Но мы забыли что такое слезы что называлось страхом и мольбой

Ленинград

1941 1942 1943 1944
Поэзия подвига
Ольга Берггольц
* * *
Август 1941 года. Немцы неистово рвутся к Ленинграду. Ленинградцы строят баррикады на улицах, готовясь, если понадобится, к уличным боям.

. Я говорю с тобой под свист снарядов,
угрюмым заревом озарена.
Я говорю с тобой из Ленинграда,
страна моя, печальная страна.

Кронштадтский злой, неукротимый ветер
в мое лицо закинутое бьет.
В бомбоубежищах уснули дети,
ночная стража встала у ворот.

И женщины с бойцами встанут рядом,
и дети нам патроны поднесут,
и надо всеми нами зацветут
старинные знамена Петрограда.

Руками сжав обугленное сердце,
такое обещание даю
я, горожанка, мать красноармейца,
погибшего под Стрельною в бою:

Мы будем драться с беззаветной силой,
мы одолеем бешеных зверей,
мы победим, клянусь тебе, Россия,
от имени российских матерей.

Издание: Ольга Берггольц. Стихи и поэмы. Л.: Советский писатель, Лен. отд-е, 1979.
***

Через сердце проходит рваный
Обороны, Страны окоп,
Заживают недолго раны,
Скоро в строй, ждёт родимый взвод.

Издание: Ольга Берггольц. Стихи и поэмы. Л.: Советский писатель, Лен. отд-е, 1979.

Издание: Ольга Берггольц. Стихи и поэмы. Л.: Советский писатель, Лен. отд-е, 1979.

Издание: Ольга Берггольц. Стихи и поэмы. Л.: Советский писатель, Лен. отд-е, 1979.
***
Внуки, правнуки ваши прочтут и увидят:
В Ленинграде холодном стучит метроном,
Вот подростки дежурят на выжженых крышах,
Здесь бесстрашно вступают в сраженья с огнём.

И на приумолкшие станки,
не забытые за дни разлуки,
тихо положили старики
мудрые и любящие руки.
И запели светлые резцы,
мастеров узнав прикосновенье.
Было утро. Шли на фронт бойцы,
чтоб принять и выиграть сраженье.

Издание: Ольга Берггольц. Стихи и поэмы. Л.: Советский писатель, Лен. отд-е, 1979.

***
У солдата крепкая рука, верная рабочая закалка.
Не узнаешь старика
***
От меня(Т. С.) Памяти погибших и выживших.

Одна семья и Родина едина,
Здесь хоронили матери детей,
Здесь дети шепчут, всхлипывая, имя,
От голода умерших матерей.

От голода и холода, бывало,
Нельзя забыться ночью и уснуть.
За вас Россия слезы проливала,
Под пули подставляя смело грудь.
(не все нравится, допишу не скоро)

И вот тогда на самом стройном зданье,
лицом к восходу солнца самого
поставим мраморное изваянье
простого труженика ПВО.

V
О древнее орудие земное,
лопата, верная сестра земли!
Какой мы путь немыслимый с тобою
от баррикад до кладбища прошли.

И каждый, защищавший Ленинград,
вложивший руку в пламенные раны.
не просто горожанин, а солдат,
по мужеству подобный ветерану.

Но тот, кто не жил с нами,- не поверит,
что в сотни раз почетней и трудней
в блокаде, в окруженье палачей
не превратиться в оборотня, в зверя.

И день за днем лицо мое темнело,
Седины появились на висках.
Зато, привычная к любому делу,
Почти железной сделалась рука.

Смотри, как цепки пальцы и грубы!
Я рвы на ближних подступах копала,
Сколачивала жесткие гробы
И малым детям раны бинтовала.

И не проходят даром эти дни,
Неистребим свинцовый их осадок:
Сама печаль, сама война глядит
Познавшими глазами ленинградок.

Зачем же ты меня изобразил
Такой отважной и такой прекрасной,
Как женщину в расцвете лучших сил,
С улыбкой горделивою и ясной?

Издание: Ольга Берггольц. Стихи и поэмы. Л.: Советский писатель, Лен. отд-е, 1979.

Источник

Кронштадтский злой, неукротимый ветер
в мое лицо закинутое бьет.
В бомбоубежищах уснули дети,
ночная стража встала у ворот.

Над Ленинградом — смертная угроза-
Бессонны ночи, тяжек день любой.
Но мы забыли, что такое слезы,
что называлось страхом и мольбой.

Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
не поколеблет грохот канонад,
и если завтра будут баррикады —
мы не покинем наших баррикад.

И женщины с бойцами встанут рядом,
и дети нам патроны поднесут,
и надо всеми нами зацветут
старинные знамена Петрограда.

Руками сжав обугленное сердце,
такое обещание даю
я, горожанка, мать красноармейца,
погибшего под Стрельною в бою:

Мы будем драться с беззаветной силой,
мы одолеем бешеных зверей,
мы победим, клянусь тебе, Россия,
от имени российских матерей.
Август 1941

. Я буду сегодня с тобой говорить,
товарищ и друг ленинградец,
о свете, который над нами горит,
о нашей последней отраде.

Товарищ, нам горькие выпали дни,
грозят небывалые беды,
но мы не забыты с тобой,не одни,-
и это уже победа.

Смотри — материнской тоскою полна,
за дымной грядою осады,
не сводит очей воспаленных страна
с защитников Ленинграда.

Так некогда, друга отправив в поход,
на подвиг тяжелый и славный,
рыдая, глядела века напролет
со стен городских Ярославна.

Молила, чтоб ветер хоть голос домчал
до друга сквозь дебри и выси.
А письма летят к Ленинграду сейчас,
как в песне, десятками тысяч.

Сквозь пламя и ветер летят и летят,
их строки размыты слезами.
На ста языках об одном говорят:
«Мы с вами, товарищи, с вами!»

А сколько посылок приходит с утра
сюда, в ленинградские части!
Как пахнут и варежки и свитера
забытым покоем и счастьем.

И нам самолеты послала страна,—
да будем еще неустанней! —
их мерная, гулкая песня слышна,
и видно их крыльев блистанье.

Товарищ,прислушайся,встань,улыбнись
и с вызовом миру поведай:
— За город сражаемся мы не одни,—
и это уже победа.

Спасибо. Спасибо, родная страна,
за помощь любовью и силой.
Спасибо за письма, за крылья для нас,
за варежки тоже спасибо.

Спасибо тебе за тревогу твою —
она нам дороже награды.
О ней не забудут в осаде, в бою
защитники Ленинграда.

Мы знаем — нам горькие выпали дни,
грозят небывалые беды.
Но Родина с нами, и мы не одни,
и нашею будет победа.
Ольга Берггольц превратилась в живой символ Ленинграда, и ее слава не была связана ни с премиями, ни с орденами, ни с тиражами. Всю блокаду в насквозь промерзшем, умирающем от истощения, заваленном трупами городе раздавался ее голос. Висящие на улицах тарелки репродукторов не выключались никогда, и ее стихи звучали, когда обессиленные люди спускались к замерзшей Неве за водой, во время артобстрелов, в самые тяжелые блокадные дни, когда дневную хлебную пайку иждивенцев урезали до 125 грамм. Ее голос был с Ленинградом всю войну, и она стала олицетворением стойкости и победы.

С какой целомудренной чистотой написано в 1942 году это начало «Февральского дневника» Ольги Берггольц о самой страшной за всю историю человечества блокаде, унесшей до полутора миллиона жизней.16 октября 1941
Был день как день.
Ко мне пришла подруга,
не плача, рассказала, что вчера
единственного схоронила друга,
и мы молчали с нею до утра.
Какие ж я могла найти слова,
я тоже — ленинградская вдова.
Мы съели хлеб,
что был отложен на день,
в один платок закутались вдвоем,
и тихо-тихо стало в Ленинграде.
Один, стуча, трудился метроном.
И стыли ноги, и томилась свечка.
Вокруг ее слепого огонька
образовалось лунное колечко,
похожее на радугу слегка.
Когда немного посветлело небо,
мы вместе вышли за водой и хлебом
и услыхали дальней канонады
рыдающий, тяжелый, мерный гул:
то Армия рвала кольцо блокады,
вела огонь по нашему врагу.
II
А город был в дремучий убран иней.
Уездные сугробы, тишина.
Не отыскать в снегах трамвайных линий,
одних полозьев жалоба слышна.
Скрипят, скрипят по Невскому полозья.

На детских санках, узеньких, смешных,
в кастрюльках воду голубую возят,
дрова и скарб, умерших и больных.
Так с декабря кочуют горожане
за много верст, в густой туманной мгле,
в глуши слепых, обледеневших зданий
отыскивая угол потеплей.
Вот женщина ведет куда-то мужа.
Седая полумаска на лице,

в руках бидончик — это суп на ужин.
Свистят снаряды, свирепеет стужа.
— Товарищи, мы в огненном кольце.
А девушка с лицом заиндевелым,
упрямо стиснув почерневший рот,
завернутое в одеяло тело
на Охтинское кладбище везет.
Везет, качаясь,— к вечеру добраться б.
Глаза бесстрастно смотрят в темноту.
Скинь шапку, гражданин!
Провозят ленинградца,
погибшего на боевом посту.
Скрипят полозья в городе, скрипят.

Как многих нам уже недосчитаться!
Но мы не плачем: правду говорят,
что слезы вымерзли у ленинградцев.
Нет, мы не плачем. Слез для сердца мало.
Нам ненависть заплакать не дает.
Нам ненависть залогом жизни стала:
объединяет, греет и ведет.

О том, чтоб не прощала, не щадила,
чтоб мстила, мстила, мстила, как могу,
ко мне взывает братская могила
на Охтинском, на правом берегу.

Не все имена поколенье запомнит.
Но в тот исступленный, клокочущий полдень
безусый мальчишка, гвардеец и школьник,
поднялся — и цепи штурмующих поднял.

Он знал, что такое Воронья гора.
Он встал и шепнул, а не крикнул: — Пора!

Он полз и бежал, распрямлялся и гнулся,
он звал, и хрипел, и карабкался в гору,
он первым взлетел на нее, обернулся
и ахнул, увидев открывшийся город!

И, может быть, самый счастливый на свете,
всей жизнью в тот миг торжествуя победу,-
он смерти мгновенной своей не заметил,
ни страха, ни боли ее не изведав.

Он падал лицом к Ленинграду. Он падал,
а город стремительно мчался навстречу…
… Впервые за долгие годы снаряды
на улицы к нам не ложились в тот вечер.

Еще мгновенье, может быть, назад
он ждал родных, в такое чудо веря…
Теперь лежит — всеобщий сын и брат,
пока что не опознанный солдат,
пока одной лишь Родины потеря.

Еще не плачут близкие в дому,
еще, приказу вечером внимая,
никто не слышит и не понимает,
что ведь уже о нем, уже к нему
обращены от имени Державы
прощальные слова любви и вечной славы.

Судьба щадит перед ударом нас,
мудрей, наверно, не смогли бы люди…
А он — он отдан Родине сейчас,
она одна сегодня с ним пробудет.

Единственная мать, сестра, вдова,
единственные заявив права,-
всю ночь пробудет у сыновних ног
земля распластанная, тьма ночная,
одна за всех горюя, плача, зная,
что сын — непоправимо одинок.

Мертвый, мертвый… Он лежит и слышит
все, что недоступно нам, живым:
слышит — ветер облако колышет,
высоко идущее над ним.

Знаю: утешеньем и отрадой
этим строчкам быть не суждено.
Павшим с честью — ничего не надо,
утешать утративших — грешно.

По своей, такой же, скорби — знаю,
что, неукротимую, ее
сильные сердца не обменяют
на забвенье и небытие.

Пусть она, чистейшая, святая,
душу нечерствеющей хранит.
Пусть, любовь и мужество питая,
навсегда с народом породнит.

Незабвенной спаянное кровью,
лишь оно — народное родство —
обещает в будущем любому
обновление и торжество.

… Девочка, в январские морозы
прибегавшая ко мне домой,-
вот — прими печаль мою и слезы,
реквием несовершенный мой.

«В искусстве есть сила, которая порой сильнее самого искусства. Именно ее имел в виду Борис Пастернак, когда с преклонением писал о «неслыханной простоте её стихов». К ней с трудом прорываются даже гении. Но Ольге Берггольц она покорялась.»писал Е. Евтушенко.
Ее слава не была связана с правительственными наградами или литературными премиями. Мало кто знал, что у Берггольц была и другая, тайная биография. Казалось, раздавленная сыпавшимися на нее несчастьями, не случайно она написала: «Когда прижимались солдаты, как тени, / к земле и уже не могли оторваться, – / всегда находился в такое мгновенье / один безымянный, Сумевший Подняться».
Она сама была именно такой – Сумевшей Подняться. Надо всеми личными несчастьями и неизгладимыми обидами. Над безвременной гибелью двух любимых ею мужчин. Над потерей всех троих своих детей. Над издевательствами в тюрьме. Над растоптанным сапогами романтизмом и одиночеством.
И все же далеко не каждой женщине довелось пройти через такие испытания, через которые прошла Ольга.

Продолжение https://www.chitalnya.ru/work/2800189/

Источник

Голос блокадного Ленинграда (9 стр.)

В госпитале

Мы все пришли, чтобы тебя поднять,
вернуть себе, отечеству и жизни.-
Ты веришь, воин. Отступая, бред
сменяется отрадою покоя.
Ты будешь жить. Чужих и дальних нет,
покуда сердце женское с тобою.

Стихи о ленинградских
большевиках

Нет в стране такой далекой дали,
не найдешь такого уголка,
где бы не любили, где б не знали
ленинградского большевика.

В этом имени бессмертен Ленин
и прославлен город на века,
город, воспринявший облик гневный
ленинградского большевика.

И, верны уставу, как присяге,
вышли первыми они на бой,
те же, те же смольнинские стяги
высоко подняв над головой.

Нет, земля, в неволю, в когти смерти
ты не будешь отдана, пока
бьется хоть единственное сердце
ленинградского большевика.

Песня о
ленинградской матери

Двадцатое августа 1941 года.

Ленинград объявлен в опасности.

…На бранный труд, на бой, на муки,
во имя права своего,
уходит сын, целуя руки,
благословившие его.

И, хищникам пророча горе,
гранаты трогая кольцо,-
у городских ворот в дозоре
седая мать троих бойцов.

Я говорю с тобой
под свист снарядов…

Август 1941 года. Немцы неистово рвутся к Ленинграду

Ленинградцы строят баррикады на улицах, готовясь, если понадобится, к уличным боям.

…Я говорю с тобой под свист снарядов,
угрюмым заревом озарена.
Я говорю с тобой из Ленинграда,
страна моя, печальная страна…

Кронштадтский злой, неукротимый ветер
в мое лицо закинутое бьет.
В бомбоубежищах уснули дети,
ночная стража встала у ворот.

И женщины с бойцами встанут рядом,
и дети нам патроны поднесут,
и надо всеми нами зацветут
старинные знамена Петрограда.

Руками сжав обугленное сердце,
такое обещание даю
я, горожанка, мать красноармейца,
погибшего под Стрельною в бою:

Мы будем драться с беззаветной силой,
мы одолеем бешеных зверей,
мы победим, клянусь тебе, Россия,
от имени российских матерей.

Из блокнота
сорок первого года

Да, в тишине предбоевой, в печали,
так торжествуют хоры вешних птиц,
как будто б рады, что перекричали
огромный город, падающий ниц…

Сестре

Первые бомбардировки Ленинграда, первые артиллерийские снаряды на его улицах.

Фашисты рвутся к городу.

Ежедневно Ленинград говорит со страной по радио.

«Я говорю, держа
на сердце руку…»

Я говорю, держа на сердце руку.
Так на присяге, может быть, стоят.
Я говорю с тобой перед разлукой,
страна моя, прекрасная моя.

Я до сих пор была твоим сознаньем.
Я от тебя не скрыла ничего.
Я разделила все твои страданья,
как раньше разделяла торжество.

Еще я лес твой вижу
и на камне,
над безымянной речкою лесной,
заботливыми свернутый руками
немудрый черпачок берестяной.

Как знак добра и мирного общенья,
лежит черпак на камне у реки,
а вечер тих,
неслышно струй теченье
и на траве мерцают светляки…

Источник

Но мы забыли что такое слезы что называлось страхом и мольбой

Нет, я не знаю, как придется
тебя на битву провожать,
как вдруг дыханье оборвется,
как за конем твоим бежать…

И где придется нам проститься,
где мы расстанемся с тобой:
на перепутье в поле чистом
иль у заставы городской?

Сигнал ли огненный взовьется,
иль просто скажет командир:
«Пора, пускай жена вернется.
Пора, простись и уходи…»
… показать весь текст …

Ты приснись мне, хотя бы приснись,
Не такой, как на карточке серой, —
Точно лучик, и птица и жизнь,
Точно юность и счастье без меры

так далеко тебя унесло,
Что черты расстояньем стирает.
Столько пепла на сердце легло,
Но горит оно и не сгорает.

Я сама виновата сама,
В том, что рано тебя отпустила,
Что живу не лишилась ума…
О проклятая, жадная сила!
… показать весь текст …

Это всё не правда, ты — любим.
Ты на век останешься моим!
Ничего тебе я не прощу.
Милых рук твоих, не отпущу…

Мне надо было, покидая
Угрюмый дом, упасть в слезах,
И на камнях лежать, рыдая,
У всех прохожих на глазах.
Пускай столпились бы, молчали,
Пускай бы плакали со мной,
Со мной исполненной печали,
Неутолимой и одной.
Пускай, с камней не поднимая,
А только плечи охватив,
Сказали б мне: — «Поплачь, родная,
Когда наплачешься — прости».
Но злая гордость помешала.
И, стиснув губы добела,
… показать весь текст …

Как странно знать, что в городе одном
Почти что рядом мы с тобой живём…

Я знаю, как домой дойти: пятнадцать
Минут ходьбы, пять улиц миновать.
По лестнице на самый верх подняться
И в дверь условным стуком постучать.

Ты ждёшь меня, возлюбленный! Я знаю,
Ты ждёшь меня, тоскуя и любя…
Нет, я не виновата, что страдаю,
Что заставляю мучиться тебя!

О, только бы домой дойти! Сумею
… показать весь текст …

Придешь, как приходят слепые:
на ощупь стукнешь, слегка.
Лицо потемнеет от пыли,
впадины на висках.
Сама я открою двери
и крикну, смиряя дрожь:
« Я верю тебе, я верю!
Я знала, что ты придешь!»

Покинув мой мир сквозь дверной проем,
Мне больно встречать рассвет.
Ведь ревность наполнила до краев
И капает из-под век.

Но песней ветров зазвучит варган
В развалинах сентября.
И ты упадешь не к моим ногам
Которую жизнь подряд.

И мне не забыть ни лихих карет,
Ни поднятой головы.
Ведь снова, увидевшись при дворе,
Мы будем уже на «Вы».
… показать весь текст …

Блокада Ленинграда

…Я говорю с тобой под свист снарядов,
угрюмым заревом озарена.
Я говорю с тобой из Ленинграда,
страна моя, печальная страна…
Кронштадтский злой, неукротимый ветер
в мое лицо закинутое бьет.
В бомбоубежищах уснули дети,
ночная стража встала у ворот.
Над Ленинградом — смертная угроза…
Бессонны ночи, тяжек день любой.
Но мы забыли, что такое слезы,
что называлось страхом и мольбой.
Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
не поколеблет грохот канонад,
… показать весь текст …

Я все оставляю тебе при уходе:
все лучшее
в каждом промчавшемся годе.
Всю нежность былую,
всю верность былую,
и краешек счастья, как знамя, целую:
военному, грозному
вновь присягаю,
с колена поднявшись, из рук отпускаю.

Уже не узнаем — ни ты и ни я —
такого же счастья, владевшего нами.
Но верю, что лучшая песня моя
навек сбережет отслужившее знамя…
… показать весь текст …

Я тайно и горько ревную,
Угрюмую душу тая.
Тебе бы, наверно, другую —
Светлей и отрадней меня.
За мною такие утраты и столько любимых могил.
Пред ними я так виновата,
Что если бы знал — не простил.
Я стала так редко смеяться,
Так злобно порою шутить.
Что люди порою боятся о счастье своем говорить.
Недаром во время беседы смолкая, глаза отвожу.
Как будто по тайному следу далёко одна ухожу.
Туда, где не мрака, ни света,
Одна неприкрытая дрожь.
… показать весь текст …

Друзья твердят: «Все средства хороши,
чтобы спасти от злобы и напасти
хоть часть Трагедии,
хоть часть души…»
А кто сказал, что я делюсь на части?

И как мне скрыть — наполовину — страсть,
чтоб страстью быть она не перестала?
Как мне отдать на зов народа часть,
когда и жизни слишком мало?
Нет, если боль, то вся душа болит,
а радость — вся пред всеми пламенеет.
И ей не страх открытой быть велит —
ее свобода,
… показать весь текст …

Ласточки над обрывом

Пришла к тому обрыву
судьбе взглянуть в глаза.
Вот здесь была счастливой
я много лет назад…

Морская даль синела,
и бронзов был закат.
Трава чуть-чуть свистела,
как много лет назад.

И так же пахло мятой,
и плакали стрижи…
… показать весь текст …

Источник

LiveInternetLiveInternet

Женский образ в живописи 18-20 веков часть 1

—Рубрики

—Метки

—Поиск по дневнику

—Подписка по e-mail

—Статистика

Ольга Берггольц. Голос осажденного Ленинграда

«Никто не забыт и ничто не забыто» – это ее голос. Голос, который разносился по заснеженным улицам города, оцепеневшего от голода, холода и чувства неотвратимой беды. Голос самого Ленинграда. Голос Ольги Берггольц.

Мы будем драться с беззаветной силой,
мы одолеем бешеных зверей,
мы победим, клянусь тебе, Россия,
от имени российских матерей.

Тихая и нежная на вид блондинка с прозрачными глазами – кто бы мог подумать, что в ней может быть столько сил? Ольга перенесла блокаду, и об этом вспоминают чаще всего. Но даже блокада не была самым большим кошмаром, самой большой бедой в ее жизни. А она смогла выжить, и она смогла творить.

Ольга родилась в семье врача-хирурга немецких кровей в 1910 году. Это значит, что, когда ей исполнилось 4, началась война. Война сменилась революцией, революция – новой войной, гражданской. Настало то, что казалось миром, а с высоты истории оказалось затишьем между войнами. Стихотворение пятнадцатилетней Ольги опубликовали в газете «Ленинские искры», рассказ – в журнале «Красный галстук». Ольга познакомилась с первым мужем, отучилась на филфаке Ленинградского университета. Развелась с мужем: жизнь. Тут же вышла замуж снова: и это жизнь. Начала публиковаться в журнале «Чиж». Родила дочерей Иру и Майю.

В 1933 году умерла младшая дочь Ольги, годовалая Майя. От болезни.

В 1936 году умерла старшая дочь, восьмилетняя Ира. От порока сердца.

В 1938 году был расстрелян первый муж, а сама Ольга арестована. После жестокого допроса умерла нерожденная дочь Ольги. Имени у нее не было.

Обвинение, по которому арестовали Ольгу, было признано ложным, и ее выпустили. Других дочерей у нее больше не было. Никогда.

Через год она писала в своем тайном дневнике:

Ощущение тюрьмы сейчас, после пяти месяцев воли, возникает во мне острее, чем в первое время после освобождения. Не только реально чувствую, обоняю этот тяжелый запах коридора из тюрьмы в Большой Дом, запах рыбы, сырости, лука, стук шагов по лестнице, но и то смешанное состояние… обреченности, безвыходности, с которыми шла на допросы… Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: “живи”

И пришлось жить. Ольга восстановилась в Союзе Писателей, вступила в партию, работала. Ее буквально тянул на этот свет, обратно, муж, Николай Молчанов. Без его любви она бы пропала.

Потом случился 1941 год. Война. И сразу – блокада. Мужа уже не было рядом, он ушел на фронт. Теперь Ольга тянула на себе Ленинград, как Николай тянул до того Ольгу. Несмотря на тихий, деликатный голос, ее взяли работать на ленинградское радио. Она читала родному и любимому городу стихи. Она подбадривала его, утешала, вливала в него свои силы. Маленькая, истаявшая от дистрофии женщина, автор детских книжек, вдруг стала символом стойкости ленинградцев. Говорят, что Гитлер считал ее личным врагом, наравне с Ильей Эренбургом.

А Николай Молчанов умер. В 1942 году.

Ад не закончился с войной. Он просто стал тише. Ольга дружила с Ахматовой; Ольга написала книгу «Говорит Ленинград», где была, как оказалось, чрезмерно честна, чрезмерно наблюдательна. Ольга была неугодна. Она стала ненужна.

В 1948 году умер ее отец.

Оттепель помогла ей. Снова стали много печатать. Она обрела признание, которого была достойна, ее награждали. И жила не так уж мало, умерла в 1975 году. Ее дневники тут же были засекречены и отправлены в спецхран. Опять кому-то не по сердцу был ее голос. Записи опубликовали только в 2010 году.

Но голос поэта звучит, пока существуют его стихи. Он все еще с нами.

Рыженькую и смешную
дочь баюкая свою,
я дремливую, ночную
колыбельную спою,

С парашютной ближней вышки
опустился наземь сон,
под окошками колышет
голубой небесный зонт.

Разгорелись в небе звезды,
лучики во все концы;
соколята бредят в гнездах,
а в скворечниках скворцы.

Звездной ночью, птичьей ночью
потихоньку брежу я:
«Кем ты будешь, дочка, дочка,
рыженькая ты моя?

Будешь ты парашютисткой,
соколенком пролетать:
небо — низко, звезды — близко,
до зари рукой подать!

Над зеленым круглым миром
распахнется белый шелк,
скажет маршал Ворошилов:
«Вот спасибо, хорошо!»

Старый маршал Ворошилов
скажет: «Ладно, будем знать:
в главный бой тебя решил я
старшим соколом послать».

И придешь ты очень гордой,
крикнешь: «Мама, погляди!
Золотой красивый орден,
точно солнце, на груди…»

Сокол мой, парашютистка,
спи…
не хнычь…
время спать…
небо низко,
звезды близко,
до зари рукой подать…

У Ольги часто спрашивали о беде войны и никогда – о личных ее бедах, таких же, может быть, огромных. Она жаловалась:

Надо знать “жизнь народа”, но моя-то, моя горькая и уходящая жизнь – тоже что-то значит!

Значит. Значит многое!

…Я недругов смертью своей не утешу,
чтоб в лживых слезах захлебнуться могли.
Не вбит еще крюк, на котором повешусь.
Не скован. Не вырыт рудой из земли.
Я встану над жизнью бездонной своею,
над страхом ее, над железной тоскою…
Я знаю о многом. Я помню. Я смею.
Я тоже чего-нибудь страшного стою…

Мы предчувствовали полыханье
этого трагического дня.
Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина! Возьми их у меня!

Я люблю Тебя любовью новой,
горькой, всепрощающей, живой,
Родина моя в венце терновом,
с темной радугой над головой.

Источник