Ну что ж попробуем огромный неуклюжий скрипучий поворот руля
Сумерки свободы
Сумерки свободы
Прославим, братья, сумерки свободы,
Великий сумеречный год!
В кипящие ночные воды
Опущен грузный лес тенет.
Восходишь ты в глухие годы, —
О, солнце, судия, народ.
Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
В ком сердце есть — тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идет.
Мы в легионы боевые
Связали ласточек — и вот
Не видно солнца; вся стихия
Щебечет, движется, живет;
Сквозь сети — сумерки густые —
Не видно солнца, и земля плывет.
Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Земля плывет. Мужайтесь, мужи.
Как плугом, океан деля,
Примечания
В ст-нии осмысливается опыт первого года революции — опыт надежд, свершений и разочарований. См. вступ. статью. О впечатлении, произведенном этим ст-нием на современников, см.: Эренбург И. Люди, годы, жизнь. Кн. 1 и 2. М., 1961, с. 360. — Слово «сумерки», очевидно, употреблено в двух смыслах: и как рассвет, восход свободы весной 1917 г., и как ее закат весной 1918 г.
В глухие годы. — Ср. у А. Блока: «В те годы дальние, глухие. » («Возмездие»; многие мотивы этой поэмы перекликаются с данным ст-нием).
Братья. — Ср. призыв к братству в «Скифах» А. Блока, опубликованных в той же газете 8 февраля 1918 г.
О, солнце, судия, народ. — Кроме возвышенно-абстрактного значения народного суда как «суда истории» здесь несомненен и заземленно-конкретный смысл самосудов толпы (ср. «ЕМ»), сообщениями о которых изобиловали газеты 1917 — 1918 гг.
— очевидно, противостоит «пароходу современности» футуристов с их декларированным отказом от культурного наследия. По свидетельству И. С. Поступальского, Мандельштам говорил ему в конце 20-х годов, что при написании этого ст-ния у него были «. какие-то ассоциации с «Варягом». Вот и решайте, чего в стихах больше — надежды или безнадежности. Но главное — это пафос воли». Крейсер «Варяг», затопленный по приказу командира в неравном бою с японской эскадрой в 1904 г., в 1916 г. был выкуплен Россией у Японии, но в 1918 г. потоплен немцами в Ирландском море.
Мы в легионы боевые связали ласточек — намек на резкую поляризацию после революции не только общественных, но и художественных сил: образ ласточки у Мандельштама ассоциируется с Психеей, поэтическим словом.
Десяти небес — — недвижимый Эмпирей, обитель Божества.
Новое в блогах
СУМЕРКИ СВОБОДЫ Осип Мандельштам
Прославим, братья, сумерки свободы,
Великий сумеречный год!
В кипящие ночные воды
Опущен грузный лес тенет.
Восходишь ты в глухие годы —
О солнце, судия, народ.
Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
B ком сердце есть — тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идет.
Мы в легионы боевые
Связали ласточек — и вот
Не видно солнца, вся стихия
Щебечет, движется, живет;
Сквозь сети — сумерки густые —
Не видно солнца и земля плывет.
Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Как плугом, океан деля.
Мы будем помнить и в летейской стуже,
Что десяти небес нам стоила земля.
Maрина Малинина 01″14 # написала комментарий 16 января 2016, 18:10 «B ком сердце есть — тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идет.»
Страшно, что всё повторится не фарсом( Гений.
Так вот кому лететь и петь
И слова пламенная ковкость,
Чтоб прирождённую неловкость
Врождённым ритмом одолеть.
1914
———
Ему лишь 23! Какая зрелость!
Провидец назначенья собственной души.
«Сумерки свободы» О. Мандельштам
Прославим, братья, сумерки свободы,
Великий сумеречный год!
В кипящие ночные воды
Опущен грузный лес тенет.
Восходишь ты в глухие годы –
О солнце, судия, народ.
Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
B ком сердце есть – тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идет.
Мы в легионы боевые
Связали ласточек – и вот
Не видно солнца, вся стихия
Щебечет, движется, живет;
Сквозь сети – сумерки густые –
Не видно солнца и земля плывет.
Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Земля плывет. Мужайтесь, мужи,
Как плугом, океан деля.
Мы будем помнить и в летейской стуже,
Что десяти небес нам стоила земля.
Анализ стихотворения Мандельштама «Сумерки свободы»
Изначально Мандельштам встретил приход к власти большевиков радостно. В революции он видел возможность для кардинальных перемен, тотального обновления всех жизненных сфер. При этом уже в книге «Tristia», изданной в 1922 году, появились мотивы разлуки, увядания, скорби, расставания. Поэт понял, что Великая Октябрьская революция в первую очередь принесла разруху, что построение нового мира началось с полного разрушения старого. Впрочем, вернемся в год 1918. В мае Мандельштам находился в Москве и опубликовал в газете левых эсеров «Знамя труда» стихотворение «Сумерки свободы». Читателю крайне сложно догадаться, какие именно сумерки имел в виду Осип Эмильевич – утренние или вечерние. Восходящее солнце говорит в пользу рассвета. Одновременно упоминается «сумрачное бремя власти», плохо сочетающееся с появлением на небе светила. В совместной статье Михаила Гаспарова и Омри Ронена верно замечено, что произведение «Сумерки свободы» отличается использованием неоднозначных образов, поэтому всякую его реконструкцию стоит считать спорной.
Корабль времени в стихотворении идет ко дну. Здесь есть отсылки к нескольким источникам. Первый – Откровение Иоанна Богослова. В Апокалипсисе сказано, что «времени уже не будет». Второй – сборник «Сумерки» Евгения Баратынского, его последняя и самая сильная книга, изданная в 1842 году. Время тонет и в итоге может исчезнуть совсем. Впрочем, Мандельштам оставляет место для надежды. Наступило время новое – грозное, неизведанное. Народ, ранее молчавший и покорявшийся власть имущим, заговорил и стал творить. Третий – «Слово о полку Игореве», входившее в число любимых произведений Осипа Эмильевича. Оно начинается с обращения к современникам: «Не прилично ли будет нам, братия…». У Мандельштама слово «прославим» употребляется не в значении «восхвалим». Поэт собирается создать песнь, достойную произошедших событий, похожую на ту, что сочинил автор «Слова о полку Игореве».
Важнейшая загадка стихотворения «Сумерки свободы» – кто подразумевается под «народным вождем». Существует версия, что поэт имел в виду Николая II, но вряд ли это действительно так. Произведение Мандельштама проникнуто пафосом будущего и изменением жизни, оно не вяжется с образом монарха, отрекшегося от престола. Также среди претендентов на звание «народного вождя» – Керенский, Ленин, патриарх Тихон. Скорей всего, Осип Эмильевич не вдохновлялся каким-то конкретным человеком. Его «народный вождь» – образ собирательный.
10 ключевых стихотворений Осипа Мандельштама с комментариями
1. «Образ твой, мучительный и зыбкий…» – событие освобождения
Мандельштам любил это стихотворение, читал его на своих вечерах. На коротком пространстве двух строф в нем разворачивается сильное внутреннее событие, исходная точка которого – неясность, туманность, вообще характерная для ранних стихов Мандельштама. К кому обращается поэт – к женщине или к Богу? В сохранившемся автографе слово «твой» написано с маленькой буквы, это позволяет думать, что к женщине, однако дальнейшее связано с религиозными переживаниями, лирический сюжет как будто меняется на ходу.
Нечаянное произнесение имени Божьего оборачивается событием освобождения, выраженным двумя метафорами: «слово – птица» и «грудная клетка – клетка птичья»; сказанное слово обладает собственной силой, независимо от воли говорящего. В теме Божьего имени слышны отголоски двух религиозных традиций: непроизносимость этого имени (тетраграмматона) в иудаизме и абсолютная значимость имени Божия в движении имяславия, которому Мандельштам посвятил стихотворение «И поныне на Афоне…» (1915). В последних двух стихах возникает тема пути («впереди» – «позади»), завершается сюжет тем же «туманом», с которого он начался.
Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!» – сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди!
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади.
2. «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…» – разговор с ахейцами о любви
Стихотворение написано в Коктебеле, примыкает к ряду «античных» стихов 1915 года, крымское пространство в нем совмещено с Элладой, а настоящее личное время поэта включает в себя непосредственное переживаемое им прошлое – реальность гомеровского эпоса, с которой он вступает в диалог. «Список кораблей» – длинный перечень греческих полководцев с указанием тех мест, из которых они приплыли на кораблях к Трое («Илиада» Гомера, вторая песнь). Этот список превращается у Мандельштама в журавлиный клин, как будто вылетающий из книги в небо Эллады.
Во второй строфе прошедшее время переходит в настоящее, поэт уже реально присутствует при событиях, описанных в «Илиаде», хочет понять их суть и причину. «Божественная пена» – подобие диадем, царских венцов. Вопросы к «ахейским мужам» носят характер риторический и разрешаются в третьем катрене: ответ на все – любовь. «Море» и «Гомер» – зеркальная анаграмма, фиксирующая визуальным и фоническим образом условную альтернативу жизни и искусства, к ней и относится последующий вопрос автора: «Кого же слушать мне?» Выбор сделан в пользу жизни: Гомер умолкает для поэта, слух его переключается на шум моря, и тут море вообще, объединяющее поэта с греками, превращается в конкретное черное (Черное) море – здешнее, очень близкое. При этом выбор реальности осложнен и обогащен отсылками к Данте и Пушкину, двум любимым поэтам Мандельштама, ср.: «Любовь, что движет солнце и светила» (финальный стих «Божественной комедии»), «Лишь море Черное шумит…» (финал «Путешествия Онегина»).
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.
Как журавлиный клин в чужие рубежи, –
На головах царей божественная пена, –
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?
И море, и Гомер – все движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
3. «Сумерки свободы» – опыт революции
В стихотворении отразился опыт переживания первого года революции, слово «сумерки» содержит в себе двусмысленность: это и вечерние сумерки перед надвигающимся мраком, и предрассветные сумерки перед восходом нового солнца. Старая свобода погибает, восходящим солнцем оказывается «народ» – важное слово в поэтическом словаре Мандельштама. «Грузный лес тенёт» – сеть, невод, возможно, за этим стоит евангельская тема «ловли человеков», обращения людей в новую веру. Сам поэт говорил, что в этих стихах есть и надежда, и безнадежность, но главное в них – «пафос воли». От строфы к строфе развивается тема преодоления, тема совместных усилий, объединяющих поэта с «братьями», с «народом», с «народным вождем».
В третьей строфе появляется местоимение «мы»: поэт уже не обращается к другим, как в 1-2 строфах, а сливается с ними и говорит от их лица. В лирическом сюжете происходит перелом – корабль времени больше не тонет, его движение выправляется, в него запряжены легионы ласточек, хаос «кипящих ночных вод» сменяется живой щебечущей стихией, сети в море превращаются в сети в небе, затмевающие солнце. Поэтическая мысль совершает челночные движения между гибельными водами и невидимым солнцем, между небесами и землей, в финале декларируется принципиальный выбор в пользу исторической данности и готовность участвовать в происходящем. Слова «Мужайтесь, мужи» – апелляция к читательской памяти, прямая отсылка к стихотворению Федора Тютчева «Два голоса» («Мужайтесь, о други, боритесь прилежно, / Хоть бой и неравен, борьба безнадежна!»), в котором также слиты надежда и обреченность; слово «мужи» переносит акцент с событий на человека, на его способность соответствовать «идеалу совершенной мужественности», востребованному новой эпохой (см. статью «О природе слова», 1922).
Сумерки свободы
Прославим, братья, сумерки свободы,
Великий сумеречный год!
В кипящие ночные воды
Опущен грузный лес тенёт.
Восходишь ты в глухие годы –
О, солнце, судия, народ!
Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
В ком сердце есть – тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идет.
Мы в легионы боевые
Связали ласточек – и вот
Не видно солнца; вся стихия
Щебечет, движется, живет;
Сквозь сети – сумерки густые –
Не видно солнца и земля плывет.
Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Земля плывет. Мужайтесь, мужи.
Как плугом, океан деля,
Мы будем помнить и в летейской стуже,
Что десяти небес нам стоила земля.
4. «Сестры – тяжесть и нежность…» – поэзия как работа со временем
Тема стихотворения – круговорот смерти и рождения, их сопровождают вместе «тяжесть и нежность», это единство символизировано цепочкой образов: розы, соты, сети. «Медуницы» – так названы пчелы. Событие смерти дано в настоящем времени, поэт как будто присутствует при нем и непосредственно его переживает. «Вчерашнее солнце» – это и Пушкин (как считала Анна Ахматова), и «просто любой человек» (как писала Надежда Мандельштам); сходные тема и образность развиваются в близком по времени «Веницейской жизни, мрачной и бесплодной…» – два эти стихотворения дополняют друг друга и составляют смысловое целое. Строка про заветное, непроизносимое имя придумана и вставлена сюда Гумилевым, но для Мандельштама она органична, тема имени – одна из его устойчивых тем.
Сестры – тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы.
Медуницы и осы тяжелую розу сосут.
Человек умирает. Песок остывает согретый,
И вчерашнее солнце на черных носилках несут.
Ах, тяжелые соты и нежные сети!
Легче камень поднять, чем имя твое повторить.
У меня остается одна забота на свете:
Золотая забота, как времени бремя избыть.
Словно темную воду, я пью помутившийся воздух.
Время вспахано плугом, и роза землею была.
В медленном водовороте тяжелые, нежные розы,
Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела!
5. «Нет, никогда, ничей я не был современник…» – тема умирания века
Составляет пару со стихотворением «1 января 1924» – их объединяют образы сонных яблок-век, глиняной жизни и сама центральная тема умирания века, а четыре строки целиком совпадают. Первая строфа – ответ многочисленным критикам, обвинявшим Мандельштама, с одной стороны, в несовременности, а с другой – во вторичности, в попытках угнаться за Пастернаком и быть таким же «современным». В последующих строфах развивается тема отношений поэта с выпавшей ему эпохой как отношений кровного родства, сыновства трагического и нежного (ср. со стихотворением «Век», 1922). Третья строфа – самоидентификация «стареющего сына» с умирающим веком русских революций; отсчет этому веку ведется от смерти Александра I и зарождения декабризма («Сто лет тому назад подушками белела…») – и до смерти Ленина. Здесь отразились непосредственные впечатления от похорон Ленина, на которых Мандельштам присутствовал и которые описал тогда же в очерке «Прибой у гроба». «Два сонных яблока» – реализация языковой метафоры «глазное яблоко»; «глиняный… рот», «глиняное тело» – образы бренности, смертности очеловеченного века, он превращается в прах. Тема засмертного свечения в последнем стихе перекликается с темой бессмертия Ленина в финальной фразе очерка «Прибой у гроба».
Нет, никогда, ничей я не был современник,
Мне не с руки почет такой.
О, как противен мне какой-то соименник –
То был не я, то был другой.
Два сонных яблока у века-властелина
И глиняный прекрасный рот,
Но к млеющей руке стареющего сына
Он, умирая, припадет.
Я с веком поднимал болезненные веки –
Два сонных яблока больших,
И мне гремучие рассказывали реки
Ход воспаленных тяжб людских.
Сто лет тому назад подушками белела
Складная легкая постель,
И странно вытянулось глиняное тело –
Кончался века первый хмель.
Среди скрипучего похода мирового –
Какая легкая кровать!
Ну что же, если нам не выковать другого,
Давайте с веком вековать.
И в жаркой комнате, в кибитке и в палатке
Век умирает, а потом –
Два сонных яблока на роговой облатке
Сияют перистым огнем.
6. «За гремучую доблесть грядущих веков…» – тема личной судьбы, спасения или гибели
В домашнем обиходе называлось «Волк». Привлекло внимание следователя при обыске и аресте Мандельштама 17 мая 1934 года. Центральное стихотворение так называемого «волчьего» цикла 1931 года: к нему примыкают «Сохрани мою речь навсегда…» и «Колют ресницы. В груди прикипела слеза»; от него отпочковались «Неправда» и «Нет, не спрятаться мне от великой муры…»; тема цикла – выбор поэта в отношениях с современностью и перспектива личной судьбы – дальняя и ближайшая.
В первой строфе ставится под сомнение идеал будущего, требующий жертвовать главным; в строфах 2–4, при нарастающих мотивах насилия, записаны варианты спасения или гибели. Повторяющийся мотив «не волк я по крови своей» отсылает к драматической поэме Николая Гумилева «Гондла» (1917), которая прочитывалась как пророческая после гибели автора. Альтернативой такой судьбе видится спасительное изгнание в Сибирь – не традиционно холодную, а жаркую, как шуба, предстающую поэту в образах красоты и гармонии. «Голубые песцы» – северное сияние. Последняя строчка стихотворения появилась лишь в 1935 году, во время воронежской ссылки, и отражает возникшую к тому времени идею личного противостояния со Сталиным.
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей –
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей –
Запихай меня лучше, как шапку в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых кровей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе, –
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
7. «Еще далёко мне до патриарха…» – призрачная связь с миром
Примыкает к ряду стихов весны–лета 1931 года, объединенных общими московскими мотивами и общим настроем на приятие советской жизни: «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето», «Сегодня можно снять декалькомании…», «Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!» Тема стихотворения – призрачная связь с миром; чтобы удержать ее, поэт окунается в городскую московскую жизнь, собирает ее в пеструю и дробную поэтическую картину; «все реалии – это повседневная и точная жизнь» (Н.Я. Мандельштам).
В начальном стихе Мандельштам окликает Боратынского, одного из самых любимых своих поэтов (ст. «Еще как патриарх не древен я…»); дальше в первой строфе слышны отголоски конфликта с литературным сообществом, на их фоне звучит тема верности себе – устойчивая лирическая тема Мандельштама. «Целлулоид фильмы воровской» – кусок киноленты, подаренный поэту; «книги в глыбких подворотнях» – на лотках букинистов; «под конусом лиловой шах-горы» – под бутафорской декорацией с видом гор; «распаренные душные подвалы» – китайские прачечные; «асти» – сорт итальянского игристого вина.
Строфа о музеях условна, она придает объем лирическому сюжету и переносит его из повседневности в область мечты: если картины Рембрандта можно было видеть в Государственном музее изящных искусств, то ни Тинторетто, ни Тициана в московских музеях не было. Три названных художника – из самых любимых Мандельштамом.
В заключительной строфе важны тема «правды» (ср. с тогда же написанным стихотворением «Неправда»); «будь ласков» – измененное украинское «будь ласка», т.е. «пожалуйста».
Еще далёко мне до патриарха,
Еще на мне полупочтенный возраст,
Еще меня ругают за глаза
На языке трамвайных перебранок,
В котором нет ни смысла, ни аза:
Такой-сякой! Ну что ж, я извиняюсь, –
Но в глубине ничуть не изменяюсь.
Когда подумаешь, чем связан с миром,
То сам себе не веришь: ерунда!
Полночный ключик от чужой квартиры,
Да гривенник серебряный в кармане,
Да целлулоид фильмы воровской.
Я, как щенок, кидаюсь к телефону
На каждый истерический звонок.
В нем слышно польское: «Дзенькую, пане»,
Иногородний ласковый упрек
Иль неисполненное обещанье.
Всё думаешь: к чему бы приохотиться
Посереди хлопушек и шутих;
Перекипишь – а там, гляди, останется
Одна сумятица да безработица –
Пожалуйста, прикуривай у них!
То усмехнусь, то робко приосанюсь
И с белорукой тростью выхожу:
Я слушаю сонаты в переулках,
У всех лотков облизываю губы,
Листаю книги в глыбких подворотнях,
И не живу, и все-таки живу.
А иногда пущусь на побегушки
В распаренные душные подвалы,
Где чистые и честные китайцы
Хватают палочками шарики из теста,
Играют в узкие нарезанные карты
И водку пьют, как ласточки с Янцзы.
Люблю разъезды скворчущих трамваев,
И астраханскую икру асфальта,
Накрытого соломенной рогожей,
Напоминающей корзинку асти,
И страусовые перья арматуры
В начале стройки ленинских домов.
Вхожу в вертепы чудные музеев,
Где пучатся кащеевы Рембрандты,
Достигнув блеска кордованской кожи;
Дивлюсь рогатым митрам Тициана
И Тинторетто пестрому дивлюсь –
За тысячу крикливых попугаев.
И до чего хочу я разыграться –
Разговориться – выговорить правду –
Послать хандру к туману, к бесу, к ляду,
Взять за руку кого-нибудь: будь ласков,
Сказать ему, – нам по пути с тобой.
8. «Мы живем, под собою не чуя страны…» – выпад против Сталина
Единственное стихотворение Мандельштама, направленное персонально против Сталина; стало причиной первого ареста в мае 1934 года и ссылки в Чердынь, замененной впоследствии на более мягкое наказание. Возникло на фоне арестов, публичных процессов, расстрелов; непосредственно вызвано, видимо, арестом близкого друга Мандельштама, биолога Бориса Кузина, общением с ним после освобождения, впечатлениями от совместного пребывания в голодном Крыму весной 1933 года.
Стихотворение начинается словом «мы»: оно написано от лица всех и адресовано всем; Мандельштам был уверен, что «это комсомольцы будут петь на улицах», «в Большом театре. на съездах. со всех ярусов» (воспоминания Э.Г. Герштейн). Стихотворение не скрывалось, а читалось немалому количеству людей с полным осознанием его взрывной силы, с надеждой изменить жизнь словом правды. Этой задаче соответствует поэтика – условно-лубочная фольклоризованная образность и стилистика.
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, дарит за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина,
И широкая грудь осетина.
9. «Стихи о неизвестном солдате» – умирание вместе с миллионами
Стихотворение фрагментарно по своей сути и фактически не завершено: Мандельштам долго над ним работал и так и не принял окончательного решения о включении в него тех или иных строф. Отправная точка замысла – самоидентификация с безымянным Неизвестным солдатом, тема «соумирания» (по слову Н.Я. Мандельштам) вместе с миллионами людей, погибших в катастрофах XX века. Картины Первой мировой войны и других войн прошлого напитаны предощущением новой войны, в которой сам поэт готов участвовать и погибнуть; основу стихотворения составляет личное переживание гибели человечества в огненной лавине времени. Мотивы антивоенной советской риторики Мандельштам переосмысляет в эсхатологическом ключе, поэтическая мысль здесь движется от прошлого к будущему, новозаветная тема света миру («От меня будет свету светло») сменяется огненными видениями заключительных строф. Среди многочисленных поэтических аллюзий наиболее значимы отсылки к Хлебникову, стихи которого Мандельштам заново открыл для себя в годы воронежской ссылки.
«Океан без окна» – воздушный океан, космос; «изветливы» – от слова «извет», т.е. донос, клевета, навет; «лесистые крестики» – вероятно, цели воздушных бомбардировок, отмеченные на карте; «в своей знаменитой могиле»: речь о Могиле Неизвестного солдата – мемориале памяти погибших в Первую мировую войну, открытом в 1921 году в Париже; «воздушная могила», «воздушная яма» – о гибели летчиков; «без руля и крыла» – отсылка к «Демону» Лермонтова («На воздушном океане, без руля и без ветрил…»); «Шевелящимися виноградинами…» – строфа об угрозе атаки с воздуха, взгляд из окопа; «городами украденными» – репрессированным запрещено было жить в больших городах; «ягодами» – намек на Генриха Ягоду, руководившего НКВД в 1934–1936 годах; «золотые созвездий жиры» – звезды уподоблены жиринкам в супе; «Лейпциг» («Битва народов»), «Ватерлоо», «Аравийское месиво, крошево» – наполеоновские сражения; «гений могил» – газ фосген, применявшийся в Первую мировую войну как боевое отравляющее вещество; «Шекспира отец» – отсылка к монологу Гамлета перед черепом Йорика; «ясность ясеневая…» – вероятно, полет красных, т.е. отмирающих, листьев ясеня и явора (клена) как метафора массовых смертей; «тара обаянья» – череп человека; «чуть-чуть красные мчатся в свой дом» – также метафора смерти; имеется в виду красное смещение в цветовом спектре движущихся тел – Мандельштам мог узнать об этом явлении из книги Камиля Фламмариона «Рассказы о бесконечном»; «в ночь с второго на третье…» – реальная дата рождения Мандельштама.
Стихи о неизвестном солдате
Этот воздух пусть будет свидетелем,
Дальнобойное сердце его,
И в землянках всеядный и деятельный
Океан без окна – вещество.
До чего эти звезды изветливы!
Все им нужно глядеть – для чего?
В осужденье судьи и свидетеля,
В океан без окна, вещество.
Будут люди холодные, хилые
Убивать, холодать, голодать
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.
Научи меня, ласточка хилая,
Разучившаяся летать,
Как мне с этой воздушной могилой
Без руля и крыла совладать.
И за Лермонтова Михаила
Я отдам тебе строгий отчет,
Как сутулого учит могила
И воздушная яма влечет.
Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры
И висят городами украденными,
Золотыми обмолвками, ябедами,
Ядовитого холода ягодами –
Растяжимых созвездий шатры,
Золотые созвездий жиры.
Сквозь эфир десятично-означенный
Свет размолотых в луч скоростей
Начинает число, опрозрачненный
Светлой болью и молью нулей.
И за полем полей поле новое
Треугольным летит журавлем,
Весть летит светопыльной обновою,
И от битвы вчерашней светло.
Весть летит светопыльной обновою:
– Я не Лейпциг, я не Ватерлоо,
Я не Битва Народов, я новое,
От меня будет свету светло.
Аравийское месиво, крошево,
Свет размолотых в луч скоростей,
И своими косыми подошвами
Луч стоит на сетчатке моей.
Миллионы убитых задешево
Протоптали тропу в пустоте, –
Доброй ночи! всего им хорошего
От лица земляных крепостей!
Неподкупное небо окопное –
Небо крупных оптовых смертей, –
За тобой, от тебя, целокупное,
Я губами несусь в темноте –
За воронки, за насыпи, осыпи,
По которым он медлил и мглил:
Развороченных – пасмурный, оспенный
И приниженный – гений могил.
Хорошо умирает пехота,
И поет хорошо хор ночной
Над улыбкой приплюснутой Швейка,
И над птичьим копьем Дон-Кихота,
И над рыцарской птичьей плюсной.
И дружит с человеком калека –
Им обоим найдется работа,
И стучит по околицам века
Костылей деревянных семейка, –
Эй, товарищество, шар земной!
Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб – от виска до виска, –
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска?
Развивается череп от жизни
Во весь лоб – от виска до виска, –
Чистотой своих швов он дразнит себя,
Понимающим куполом яснится,
Мыслью пенится, сам себе снится, –
Чаша чаш и отчизна отчизне,
Звездным рубчиком шитый чепец,
Чепчик счастья – Шекспира отец.
Ясность ясеневая, зоркость яворовая
Чуть-чуть красная мчится в свой дом,
Словно обмороками затоваривая
Оба неба с их тусклым огнем.
Нам союзно лишь то, что избыточно,
Впереди не провал, а промер,
И бороться за воздух прожиточный –
Эта слава другим не в пример.
И сознанье свое затоваривая
Полуобморочным бытием,
Я ль без выбора пью это варево,
Свою голову ем под огнем?
Для того ль заготовлена тара
Обаянья в пространстве пустом,
Чтобы белые звезды обратно
Чуть-чуть красные мчались в свой дом?
Слышишь, мачеха звездного табора,
Ночь, что будет сейчас и потом?
Наливаются кровью аорты,
И звучит по рядам шепотком:
– Я рожден в девяносто четвертом,
Я рожден в девяносто втором. –
И в кулак зажимая истертый
Год рожденья – с гурьбой и гуртом
Я шепчу обескровленным ртом:
– Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадежном году – и столетья
Окружают меня огнем.
10. «К пустой земле невольно припадая…» – тема воскресения
I
К пустой земле невольно припадая,
Неравномерной сладкою походкой
Она идет – чуть-чуть опережая
Подругу быструю и юношу-погодка.
Ее влечет стесненная свобода
Одушевляющего недостатка,
И, может статься, ясная догадка
В ее походке хочет задержаться –
О том, что эта вешняя погода
Для нас – праматерь гробового свода,
И это будет вечно начинаться.
II
Есть женщины сырой земле родные,
И каждый шаг их – гулкое рыданье,
Сопровождать воскресших и впервые
Приветствовать умерших – их призванье.
И ласки требовать от них преступно,
И расставаться с ними непосильно.
Сегодня – ангел, завтра – червь могильный,
А послезавтра только очертанье.
Что было поступь – станет недоступно.
Цветы бессмертны, небо целокупно,
И все, что будет, – только обещанье.