополняет:
«Служба нескончаемая: в 12 часов ночи звонят к утрени, в 5 –— к ранней обедне, в 9 — к поздней, в 3 — к акафисту, в 5 — к вечерне, в 6 — к правилам. Перед каждой службой в коридоре слышится плач колокольчика, и бегущий монах кричит голосом кредитора, умоляющего своего должника заплатить ему хотя бы по пятаку за рубль:
—Господи Иисусе Христе, помилуй нас! Пожалуйте к утрене!
Оставаться в номере неловко, а потому встаёшь и идёшь…
Купил тётке Федосье Яковлевне икону.
Еда монастырская, даровая для всех 15 000: щи с сушёными пескарями и кулеш. То и другое, равно как и ржаной хлеб, вкусно.
Звон замечательный. Певчие плохи. Участвовал в крестном ходе на лодках.
Прекращаю описание Святых Гор, ибо всего не опишешь, а только скомкаешь».
«ПЕКАРНЯ, ШВАЛЬНЯ, СТОЛЯРНАЯ, КАРЕТНАЯ…»
Уже в середине июля в газете «Новое время» появился рассказ Чехова «Перекати-поле. Путевой набросок». Чехов писал быстро, зарабатывал, чтобы семья не бедствовала.
В рассказе нам прежде всего интересно описание монастыря XIX века в большой праздник:
«Я возвращался со всенощной. Часы на святогорской колокольне, в виде предисловия, проиграли свою тихую, мелодичную музыку и вслед за этим пробили двенадцать. Большой монастырский двор, расположенный на берегу Донца у подножия Святой горы и огороженный, как стеною, высокими гостиными корпусами, теперь, в ночное время, когда его освещали только тусклые фонари, огоньки в окнах да звёзды, представлял из себя живую кашу, полную движения, звуков и оригинальнейшего беспорядка. Весь он от края до края, куда только хватало зрение, был густо запружен всякого рода телегами, кибитками, фургонами, арбами, колымагами, около которых толпились тёмные и белые лошади, рогатые волы, суетились люди, сновали во все стороны чёрные длиннополые послушники; по возам, по головам людей и лошадей двигались тени и полосы света, бросаемые из окон, — и всё это в густых сумерках принимало самые причудливые, капризные формы: то поднятые оглобли вытягивались до неба, то на морде лошади показывались огненные глаза, то у послушника вырастали чёрные крылья…»
Тут Чехов опять под впечатлением гоголевских историй. Всё таинственно, загадочно вокруг. При этом:
«В ворота входили новые толпы и въезжали запоздавшие телеги».
И всех надо устроить на ночлег! «Были битком забиты не только гостиные корпуса, но даже пекарня, швальня (швейная мастерская – прим.), столярная, каретная…»
Антон Павлович тепло и благодарно описывает монастырских послушников, устраивающих гостей: «…лица их, несмотря на крайнее изнеможение, одинаково были бодры и приветливы, голос ласков, движения быстры… Каждому приехавшему и пришедшему они должны были указать место для ночлега, дать ему поесть и напиться; кто был глух, бестолков или щедр на вопросы, тому нужно было долго и мучительно объяснять, почему нет пустых номеров, в какие часы бывает служба, где продаются просфоры и т. д. Нужно было бегать, носить, неумолкаемо говорить, но мало того, нужно ещё быть любезным, тактичным, стараться, чтобы мариупольские греки, живущие комфортабельнее, чем хохлы, помещались не иначе, как с греками, чтобы какая-нибудь бахмутская или лисичанская мещанка, одетая «благородно», не попала в одно помещение с мужиками и не обиделась. То и дело слышались возгласы: «Батюшка, благословите кваску! Благословите сенца!» «…трудно было понять, когда сидят и когда спят эти чёрные фигуры».
«ТАКОЙ СЧАСТЛИВЫЙ И ВОСТОРЖЕННЫЙ…»
Автор, от лица которого идёт повествование в рассказе, проспал Литургию. Но не будем путать его с Чеховым! А вот крестный ход к скиту по реке — не пропустил.
Почитайте, как Антон Павлович описал этот крестный ход:
«У плота стояли две большие тяжёлые лодки, угрюмого вида, вроде тех новозеландских пирог, которые можно видеть в книгах Жюля Верна. Одна лодка, с коврами на скамьях, предназначалась для духовенства и певчих, другая, без ковров — для публики. Когда крестный ход плыл обратно в монастырь, я находился в числе избранных, сумевших протискаться во вторую. Избранных оказалось так много, что лодка еле двигалась, и всю дорогу приходилось стоять, не шевелиться и спасать свою шляпу от ломки. Оба берега — один высокий, крутой, белый, с нависшими соснами и дубами, с народом, спешившим обратно по тропинке, и другой — отлогий, с зелёными лугами и дубовой рощей, — залитые светом, имели такой счастливый и восторженный вид, как будто только им одним было обязано майское утро своей прелестью. Отражение солнца в быстро текущем Донце дрожало, расползалось во все стороны, и его длинные лучи играли на ризах духовенства, на хоругвях, в брызгах, бросаемых вёслами. Пение Пасхального канона, колокольный звон, удары вёсел по воде, крик птиц, — всё это мешалось в воздухе в нечто гармоническое и нежное. Лодка с духовенством и хоругвями плыла впереди. На её корме неподвижно, как статуя, стоял чёрный послушник».
Никогда, ни у кого не приходилось мне встречать такого описания крестного хода. Поражает красота, гармония людей и природы — у них общий праздник. Чувствуются счастье и восторг самого Антона Павловича. А счастья и восторга на земле много не бывает.
«ЕЙ НЕ ПОЗВОЛЯЮТ МАХАТЬ КРЫЛЬЯМИ»
В рассказе нет ни слова о том, как Чехов лечил в монастыре старух. Он придумал другой сюжет — о юноше-еврее, принявшем Православие. Подобная история была в реальности — и Чехов ею интересовался, внимательно присматривался к человеку, сменившему веру. Не ради выгоды — это совершенно точно.
Но жизнь этого юноши проходила в непрерывных скитаниях: «В тоне его голоса слышались сознание своей ненормальности и сожаление. Он как будто оправдывался и извинялся».
Этот рассказ заканчивается по-чеховски светло и ярко. Автор уезжает:
«Святогорские впечатления стали уже воспоминанием, и я видел новое: ровное поле, беловато-бурую даль, рощицу у дороги, а за нею ветряную мельницу, которая стояла, не шевелясь, и, казалось, скучала оттого, что по случаю праздника ей не позволяют махать крыльями».
«ТРИ АРХИЕРЕЯ ЧИТАЛИ…»
17 октября Антон Павлович сообщал двоюродному брату:
«В «Новом времени» я описал Святые Горы. Один молодой человек, архиерейский племянник, рассказывал мне, что он видел, как три архиерея читали это описание: один читал, а двое слушали. Понравилось. Значит, и в Святых Горах понравилось».
Подробно, интересно он рассказывал обо всём, что увидел в монастыре. А о своём внутреннем, личном — ни слова. Ни в письмах, ни тем более в рассказе. Но не за внешними же впечатлениями он ездил в Святые Горы?
Чехов всегда молчал о сокровенном. И это говорит о том, как глубоки, серьёзны были его отношения с Богом, его вера.
Наталия ГОЛДОВСКАЯ
Добавить комментарий Отменить ответ
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.
О ЧЁМ МОЛЧАЛ ЧЕХОВ
Часть 3
У Чехова в ялтинском доме был гость — писатель Иван Алексеевич Бунин. Они заговорили о крёстных отцах.
—Вас крестил генерал Сипягин, а вот меня купеческий брат Спиридон Титов, — сказал Антон Павлович. — Слыхали такое звание?
И Чехов показал Бунину метрическое свидетельство, выданное Таганрогской соборной церковью:
«1860 года месяца Генваря 17-го дня рождения, а 27-го крещён Антоний, родители его: таганрогский купец третьей гильдии Павел Георгиевич Чехов и законная жена его Евгения Яковлевна, восприемники: таганрогский купеческий брат Спиридон Титов и таганрогского третьей гильдии купца Дмитрия Сафьянопуло жена».
ЯЛТИНСКИЙ МАРКСИСТ
В Ялте Антон Павлович поселился в 1897 году. У него развивался туберкулёз. Через год умер отец Чехова. Теперь писатель мог продать усадьбу в Мелихове, построить дом в Крыму и перевезти сюда мать.
Чтобы раздобыть денег на стройку, он продал сочинения издателю Адольфу Фёдоровичу Марксу и шутил по этому поводу:
Долгие, тёмные, сырые зимы Чеховы — мать и сын — проводили в Крыму вдвоём. Антон Павлович жаловался Бунину:
— А дома — такая скука! Только и радости, что затрещит телефон да кто-нибудь спросит, что я делаю, а я отвечу: мышей ловлю.
Это правда: он всюду расставил мышеловки. А мышек потом выпускал за забор участка.
Поклонниц у Чехова было много, он называл их антоновками. Но поговорить по существу — ему не с кем. И писатель, как три сестры из его пьесы, рвался в Москву. Уезжал туда ненадолго, вопреки запретам докторов. Возвращался всегда с плевритом, с резким ухудшением здоровья.
В Крым приезжали отдыхать писатели, композиторы, артисты. Были тут Лев Николаевич Толстой, Куприн, Горький, Рахманинов, Шаляпин… Чехов несказанно радовался. И вот в Ялте появился Бунин.
Они давно знакомы. Антон Павлович сразу же зазвал Ивана Алексеевича к себе: пить кофе, общаться, читать, молчать. Пожалуй, именно Бунин оставил самые живые воспоминания о Чехове.
«СТУДЕНТ»
—Какой я «пессимист»?! — воскликнул однажды Антон Павлович. В прессе его часто так называли. — Ведь из моих вещей самый мой любимый рассказ — «Студент».
Написан рассказ ещё в 1894 году и вроде бы даже в Ялте. Сюжет там простой: молодой человек, студент Духовной академии, приезжает в деревню к отцу и в Страстную Пятницу идёт на охоту. Погода резко портится. Студент зябнет, унывает, раздражается. Подходит погреться к костру и начинает говорить с двумя вдовами:
—Точно так же в холодную ночь грелся у костра апостол Пётр, — сказал студент. — Значит, и тогда было холодно. Ах, какая то была страшная ночь…
И дальше рассказывает, как били Христа во дворе первосвященника, как Пётр трижды отрёкся от Него, а потом пропел петух — и Пётр очнулся, заплакал: «Воображаю: тихий-тихий, тёмный-тёмный сад, и в тишине едва слышатся глухие рыдания…»
Одна вдова тоже заплакала, другая — смутилась. А студент пошёл к дому и думал, что это недаром: «очевидно, то, о чём он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему…»
«И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, — думал он, — связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой».
Студент реально узнал: «правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, — ему было только двадцать два года, — и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья, овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».
Это переживал герой рассказа. Но прежде должен был пережить автор, иначе он не смог бы так написать.
«ЧАЙКА»
Два года спустя, в 1896 году, Чехов завершил пьесу «Чайка». В финале там беседуют Нина Заречная и Константин Треплев. Нина говорит:
—Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле — всё равно, играем мы на сцене или пишем — главное не слава, не блеск, не то, о чём я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своём призвании, то не боюсь жизни.
—Вы нашли свою дорогу, вы знаете, куда идёте, а я всё ещё ношусь в хаосе грёз и образов, не зная, для чего и кому это нужно. Я не верую и не знаю, в чём моё призвание.
Нина спокойно уходит в трудное, деятельное будущее. А Константин сводит счёты с жизнью. И тут Чехов, несомненно, выразил собственный опыт веры, из которого он черпал силы и бесстрашие. Выразил и опыт неверия, который убивает человека.
«ДЯДЯ ВАНЯ»
И в том же 1896 году Чехов сделал окончательный вариант пьесы «Дядя Ваня» (раньше она называлась «Леший»). «Пропала жизнь!» — восклицает главный герой, который все годы потратил на служение другим. Как и сам Антон Павлович. У дяди Вани нет жены, семьи. Человек, ради благополучия которого он работал, показался ему полным ничтожеством.
Так пропала жизнь или нет? Этот вопрос Антон Павлович задаёт прежде всего себе. И отвечает на него в финале, когда Соня как бы подводит итог своей несчастливой судьбы:
—Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживём длинный, длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлёт нам судьба; будем трудиться для других: и теперь, и в старости, не зная покоя. А когда наступит наш час, мы покорно умрём, и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянёмся с умилением, с улыбкой — и отдохнём.
Так вот о какой светлой будущей жизни всё время говорили герои Чехова! Современники почему-то этого не слышали. А композитор Сергей Рахманинов написал романс на финальные слова «Дяди Вани». Называется он «Мы отдохнём». Но было это уже после смерти писателя.
«БЕССМЕРТИЕ — ФАКТ»
Ялтинский Чехов — мудрый, спокойный. Он знает, что недолго будет жить на земле, и потому много размышляет о вечности. Знакомые вспоминали слова писателя:
—Я не грешен против четвёртой заповеди…
А четвёртая заповедь — о вере: «Помни день субботний, чтобы святить его: шесть дней работай и делай в них всякие дела твои, а день седьмой — суббота Господу Богу Твоему». Кто-то воспринимал это как чеховский юмор. Но твердить одну и ту же шутку — не чеховская черта.
«Что думал он о смерти? — спрашивал Бунин. — Много раз старательно-твёрдо говорил, что бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме — сущий вздор:
—Это суеверие. А всякое суеверие ужасно. Надо мыслить ясно и смело. Я, как дважды два четыре, докажу вам, что бессмертие — вздор.
Но потом несколько раз ещё твёрже говорил противоположное:
—Ни в коем случае не можем мы исчезнуть без следа. Обязательно будем жить после смерти. Бессмертие — факт. Вот погодите, я докажу вам это…»
Удивительная чеховская черта — сомневаться. А значит, никогда не останавливаться, искать. Жить.
Бунин отметил: «Последнее время (Чехов) часто мечтал вслух:
—Стать бы бродягой, странником, ходить по святым местам, поселиться в монастыре среди леса, у озера, сидеть летним вечером на лавочке у монастырских ворот…»
«АРХИЕРЕЙ»
16 марта 1901 года Антон Павлович сообщал Ольге Леонардовне Книппер (они ещё не были женаты): «Пишу теперь рассказ «Архиерей» на сюжет, который сидит у меня в голове лет пятнадцать».
Лет пятнадцать! И только через год автор отослал этот рассказ в печать. Чехов очень волновался: как бы цензура не вычеркнула что-нибудь. Каждая деталь значима в этом его повествовании об архиерее — преосвященном Петре: «Отец его был дьякон, дед — священник, прадед — дьякон, и весь род его, быть может, со времён принятия на Руси христианства, принадлежал к духовенству, и любовь его к церковным службам, духовенству, к звону колоколов была у него врождённой, глубокой, неискоренимой; в церкви он, особенно когда сам участвовал в служении, чувствовал себя деятельным, бодрым, счастливым».
Накануне Пасхи преосвященный Пётр заболел. По сюжету рассказа в Великий Четверг он служил в храме вечером, когда читают страстные Евангелия: «В продолжение всех двенадцати Евангелий нужно было стоять среди церкви неподвижно, и первое Евангелие, самое длинное, самое красивое, читал он сам. Бодрое, здоровое настроение овладело им. Это первое Евангелие «Ныне прославися Сын Человеческий» он знал наизусть; и, читая, он изредка поднимал глаза и видел по обе стороны целое море огней, слышал треск свечей, но людей не было видно, как и в прошлые годы, и казалось, что это всё те же люди, что были тогда, в детстве и в юности, что они всё те же будут каждый год, а до каких пор — одному Богу известно».
Антону Павловичу не с кем поговорить об этих чувствах. Людей волнуют общественные события, революционные идеи, проблемы дня. И только к читателям, к театральным зрителям обращался Чехов с мыслями о вечности — мягко, ненавязчиво. А вдруг это кому-то тоже нужно? Кто-то услышит? Захочет понять?
Рассказ «Анхиерей», как отметил Бунин, «прошёл незамеченным — не то что «Вишнёвый сад» с большими бумажными цветами, невероятно густо белевшими за театральными окнами».
«ВИШНЁВЫЙ САД»
Зимой 1904 года Чехов был в Москве. В Художественном театре шла премьера его пьесы «Вишнёвый сад». Это было 17 января (30-го по новому стилю) — в день именин и рождения Антона Павловича.
Пьеса — об одиночестве, разобщённости людей, которые не слышат, не видят, не хотят понимать друг друга. Чехов спешил высказать то, о чём обычно молчал. Герой произносит:
—И что значит — умрёшь? Быть может, у человека сто чувств и со смертью погибают только пять, известных нам, а остальные девяносто пять остаются живы.
—…только вот надо работать, помогать всеми силами тем, кто ищет истину.
Удивительно! Писатель, о котором постоянно твердят, что он в Бога не веровал, открытым текстом говорит о поисках Истины — именно так, с большой буквы: Бога Истины. Антон Павлович Чехов знал: жизнь продолжается, пока остаётся на земле хотя бы один человек, которому Истина нужна.
ЗАПИСЬ В ДНЕВНИКЕ
Лечащий врач Чехова в Ялте Исаак Наумович Альтшуллер писал: «Он носил крестик на шее. Это, конечно, не всегда должно свидетельствовать о вере, но ещё меньше ведь об отсутствии её. Ещё в 1897 году он в своём таком скудном, всего с несколькими записями, и то не за каждый год, дневнике отметил: «Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его, и потому он обыкновенно не знает ничего или очень мало». Мне почему-то кажется, что Чехов, особенно последние годы, не переставал с трудом продвигаться по этому полю, и никто не знает, на каком пункте застала его смерть».
Наталия ГОЛДОВСКАЯ
30 января – память преподобного Антония Великого. Именины русского писателя Антона Павловича Чехова, 155 лет со дня его рождения
Добавить комментарий Отменить ответ
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.