Ну что же я пойду с тобой когда под небом вечер стихнет
Любовная Песнь Альфреда Дж. Пруфрока Т. С. Элиот
А в гостиной дамочки твердили все одно :
«Ах что за художник этот Микеланджело!»
Грязно-желтый туман чешет спину об оконные стекла,
Грязно-желтый туман тычет мордой в оконные стекла
Он слизнул с города лужи словно это был скотч
По крышам измазался весь в сером дыме,
Соскользнул на балкон, до соринки все вымел
И предвидя спокойную октябрскую ночь
Спрыгнул вниз, вздохнул, сделал круг
Обвил колечком дом
Зевнул, вздрогнул и замер вдруг.
И все же будет таки время
Для грязно-желтого тумана
Успеет он вдоль улицы пройтись,
Спиной облокотиться об карниз ;
Все же будет, будет время
Одевать маску и встречать вереницу чужих лиц
Будет, будет время и для творцов, и для убийц
И время в каждом из сомнительных мгновений
Задаст непрошенный вопрос : «когда? »
Будет, будет время и для меня, и для тебя
Время для сотен тысяч нерешений
И сотен тысяч отречений,
И для неловкого молчанья,
И для чашки чая, выпитой до дна.
А в гостиной дамочки твердили все одно :
«Ах что за художник этот Микеланджело!»
Осмелюсь ли
Я мирозданье потревожить?
Через минуту
Все решения и стремления
Судьба мне заново разложит.
Могу ли я тебе признаться, что вечерами наблюдал
Как сигаретный дым взлетал на небеса
И там он растворялся в облаках
А мой сосед, в неглаженных штанах,
Из окна свесившись, скучал
Я в мечтах своих брел на причал
И смотрел на холодно-молчащую воду
Мне бы клешни – прополз бы по дну безымянного моря.
После обеда вечер сладко спит в гостиной
Он разомлел от ласки пальцев длинных
Заснул. устал. а может притворился, обманул
Дождался за моей спиной пока я сел на стул
Чтобы подслушать все мои неловкие слова.
Уже убрала ты и чай и кофе со стола,
А я в смятении все молился, плакал и стенал
Не знал что говорить, а грозно-серая стена
Меня теснила к выходной двери. Тут пронесли
Мою лысую голову на серебрянном блюде
Я не пророк! – хоть это не столь важно людям
Я слышал как голос мой болезненно дрожал
И даже Вечному Портье у выхода меня не жаль
И поделом! Я струсил.
И разве стоило все это стольких сил
После обедов, ужинов и остывшего чая
После пустых разговоров, фарфора, фаянса. не знаю..
Стоило ли это все того,
Чтобы смеяться смерти и судьбе в лицо
Чтобы ответить на ядовитые вопросы в срок
Чтобы свести вселенную свою в один клубок
Чтобы промолвить « Я Лазарь, я восстал из мертвых
Пришел чтобы сказать вам ‘да’. Я должен вам сказать! »
Если персона эта, волосы небрежно откинув назад
Вздохнет « Ах это все не то,
Совсем не то, дружок »
И разве стоило все это стольких сил
Моих последних жалких сил
После этих романов, разбитой чашки, юбок на полу
После этих заплаканых улиц, восходов, закатов
И всего остального – того, что сказать не смогу!
Когда мои нервы при свете играли стаккато
Когда я пытался дать понять, что люблю
Разве стоило все это стольких сил
Если персона эта, поправив подушку иль шаль,
Бросит взгляд, равнодушный как сталь,
В закрытое окно
Вздохнет «Ах это все не то, совсем не то. »
Нет, я не Принц Гамлет, это не моя судьба!
Я просто в свите волочусь, один из тех
В кого не влюблена Офелия. И смех
Я вызываю. Иногда
Могу помочь, могу побыть суфлером,
Войти в немую роль, с поклоном
Встретить короля. А в пьесе я для обстановки.
Я лицемер. Услужливый и ловкий,
На побегушках с самого утра.
Я осторожно жажду власти
Но черезчур заносчив, временами глуп и страсти
Мне не дано сыграть. Мне проще роль Шута.
Я старею. я старею.
И по последней моде брюки закатать еще успею.
Как мне лысину скрыть? Посмею ли скушать я грушу?
Пройтись бы по пляжу в белых штанах, если не струшу,
Подслушаю песню русалок, волнующих душу.
Они поют не для меня.
Я видел как они катались на седых волнах,
Вдали от берега пытались щекотать им спину,
А ветер пену разгонял, меняя белый цвет на черно-синий.
Мы так стремимся к морю и его просторам,
Где резвятся русалки увитые листвою морской,
Что проснувшись, мы тонем, влекомые неясной тоской.
Ну что же я пойду с тобой когда под небом вечер стихнет
Алогритмы. Стихи: классика и современная поэзия запись закреплена
S’io credesse che mia risposta fosse A
persona che mai tornasse al mondo, Quests
flamma staria senza piu scosse. Ma perciocche
giammai di questo fondo Non torno vivo alcun,
s’i’odo il vero, Senza tema d’infamia ti
rispondo <*>.
<* "Если бы я полагал, что отвечаю тому,
кто может возвратиться в мир, это пламя не
дрожало бы; но, если правда, что никто
никогда не возвращался живым из этих глубин, я
отвечу тебе, не опасаясь позора» (Данте, «Ад»,
XXVII, 61-62).>
В гостиной дамы тяжело
Беседуют о Микеланджело.
Туман своею желтой шерстью трется о стекло,
Дым своей желтой мордой тычется в стекло,
Вылизывает язычком все закоулки сумерек,
Выстаивает у канав, куда из водостоков натекло,
Вылавливает шерстью копоть из каминов,
Скользнул к террасе, прыгнул, успевает
Понять, что это все октябрьский тихий вечер,
И, дом обвив, мгновенно засыпает.
Надо думать, будет время
Дыму желтому по улице ползти
И тереться шерстью о стекло;
Будет время, будет время
Подготовиться к тому, чтобы без дрожи
Встретить тех, кого встречаешь по пути;
И время убивать и вдохновляться,
И время всем трудам и дням всерьез
Перед тобой поставить и, играя,
В твою тарелку уронить вопрос,
И время мнить, и время сомневаться,
И время боязливо примеряться
К бутерброду с чашкой чая.
В гостиной дамы тяжело
Беседуют о Микеланджело.
И взгляды знаю я давно,
Давно их знаю,
Они всегда берут меня в кавычки,
Снабжают этикеткой, к стенке прикрепляя,
И я, пронзен булавкой, корчусь и стенаю.
Так что ж я начинаю
Окурками выплевывать свои привычки?
И как же я осмелюсь?
Сказать, что я бродил по переулкам в сумерки
И видел, как дымят прокуренные трубки
Холостяков, склонившихся на подоконники.
И так ли нужно мне, в конце концов,
Да так ли нужно мне
В конце закатов, лестниц и политых улиц,
В конце фарфора, книг и юбок, шелестящих
по паркету,
Я старею. я старею.
Засучу-ка брюки поскорее.
Зачешу ли плешь? Скушаю ли грушу?
Я в белых брюках выйду к морю, я не трушу.
Я слышал, как русалки пели, теша собственную
душу.
Их пенье не предназначалось мне.
Я видел, как русалки мчались в море
И космы волн хотели расчесать,
А черно-белый ветер гнал их вспять.
Мы грезили в русалочьей стране
И, голоса людские слыша, стонем,
И к жизни пробуждаемся, и тонем.
—
перевод Андрея Сергеева
S’io credesse che mia risposta fosse
A persona che mai tornasse al mondo,
Questa fiamma staria senza piu scosse.
Ma perciocche giammai di questo fondo
Non torno vivo alcun, s’i’odo il vero,
Senza tema d’infamia ti rispondo.
Let us go then, you and I,
When the evening is spread out against the sky
Like a patient etherized upon a table;
Let us go, through certain half-deserted streets,
The muttering retreats
Of restless nights in one-night cheap hotels
And sawdust restaurants with oyster-shells:
Streets that follow like a tedious argument
Of insidious intent
To lead you to an overwhelming question…
Oh, do not ask, «What is it?»
Let us go and make our visit.
In the room the women come and go
Talking of Michelangelo.
The yellow fog that rubs its back upon the window-panes,
The yellow smoke that rubs its muzzle on the window-panes
Licked its tongue into the corners of the evening,
Lingered upon the pools that stand in drains,
Let fall upon its back the soot that falls from chimneys,
Slipped by the terrace, made a sudden leap,
And seeing that it was a soft October night,
Curled once about the house, and fell asleep.
And indeed there will be time
For the yellow smoke that slides along the street,
Rubbing its back upon the window-panes;
There will be time, there will be time
To prepare a face to meet the faces that you meet;
There will be time to murder and create,
And time for all the works and days of hands
That lift and drop a question on your plate;
Time for you and time for me,
And time yet for a hundred indecisions,
And for a hundred visions and revisions,
Before the taking of a toast and tea.
In the room the women come and go
Talking of Michelangelo.
And indeed there will be time
To wonder, «Do I dare?» and, «Do I dare?»
Time to turn back and descend the stair,
With a bald spot in the middle of my hair—
[They will say: «How his hair is growing thin!»]
My morning coat, my collar mounting firmly to the chin,
My necktie rich and modest, but asserted by a simple pin—
[They will say: «But how his arms and legs are thin!»]
Do I dare
Disturb the universe?
In a minute there is time
For decisions and revisions which a minute will reverse.
For I have known them all already, known them all—
Have known the evenings, mornings, afternoons,
I have measured out my life with coffee spoons;
I know the voices dying with a dying fall
Beneath the music from a farther room.
So how should I presume?
And I have known the eyes already, known them all—
The eyes that fix you in a formulated phrase,
And when I am formulated, sprawling on a pin,
When I am pinned and wriggling on the wall,
Then how should I begin
To spit out all the butt-ends of my days and ways?
And how should I presume?
And I have known the arms already, known them all—
Arms that are braceleted and white and bare
[But in the lamplight, downed with light brown hair!]
Is it perfume from a dress
That makes me so digress?
Arms that lie along a table, or wrap about a shawl.
And should I then presume?
And how should I begin?
Shall I say, I have gone at dusk through narrow streets
And watched the smoke that rises from the pipes
Of lonely men in shirt-sleeves, leaning out of windows? …
I should have been a pair of ragged claws
Scuttling across the floors of silent seas.
And the afternoon, the evening, sleeps so peacefully!
Smoothed by long fingers,
Asleep… tired… or it malingers,
Stretched on the floor, here beside you and me.
Should I, after tea and cakes and ices,
Have the strength to force the moment to its crisis?
But though I have wept and fasted, wept and prayed,
Though I have seen my head [grown slightly bald] brought in upon a platter,
I am no prophet—and here’s no great matter;
I have seen the moment of my greatness flicker,
And I have seen the eternal Footman hold my coat, and snicker,
And in short, I was afraid.
And would it have been worth it, after all,
After the cups, the marmalade, the tea,
Among the porcelain, among some talk of you and me,
Would it have been worth while,
To have bitten off the matter with a smile,
To have squeezed the universe into a ball
To roll it toward some overwhelming question,
To say: «I am Lazarus, come from the dead,
Come back to tell you all, I shall tell you all»—
If one, settling a pillow by her head,
Should say: «That is not what I meant at all.
That is not it, at all.»
And would it have been worth it, after all,
Would it have been worth while,
After the sunsets and the dooryards and the sprinkled streets,
After the novels, after the teacups, after the skirts that trail along the floor—
And this, and so much more?—
It is impossible to say just what I mean!
But as if a magic lantern threw the nerves in patterns on a screen:
Would it have been worth while
If one, settling a pillow or throwing off a shawl,
And turning toward the window, should say:
«That is not it at all,
That is not what I meant, at all.»
No! I am not Prince Hamlet, nor was meant to be;
Am an attendant lord, one that will do
To swell a progress, start a scene or two,
Advise the prince; no doubt, an easy tool,
Deferential, glad to be of use,
Politic, cautious, and meticulous;
Full of high sentence, but a bit obtuse;
At times, indeed, almost ridiculous—
Almost, at times, the Fool.
I grow old… I grow old…
I shall wear the bottoms of my trousers rolled.
Shall I part my hair behind? Do I dare to eat a peach?
I shall wear white flannel trousers, and walk upon the beach.
I have heard the mermaids singing, each to each.
I do not think that they will sing to me.
I have seen them riding seaward on the waves
Combing the white hair of the waves blown back
When the wind blows the water white and black.
We have lingered in the chambers of the sea
By sea-girls wreathed with seaweed red and brown
Till human voices wake us, and we drown.
Ну что же я пойду с тобой когда под небом вечер стихнет
В гостиной разговаривают тети
О Микеланджело Буонарроти.
Ибо воистину приспеет время
Гадать: посмею? Разве я посмею?
И убегать по лестнице быстрее
И не скрывать при этом, как лысею
(Там скажут: он лысеет все быстрее).
Костюмчик клерка, воротник вдавился в шею,
Неброско дорог галстук в то же время
Нарушить вековую нерушимость?
Решимости на мнимую решимость.
Я знаю все подряд, я знаю наперед
Все эти утра, вечера и чаепитья.
Жизнь притерпелся ложечкой цедить я,
Я знаю листопад бесед и нежных нот
И знаю: он замрет, о гибели глаголя.
Да как же я себе позволю?
Я знаю их глаза: подряд, наперечет,
Выхаркивать окурки дней с привычным их
Да как же я себе позволю?
Я знаю руки: наперед, наперечет,
Нагие, звонкие и цвета алебастра
(Но в рыжеватых волосках при свете люстры);
Рука легла на стол иль складки шали мнет:
Да как же я себе позволю?
Сказать, что я прокрался переулками,
Следя дымы, ползущие из трубок
У одиноких мужиков на подоконниках?
О быть бы мне во тьме немого океана
Парой кривых клешней, скребущихся о дно!
И вечер, длиннопалою рукою
Усталый. сонный. или только симулируя
Спокойствие, меж нас лежит он, милая.
И вдруг с «люблю» каким-нибудь рвануться?
И пусть я голосил, постился и молился
И голову свою (с проплешиною) лицезрел
Я не пророк и ничего необычайного не будет,
И как погас мой звездный час, не вспыхнув,
И Вечный Страж заржал, подав пальто мне,
Короче говоря, я не решился.
И стоит ли, и стоит ли хлопот,
Над чаем с мармеладом, над фарфором,
Восстать, вкусить и мирозданье в шар скрутить
И к центру раскрутить его, в котором
Единственно существенный вопрос.
Сказать: «Аз семь воскресший Лазарь. Да, я
Вернулся. Я открою все!». А Вы,
Диванную подушку поправляя,
Ответите: «Увы, так дело не пойдет.
Пройдут закаты и сырые тропы тротуара,
Пройдут романы, разговоры возле чайного
Не высказать того, что я хочу!
Как будто чувства на экран влекутся по лучу!
И стоит ли, я знаю, как все будет,
Когда диванную подушку или шаль
Поправив и в окно уставясь, Вы
«Так дело не пойдет, увы, мне жаль,
Нет! Принцем Датским мне, увы, не быть.
Я свитский лорд, я спутник, я конвой,
Морочить принца, неумелый плут,
Игрушка под рукой, рад хоть такой,
Чувствителен, но как-то невпопад,
Из роли выпадающий порой,
Годы катятся. годы катятся.
Бахрома на брючинах лохматится.
А может, персика вкусить? И прядь пустить
Я в белых брюках поспешу на пляжные пирушки.
Я слышал, как поют они, русалки, друг
Не думаю, что мне споют оне.
Я видел их, седые волны оседлавших,
Впустивших в космы пены чуткие персты,
Где белизну ветр отделял от черноты.
Мы были призваны в глухую глубину,
В мир дев морских, в волшебную страну,
Перевод В. Топорова
ЛЮБОВНАЯ ПЕСНЬ ДЖ. АЛЬФРЕДА ПРУФРОКА
S’io credesse che mia risposta fosse A
persona che mai tornasse al mondo, Quests
flamma staria senza piu scosse. Ma perciocche
giammai di questo fondo Non torno vivo alcun,
s’i’odo il vero, Senza tema d’infamia ti
Ну что же, я пойду с тобой,
Когда под небом вечер стихнет, как больной
Под хлороформом на столе хирурга;
Опилки на полу, скорлупки устриц
В дешевых кабаках, в бормочущих притонах,
В ночлежках для ночей бессонных:
Уводят улицы, как скучный спор,
К убийственному для тебя вопросу.
Не спрашивай о чем.
Ну что ж, давай туда пойдем.
В гостиной дамы тяжело
Беседуют о Микеланджело.
Туман своею желтой шерстью трется о стекло,
Дым своей желтой мордой тычется в стекло,
Вылизывает язычком все закоулки сумерек,
Выстаивает у канав, куда из водостоков натекло,
Вылавливает шерстью копоть из каминов,
Скользнул к террасе, прыгнул, успевает
Понять, что это все октябрьский тихий вечер,
Переведите стих, о чем вообще речь идет
У вас не самый удачный перевод стихотворения.
есть более точный по смыслу и пониманию.
хотя у Блока все более серьезно. а у этого автора много Иронии.
Тема: Тревога и растерянность человека на рубеже новой эры, начавшейся Первой мировой войной. Ирония автора. Пародийное использование мотивов классической поэзии (Данте, Шекспира,
«Любовная песнь Альфреда Пруфрока» – исполненный иронии драматический монолог, в котором Элиот апробировал поэтические новшества, получившие более глубокую разработку в его последующих сочинениях, – синтез поэтических форм, косвенные отсылки и сквозная символика.
В «Любовной песне Альфреда Пруфрока», первой значительной поэме Элиота, запечатлен герой – «услужливый, почтительный, притворный, благонамеренный, витиеватый. » – и мучительно нерешительный, косноязычный, особенно с женщинами.
«Любовная песнь Альфреда Пруфрока» раскрывает сознание современного Элиоту человека, личности, сохранившей романтическое миропонимание, но здесь Элиот демонстрирует неподлинность романтического пафоса.
В центре стихотворения – традиционная романтическая схема: человек, наделенный внутренней страстью, противопоставлен окружающей его внешней реальности, в которой люди живут в соответствии с условностями, нормами поведения, подавляющими человеческую индивидуальность. В герое сосуществуют два начала: рассудочное, социальное и стихийное, животное (область первобытных инстинктов). Первое заставляет субъекта приспосабливаться, второе – совершить поступок, осуществить свои потаенные желания, но приспособленческий характер «маленького человека» уничтожает в его сознании желания совершать какие-либо поступки. Оно даже по своей структуре представляет собой разговор двух начал, а точнее – монолог первого с предложением пойти и убедиться в необходимости подчиниться миру:
Tania-Soleil Journal
Параллельные переводы. Фоторепортажи. Статьи об изучении иностранных языков.
“The Love Song of J. Alfred Prufrock” by T. S. Eliot
Томас Стернз Элиот в молодости.
The Love Song of J. Alfred Prufrock
Let us go then, you and I,
When the evening is spread out against the sky
Like a patient etherized upon a table;
Let us go, through certain half-deserted streets,
The muttering retreats
Of restless nights in one-night cheap hotels
And sawdust restaurants with oyster-shells:
Streets that follow like a tedious argument
Of insidious intent
To lead you to an overwhelming question …
Oh, do not ask, “What is it?”
Let us go and make our visit.
In the room the women come and go
Talking of Michelangelo.
The yellow fog that rubs its back upon the window-panes,
The yellow smoke that rubs its muzzle on the window-panes,
Licked its tongue into the corners of the evening,
Lingered upon the pools that stand in drains,
Let fall upon its back the soot that falls from chimneys,
Slipped by the terrace, made a sudden leap,
And seeing that it was a soft October night,
Curled once about the house, and fell asleep.
And indeed there will be time
For the yellow smoke that slides along the street,
Rubbing its back upon the window-panes;
There will be time, there will be time
To prepare a face to meet the faces that you meet;
There will be time to murder and create,
And time for all the works and days of hands
That lift and drop a question on your plate;
Time for you and time for me,
And time yet for a hundred indecisions,
And for a hundred visions and revisions,
Before the taking of a toast and tea.
In the room the women come and go
Talking of Michelangelo.
And indeed there will be time
To wonder, “Do I dare?” and, “Do I dare?”
Time to turn back and descend the stair,
With a bald spot in the middle of my hair —
(They will say: “How his hair is growing thin!”)
My morning coat, my collar mounting firmly to the chin,
My necktie rich and modest, but asserted by a simple pin —
(They will say: “But how his arms and legs are thin!”)
Do I dare
Disturb the universe?
In a minute there is time
For decisions and revisions which a minute will reverse.
For I have known them all already, known them all:
Have known the evenings, mornings, afternoons,
I have measured out my life with coffee spoons;
I know the voices dying with a dying fall
Beneath the music from a farther room.
So how should I presume?
And I have known the eyes already, known them all—
The eyes that fix you in a formulated phrase,
And when I am formulated, sprawling on a pin,
When I am pinned and wriggling on the wall,
Then how should I begin
To spit out all the butt-ends of my days and ways?
And how should I presume?
And I have known the arms already, known them all—
Arms that are braceleted and white and bare
(But in the lamplight, downed with light brown hair!)
Is it perfume from a dress
That makes me so digress?
Arms that lie along a table, or wrap about a shawl.
And should I then presume?
And how should I begin?
Shall I say, I have gone at dusk through narrow streets
And watched the smoke that rises from the pipes
Of lonely men in shirt-sleeves, leaning out of windows? …
I should have been a pair of ragged claws
Scuttling across the floors of silent seas.
And the afternoon, the evening, sleeps so peacefully!
Smoothed by long fingers,
Asleep … tired … or it malingers,
Stretched on the floor, here beside you and me.
Should I, after tea and cakes and ices,
Have the strength to force the moment to its crisis?
But though I have wept and fasted, wept and prayed,
Though I have seen my head (grown slightly bald) brought in upon a platter,
I am no prophet — and here’s no great matter;
I have seen the moment of my greatness flicker,
And I have seen the eternal Footman hold my coat, and snicker,
And in short, I was afraid.
And would it have been worth it, after all,
After the cups, the marmalade, the tea,
Among the porcelain, among some talk of you and me,
Would it have been worth while,
To have bitten off the matter with a smile,
To have squeezed the universe into a ball
To roll it towards some overwhelming question,
To say: “I am Lazarus, come from the dead,
Come back to tell you all, I shall tell you all”—
If one, settling a pillow by her head
Should say: “That is not what I meant at all;
That is not it, at all.”
And would it have been worth it, after all,
Would it have been worth while,
After the sunsets and the dooryards and the sprinkled streets,
After the novels, after the teacups, after the skirts that trail along the floor—
And this, and so much more?—
It is impossible to say just what I mean!
But as if a magic lantern threw the nerves in patterns on a screen:
Would it have been worth while
If one, settling a pillow or throwing off a shawl,
And turning toward the window, should say:
“That is not it at all,
That is not what I meant, at all.”
No! I am not Prince Hamlet, nor was meant to be;
Am an attendant lord, one that will do
To swell a progress, start a scene or two,
Advise the prince; no doubt, an easy tool,
Deferential, glad to be of use,
Politic, cautious, and meticulous;
Full of high sentence, but a bit obtuse;
At times, indeed, almost ridiculous—
Almost, at times, the Fool.
I grow old … I grow old …
I shall wear the bottoms of my trousers rolled.
Shall I part my hair behind? Do I dare to eat a peach?
I shall wear white flannel trousers, and walk upon the beach.
I have heard the mermaids singing, each to each.
I do not think that they will sing to me.
I have seen them riding seaward on the waves
Combing the white hair of the waves blown back
When the wind blows the water white and black.
We have lingered in the chambers of the sea
By sea-girls wreathed with seaweed red and brown
Till human voices wake us, and we drown.
1910, 1911
Thomas Stearns Eliot (1888-1965)
Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока
Что ж, пошли, вы да я,
В час, когда на небе вечер разлегся,
Как на столе пациент под эфиром.
Что ж, пошли по пустынным кварталам,
Убежищам беспокойно бормочущих ночей,
В дешевые номера, что сдаются «на ночь»,
В усыпанные устричными раковинами пивные.
Улицы тянутся, как надоевшие доводы,
Коварно крадутся от дома к дому,
Ведут к проклятому вопросу…
Ох, не спрашивайте: какому?
Пошли, навестили, кого следует.
По комнатам женщины — туда и назад —
О Микеланджело говорят.
Желтый туман чешет спину о стекла,
Желтый дым трет о стекла нос,
Черной ночи углы зализаны,
Он медлит в канаве, он в лужу врос,
Сажа труб его обволокла,
Он залез под балкон и оттуда прядает,
Но заметив, что октябрьская ночь тепла,
Вокруг дома свернулся и засыпает.
По комнатам женщины — туда и назад —
О Микеланджело говорят.
И в самом деле: есть еще время
Спросить себя: Посмею я? Посмею?
Успею повернуться к ним спиной
И — вниз по лестнице, сияя плешью.
(«Однако, как он облысел!»)
На мне пиджак, воротничок тугой
И галстук — скромный, но с булавкой.
(«Однако, до чего же он похудел!»)
Посмею ль я
Обеспокоить космос?
Одной минуты мне довольно
Для всех смотрув и пересмутров. Но миг все
вновь перерешит
Затем, что я их всех познал, да, всех.
Познал, утра, и вечера, и ночи,
Я вымерил кофейной ложкой жизнь,
Познал их голоса, и смех,
Под музыку, игравшую за стенкой,
Но как мне приступить?
И я познал глаза, познал их все,
Взгляд пристальный, одновременно с фразой,
Когда я сформулирован, дрожу,
Булавкою проколот и приколот на обоях.
Но как начать?
Как выплюнуть окурки прошлых дней?
И как мне приступить?
И я познал объятья рук их всех,
Тех голых рук, предплечья и запястья
(Под лампой в смуглом, ласковом пушке).
Что это, кажется, духи
Меня заставят отступиться?
Тех рук, что вдоль стола лежат иль кутаются в шаль…
Что ж, значит, приступить?
Но как начать?
Сказать: я в сумерках по улицам бродил
И все смотрел, как дым летел из трубок
Курильщиков, с тоской глядящих в окна…
Родиться б мне шуршащими клешнями,
Скребущими по дну морей безмолвных.
А день, текущий в вечер, мирно дремлет,
Разглаженный изящными руками.
Заснул… устал… А может, притворился?
Разлегся здесь он между мной и вами.
Так как же? После чая и пирожных
Собраться с духом? Вызвать кризис?
Но несмотря на то, что я молился, каялся, постился,
И видел голову свою (и плешь!) на блюде, —
Я не пророк. Да это и неважно.
Я видел миг ущерба своего величья:
С усмешкой Страж Дверей мне дал пальто.
Так — коротко сказать — я испугался.
В конце концов, игра навряд ли стоит свеч!
И после всех варений и печений,
Средь серебра, фарфора, разговора
О вас и обо мне — игра не стоит свеч.
Не стоит, отстранив все темы,
Сжать космос в мяч
И покатить его к проклятой теореме,
Сказав: «Я — Лазарь воскрешенный,
Пришел поведать обо всем, что видел там», —
Когда она, разлегшись на подушках,
Проговорит: «Совсем не то. Как жаль!
Совсем не то, чего я так хотела».
В конце концов, игра навряд ли стоит свеч!
Не стоит свеч игра после закатов,
И тех дворов, и мокрых улиц, после
Всех книг прочитанных, и чашек чая,
Скользящих по паркету шлейфов и так далее.
Немыслимо сказать, что я хочу сказать!
А весь чертеж — рисунок нервной сети
Моей — отбросил на экран фонарь волшебный.
Игра не стоит свеч, когда она,
Разлегшись на подушках, сбросив шаль,
Смотря в окно, вдруг скажет: «Нет, не то.
Как жаль!
Совсем не то, чего я так хотела».
Нет, я не Датский принц, я не хотел им быть.
Я на вторых ролях, один из тех,
Кто двинет действие, начнет явленье,
Даст Гамлету совет. Не трудно это.
А он и рад, что пригодился в дело.
Он аккуратен, вежлив и приличен.
Он полон важных слов немного туп.
Порой — сказать? — слегка комичен.
Порой — почти что Шут.
Старею я… Старею…
Не заказать ли брюки покороче?
Не сделать ли пробор? А можно съесть мне
персик?
Надену белые фланелевые брюки и пойду
гулять на берег.
Я слышал, как русалки пели песнь друг дружке,
Но, думаю, едва ль они пропели б мне.
Я видел, как они, верхом на волнах,
Неслись, расчесывая пряди волн седых,
Летящие по ветру пеной из черной тьмы.
Бродили долго мы по дну морей,
У дев морских в венках из красных водорослей,
Пока людские голоса не разбудили нас.
И тонем мы.
Томас Стернз Элиот
Перевод Н. Берберовой
Любовная Песнь Альфреда Дж. Пруфрока
Ну что же, я пойду с тобой,
Когда под небом вечер стихнет, как больной
Под хлороформом на столе хирурга;
Ну что ж, пойдем вдоль малолюдных улиц —
Опилки на полу, скорлупки устриц
В дешевых кабаках, в бормочущих притонах,
В ночлежках для ночей бессонных:
Уводят улицы, как скучный спор,
И подведут в упор
К убийственному для тебя вопросу…
Не спрашивай о чем.
Ну что ж, давай туда пойдем.
В гостиной дамы тяжело
Беседуют о Микеланджело.
Туман своею желтой шерстью трется о стекло,
Дым своей желтой мордой тычется в стекло,
Вылизывает язычком все закоулки сумерек,
Выстаивает у канав, куда из водостоков натекло,
Вылавливает шерстью копоть из каминов,
Скользнул к террасе, прыгнул, успевает
Понять, что это все октябрьский тихий вечер,
И, дом обвив, мгновенно засыпает.
Надо думать, будет время
Дыму желтому по улице ползти
И тереться шерстью о стекло;
Будет время, будет время
Подготовиться к тому, чтобы без дрожи
Встретить тех, кого встречаешь по пути;
И время убивать и вдохновляться,
И время всем трудам и дням всерьез
Перед тобой поставить и, играя,
В твою тарелку уронить вопрос,
И время мнить, и время сомневаться,
И время боязливо примеряться
К бутерброду с чашкой чая.
В гостиной дамы тяжело
Беседуют о Микеланджело.
И, конечно, будет время
Подумать: «Я посмею? Разве я посмею?»
Время вниз по лестнице скорее
Зашагать и показать, как я лысею, —
(Люди скажут: «Посмотрите, он лысеет!»)
Мой утренний костюм суров, и тверд воротничок,
Мой галстук с золотой булавкой прост и строг —
(Люди скажут: «Он стареет, он слабеет!»)
Разве я посмею
Потревожить мирозданье?
Каждая минута — время
Для решенья и сомненья, отступленья и терзанья.
Я знаю их уже давно, давно их знаю —
Все эти утренники, вечера и дни,
Я жизнь свою по чайной ложке отмеряю,
Я слышу отголоски дальней болтовни —
Там под рояль в гостиной дамы спелись.
Так как же я осмелюсь?
И взгляды знаю я давно,
Давно их знаю,
Они всегда берут меня в кавычки,
Снабжают этикеткой, к стенке прикрепляя,
И я, пронзен булавкой, корчусь и стенаю.
Так что ж я начинаю
Окурками выплевывать свои привычки?
И как же я осмелюсь?
Сказать, что я бродил по переулкам в сумерки
И видел, как дымят прокуренные трубки
Холостяков, склонившихся на подоконники.
А вечер, ставший ночью, мирно дремлет,
Оглажен ласковой рукой,
Усталый… сонный… или весь его покой
У наших ног — лишь ловкое притворство…
Так, может, после чая и пирожного
Не нужно заходить на край возможного?
Хотя я плакал и постился, плакал и молился
И видел голову свою (уже плешивую) на блюде,
Я не пророк и мало думаю о чуде;
Однажды образ славы предо мною вспыхнул,
И, как всегда, Швейцар, приняв мое пальто,
хихикнул.
Короче говоря, я не решился.
И так ли нужно мне, в конце концов,
В конце мороженого, в тишине,
Над чашками и фразами про нас с тобой,
Да так ли нужно мне
С улыбкой снять с запретного покров
Рукою в мячик втиснуть шар земной,
И покатить его к убийственному вопросу,
И заявить: «Я Лазарь и восстал из гроба,
Вернулся, чтоб открылось все, в конце концов», —
Уж так ли нужно, если некая особа,
Поправив шаль рассеянной рукой,
Вдруг скажет: «Это все не то, в конце концов,
Совсем не то».
И так ли нужно мне, в конце концов,
Да так ли нужно мне
В конце закатов, лестниц и политых улиц,
В конце фарфора, книг и юбок, шелестящих
по паркету,
Я старею… я старею…
Засучу-ка брюки поскорее.
Зачешу ли плешь? Скушаю ли грушу?
Я в белых брюках выйду к морю, я не трушу.
Я слышал, как русалки пели, теша собственную
душу.
Их пенье не предназначалось мне.
Я видел, как русалки мчались в море
И космы волн хотели расчесать,
А черно-белый ветер гнал их вспять.
Мы грезили в русалочьей стране
И, голоса людские слыша, стонем,
И к жизни пробуждаемся, и тонем.
Томас Стернз Элиот
Перевод А. Сергеева
Песнь любви Дж. Альфреда Пруфрока
Пошли вдвоем, пожалуй.
Уж вечер небо навзничью распяло,
Как пациента под ножом наркоз.
Пошли местами полузапустелыми,
С несвежими постелями
Отелями на разовый постой,
Пивными, устланными устричною шелухой,
Пошли местами, удручающе навязчивыми
И на идею наводящими
Задать Вам тот — единственно существенный —
вопрос…
II
Какой вопрос? Да бросьте!
Пошли, пожалуй, в гости.
В гостиной разговаривают тети
О Микеланджело Буонаротти.
Желтая марь спиной о стекла трется,
Желтая хмарь о стекла мордой бьется
И в недра вечера впускает язычок —
Вот замерла над водосточною канавой,
Купаясь в копоти, ссыпающейся с крыш,
Внезапно с балюстрады соскользнула,
Увидела: октябрь, и сумерки, и тишь, —
Облапила домишко и заснула.
Ибо воистину приспеет время
Для желтой хмари, трущейся спиною
О стекла в закоулках на закате,
Ибо приспеет время встреч со всеми
Бежать как рокового предприятья.
Время убийства и время зачатья,
Время трудам и дням тех самых рук,
Что нам вопрос подкручивают вдруг
На блюдечке — и время Вам, и время мне.
И время все же тысячи сомнений,
Решений и затем перерешений —
Испить ли чашку чаю или нет.
В гостиной разговаривают тети
О Микеланджело Буонарроти.
Ибо воистину приспеет время
Гадать: посмею? Разве я посмею?
И убегать по лестнице быстрее
И не скрывать при этом, как лысею
(Там скажут: он лысеет все быстрее).
Костюмчик клерка, воротник вдавился в шею,
Неброско дорог галстук в то же время
(Там скажут: он худеет. Он худеет) —
Как я посмею
Нарушить вековую нерушимость?
Мгновенье на сомненья — и мгновенье
Решимости на мнимую решимость.
Я знаю все подряд, я знаю наперед
Все эти утра, вечера и чаепитья.
Жизнь притерпелся ложечкой цедить я,
Я знаю листопад бесед и нежных нот
И знаю: он замрет, о гибели глаголя.
Да как же я себе позволю?
Я знаю их глаза: подряд, наперечет,
Те взгляды, что разводят по разрядам, —
И на булавку бабочку в плену, —
И на стену меня, пусть крылышки вразлет, —
Да как же я начну
Выхаркивать окурки дней с привычным их
раскладом?
Да как же я себе позволю?
И стоит ли, и стоит ли хлопот,
Над чаем с мармеладом, над фарфором,
Над нашим центробежным разговором, —
Я знаю наперед, как все произойдет, —
Восстать, вкусить и мирозданье в шар скрутить
И к центру раскрутить его, в котором
Единственно существенный вопрос.
Сказать: «Аз семь воскресший Лазарь. Да, я
Вернулся. Я открою все!»… А Вы,
Диванную подушку поправляя,
Ответите: «Увы, так дело не пойдет.
Увы, — ответите, — увы!»
А может, персика вкусить? И прядь пустить
по плешке?
Я в белых брюках поспешу на пляжные пирушки.
Я слышал, как поют они, русалки, друг
для дружки.
Не думаю, что мне споют оне.
Я видел их, седые волны оседлавших,
Впустивших в космы пены чуткие персты,
Где белизну ветр отделял от черноты.
Мы были призваны в глухую глубину,
В мир дев морских, в волшебную страну,
Но нас окликнули — и мы пошли ко дну.
Томас Стернз Элиот
Перевод В. Топорова