Нева что вдруг довлатов
Нева что вдруг довлатов
Часть первая. Невидимая книга
С тревожным чувством берусь я за перо. Кого интересуют признания литературного неудачника? Что поучительного в его исповеди?
Да и жизнь моя лишена внешнего трагизма. Я абсолютно здоров. У меня есть любящая родня. Мне всегда готовы предоставить работу, которая обеспечит нормальное биологическое существование.
Мало того, я обладаю преимуществами. Мне без труда удается располагать к себе людей. Я совершил десятки поступков, уголовно наказуемых и оставшихся безнаказанными.
Я дважды был женат, и оба раза счастливо.
Наконец, у меня есть собака. А это уже излишество.
Тогда почему же я ощущаю себя на грани физической катастрофы? Откуда у меня чувство безнадежной жизненной непригодности? В чем причина моей тоски?
Я хочу в этом разобраться. Постоянно думаю об этом. Мечтаю и надеюсь вызвать призрак счастья…
Мне жаль, что прозвучало это слово. Ведь представления, которые оно рождает, безграничны до нуля.
Я знал человека, всерьез утверждавшего, что он будет абсолютно счастлив, если жилконтора заменит ему фановую трубу…
Суетное чувство тревожит меня. Ага, подумают, возомнил себя непризнанным гением!
Да нет же! В этом-то и дело, что нет! Я выслушал сотни, тысячи откликов на мои рассказы. И никогда, ни в единой, самой убогой, самой фантастической петербургской компании меня не объявляли гением. Даже когда объявляли таковыми Горецкого и Харитоненко.
(Поясню. Горецкий — автор романа, представляющего собой девять листов засвеченной фотобумаги. Главное же действующее лицо наиболее зрелого романа Харитоненко — презерватив.)
Тринадцать лет назад я взялся за перо. Написал роман, семь повестей и четыреста коротких вещей. (На ощупь — побольше, чем Гоголь!) Я убежден, что мы с Гоголем обладаем равными авторскими правами. (Обязанности разные.) Как минимум, одним неотъемлемым правом. Правом обнародовать написанное. То есть правом бессмертия или неудачи.
За что же моя рядовая, честная, единственная склонность подавляется бесчисленными органами, лицами, институтами великого государства?!
Я должен это понять.
Не буду утруждать себя композицией. Сумбурно, длинно и невнятно попытаюсь изложить свою «творческую» биографию. Это будут приключения моих рукописей. Портреты знакомых. Документы…
Как же назвать мне все это — «Досье»? «Записки одного литератора»? «Сочинение на вольную тему»?
Разве это важно? Книга-то невидимая…
За окном — ленинградские крыши, антенны, бледное небо. Катя готовит уроки, фокстерьер Глафира, похожая на березовую чурочку, сидит у ее ног и думает обо мне.
А передо мной лист бумаги. И я пересекаю эту белую заснеженную равнину — один.
Лист бумаги — счастье и проклятие! Лист бумаги — наказание мое…
Предисловие, однако, затянулось. Начнем. Начнем хотя бы с этого.
До революции Агния Францевна Мау была придворным венерологом. Прошло шестьдесят лет. Навсегда сохранила Агния Францевна горделивый дворцовый апломб и прямоту клинициста. Это Мау сказала нашему квартуполномоченному полковнику Тихомирову, отдавившему лапу ее болонке:
— Вы — страшное говно, мон колонель, не обессудьте.
Тихомиров жил напротив, загнанный в отвратительную коммуналку своим партийным бескорыстием. Он добивался власти и ненавидел Мау за ее аристократическое происхождение. (У самого Тихомирова происхождения не было вообще. Его породили директивы.)
— Ведьма! — грохотал он, — фашистка! Какать в одном поле не сяду.
Старуха поднимала голову так резко, что взлетал ее крошечный золотой медальон:
— Неужели какать рядом с вами такая уж большая честь?!
Тусклые перья на ее шляпе гневно вздрагивали…
И вот однажды я беседовал по коммунальному телефону. Беседа эта страшно раздражала Тихомирова чрезмерным умственным изобилием. Раз десять Тихомиров проследовал узкой коммунальной трассой. Трижды ходил в уборную. Заваривал чай. До полярного сияния начистил лишенные индивидуальности ботинки. Даже зачем-то возил свой мопед на кухню и обратно.
А я все говорил. Я говорил, что Лев Толстой по сути дела — обыватель. Что Достоевский сродни постимпрессионизму. Что апперцепция у Бальзака — неорганична. Что Люда Федосеенко сделала аборт. Что американской прозе не хватает космополитического фермента…
И Тихомиров не выдержал.
Умышленно задев меня пологим животом, он рявкнул:
— Писатель! Смотрите-ка — писатель! Да это же писатель. Расстреливать надо таких писателей.
Знал бы я тогда, что этот вопль расслабленного умственной перегрузкой квартуполномоченного на долгие годы определит мою жизнь.
«…Расстреливать надо таких писателей. »
Кажется, я допускаю ошибку. Необходима какая-то последовательность. Например, хронологическая.
Первый литературный импульс — вот с чего я начну.
Это было в октябре 1941 года. Башкирия, Уфа, эвакуация, мне — три недели.
Когда-то я записал этот случай…
Мой отец был режиссером драматического театра. Мать была в этом театре актрисой. Война не разлучила их. Они расстались значительно позже, когда все было хорошо…
Я родился в эвакуации, четвертого октября. Прошло три недели. Мать шла с коляской по бульвару. И тут ее остановил незнакомый человек.
Мать говорила, что его лицо было некрасивым и грустным. А главное — совсем простым, как у деревенского мужика. Я думаю, оно было еще и значительным. Недаром мама помнила его всю жизнь.
Штатский незнакомец казался вполне здоровым.
— Простите, — решительно и смущенно выговорил он, — но я бы хотел ущипнуть этого мальчишку.
— Новости, — сказала она, — так вы и меня захотите ущипнуть.
— Вряд ли, — успокоил ее незнакомец.
— Хотя еще минуту назад я бы задумался, прежде чем ответить…
— Идет война, — заметила мама уже не так резко, — священная война! Настоящие мужчины гибнут на передовой. А некоторые гуляют по бульвару и задают странные вопросы.
— Да, — печально согласился незнакомец, — война идет. Она идет в душе каждого из нас. Прощайте.
— Вы ранили мое сердце…
Прошло тридцать два года. И вот я читаю статью об Андрее Платонове. Оказывается, Платонов жил в Уфе. Правда, очень недолго. Весь октябрь сорок первого года. И еще — у него там случилась беда. Пропал чемодан со всеми рукописями.
Человек, который хотел ущипнуть меня, был Андреем Платоновым.
Я поведал об этой встрече друзьям. Унылые люди сказали, что это мог быть и не Андрей Платонов. Мало ли загадочных типов шатается по бульварам.
Какая чепуха! В описанной истории даже я — фигура несомненная! Так что же говорить о Платонове.
Я часто думаю про вора, который украл чемодан с рукописями. Вор, наверное, обрадовался, завидев чемодан Платонова. Он думал, там лежит фляга спирта, шевиотовый мантель и большой кусок говядины. То, что затем обнаружилось, было крепче спирта, ценнее шевиотового мантеля и дороже всей говядины нашей планеты. Просто вор этого не знал. Видно, он родился хроническим неудачником. Хотел разбогатеть, а стал владельцем пустого чемодана. Что может быть плачевнее?
Мазурик, должно быть, швырнул рукопись в канаву, где она и сгинула. Рукопись, лежащая в канаве или в ящике стола, неотличима от прошлогодних газет.
Романы » Зона » 4 февраля 1982 года. Нью-Йорк
(записки надзирателя)
Письмо издателю
4 февраля 1982 года. Нью-Йорк
Старый Калью Пахапиль ненавидел оккупантов. А любил он, когда пели хором, горькая брага нравилась ему да маленькие толстые ребятишки.
Мужики слушали его, одобрительно кивая головами. Затем пришли немцы. Они играли на гармошках, пели, угощали детей шоколадом. Старому Калью все это не понравилось. Он долго молчал, потом собрался и ушел в лес.
Так он жил и работал стекольщиком. Но когда русские объявили мобилизацию, Пахапиль снова исчез.
Пахапиль снова ушел в лес, только издали казавшийся непроходимым. И снова охотился, думал, молчал. И все шло хорошо.
Но русские предприняли облаву. Лес огласился криком. Он стал тесным, и Пахапиля арестовали. Его судили как дезертира, били, плевали в лицо. Особенно старался капитан, подаривший ему медаль.
А затем Пахапиля сослали на юг, где живут казахи. Там он вскоре и умер. Наверное, от голода и чужой земли.
Его сын Густав окончил мореходную школу в Таллинне, на улице Луизе, и получил диплом радиста.
По вечерам он сидел в Мюнди-баре и говорил легкомысленным девушкам:
— Настоящий эстонец должен жить в Канаде! В Канаде, и больше нигде.
Летом его призвали в охрану. Учебный пункт был расположен на станции Иоссер. Все делалось по команде: сон, обед, разговоры. Говорили про водку, про хлеб, про коней, про шахтерские заработки. Все это Густав ненавидел и разговаривал только по-своему. Только по-эстонски. Даже с караульными псами.
Густав смущался, просил лист бумаги и коряво выводил: «Вчера, сего года, я злоупотребил алкогольный напиток. После чего уронил в грязь солдатское достоинство. Впредь обещаю. Рядовой Пахапиль».
После некоторого раздумья он всегда добавлял:
Романы » Зона » 4 февраля 1982 года. Нью-Йорк
(записки надзирателя)
Письмо издателю
4 февраля 1982 года. Нью-Йорк
Старый Калью Пахапиль ненавидел оккупантов. А любил он, когда пели хором, горькая брага нравилась ему да маленькие толстые ребятишки.
Мужики слушали его, одобрительно кивая головами. Затем пришли немцы. Они играли на гармошках, пели, угощали детей шоколадом. Старому Калью все это не понравилось. Он долго молчал, потом собрался и ушел в лес.
Так он жил и работал стекольщиком. Но когда русские объявили мобилизацию, Пахапиль снова исчез.
Пахапиль снова ушел в лес, только издали казавшийся непроходимым. И снова охотился, думал, молчал. И все шло хорошо.
Но русские предприняли облаву. Лес огласился криком. Он стал тесным, и Пахапиля арестовали. Его судили как дезертира, били, плевали в лицо. Особенно старался капитан, подаривший ему медаль.
А затем Пахапиля сослали на юг, где живут казахи. Там он вскоре и умер. Наверное, от голода и чужой земли.
Его сын Густав окончил мореходную школу в Таллинне, на улице Луизе, и получил диплом радиста.
По вечерам он сидел в Мюнди-баре и говорил легкомысленным девушкам:
— Настоящий эстонец должен жить в Канаде! В Канаде, и больше нигде.
Летом его призвали в охрану. Учебный пункт был расположен на станции Иоссер. Все делалось по команде: сон, обед, разговоры. Говорили про водку, про хлеб, про коней, про шахтерские заработки. Все это Густав ненавидел и разговаривал только по-своему. Только по-эстонски. Даже с караульными псами.
Густав смущался, просил лист бумаги и коряво выводил: «Вчера, сего года, я злоупотребил алкогольный напиток. После чего уронил в грязь солдатское достоинство. Впредь обещаю. Рядовой Пахапиль».
После некоторого раздумья он всегда добавлял:
Нева что вдруг довлатов
Письма и рассказы прототипа
В цикле рассказов “Наши” Сергей Довлатов писал:
“Мать работала корректором в три смены. Иногда ложилась поздно, иногда рано. Иногда спала днем.
По коридору бегали дети. Грохотал военными сапогами Тихомиров. Таскал свой велосипед неудачник Харин. Репетировала Журавлева.
Мать не высыпалась. А работа у нее была ответственная. (Да еще при жизни Сталина.) За любую опечатку можно было сесть в тюрьму.
Есть в газетном деле одна закономерность. Стоит пропустить единственную букву, и конец. Обязательно выйдет либо непристойность, либо — хуже того — антисоветчина. (А бывает и то и другое вместе.)
Взять, к примеру, заголовок: └Приказ главнокомандующего”.
└Главнокомандующий” такое длинное слово, шестнадцать букв [на самом деле 17]. Надо же пропустить именно букву └л”. А так чаще всего и бывает.
Или: └Коммунисты осуждают решения партии” (вместо — └обсуждают”). Или: └Большевистская каторга” (вместо — └когорта”)”.
Легче всего предположить, что об этих опечатках, гибельных для тех, кто их допустил и зевнул, Сергею Довлатову рассказала его мать, Нонна Сергеевна, коль скоро она работала корректором. Но не она была свидетелем драматических эпизодов, которые связаны с двумя из трех приведенных Довлатовым опечаток. Не на ее глазах они случились. Их пережил и перестрадал ее коллега по корректорской типографии им. Володарского Олег Вадимович Рисс. Это эпизоды его газетной работы. Он описал их в своих оставшихся не опубликованными воспоминаниях, которым он дал название “Мои друзья типографщики”.
С ошибкой в слове “главнокомандующий” (пропуск буквы “л”) Рисс столкнулся, работая секретарем редакции дивизионной газеты “Боевые резервы”. Вот что он пишет в своих мемуарах (воспроизвожу с сокращениями):
“Шло последнее лето войны. Каждый вечер мы слушали по радио приказы Верховного Главнокомандующего и под диктовку диктора записывали передачу ТАСС для армейских и дивизионных газет.
И в ту достопамятную летнюю ночь ответственный редактор газеты Павел Степанович Солдатов, подписав номер с приказом на первой из двух страниц нашей газеты, завалился спать. Его примеру последовали и два других сотрудника редакции. Понадеялись на опытность и обязательность печатника Ивана Тихоновича Тихонова. Остался бодрствовать лишь я один. Новобранец в здешних местах, привыкший к ночной работе, не мог я лечь спать, пока не пустят печатную машину и с нее не станут сползать свежие оттиски.
Первые из них, которые я прочел от лозунга “Смерть немецким оккупантам!” до последней строки, не вызывали опасений. Но что-то удерживало меня от того, чтобы последовать примеру Солдатова. Подумал: еще разок наведаюсь к Ивану Тихоновичу, посмотрю, много ли осталось печатать.
Беру новый оттиск и возвращаюсь к своему столу. Глаза к концу ночи слипаются, но заставляю себя читать, как в первый раз, не пропуская ни строчки. И вдруг замечаю, что нижние строки на первой полосе └поехали”. От неровного хода машины (ее вращали вручную солдаты с гауптвахты) и слабой заключки (вина наборщика, правившего полосу в машине) набор расшатался. Если сразу не └укрепить” полосу, то и буквы, чего доброго, начнет вырывать из текста.
Не дочитав до конца, тороплюсь обратно в нашу └нескоропечатню”. За это время Иван Тихонович успел отпечатать 15–20 экземпляров. И с ужасом вижу, что в каждом из них вырвало букву. Да какую! Букву └л” в слове └Главнокомандующий”.
Во всю силу легких кричу:
— Остановите машину! Немедленно!
Иван Тихонович недоумевает, но повинуется. Хотя ошибка обнаружена и подавлена как бы в зародыше, я поднимаю на ноги редактора. В памяти свеж еще недавний приказ начальника ГлавПУРа (Главное политическое управление) Красной Армии А. С. Щербакова, который нам давали читать под расписку. В приказе назывались фамилии редакторов военных газет, которые поплатились суровым наказанием за ту же пропавшую букву!
— Давайте вчетвером проверим весь тираж.
Все номера с пропавшей буквой уничтожили. И о ЧП никто, кроме начальника политотдела дивизии, не узнал”.
Олег Вадимович наверняка включал этот эпизод своей биографии в репертуар устных рассказов, которые могли слышать Нонна Сергеевна и даже непосредственно Сергей1.
То же самое касается замены “когорты” “каторгой”. И это эпизод из жизни Рисса, более ранний, середины 30-х годов. Рисс — литературно-технический редактор “Лесной правды”, многотиражки Лесотехнической академии. Вот как он представил эпизод в своих воспоминаниях “Мои друзья типографщики”:
“Для многотиражных газет типография └Советский печатник” держала отдельного корректора. Им был Анатолий Иванович Сизов. Не сразу я уразумел, что на моем первом в жизни редакционном удостоверении, которое я получил в редакции вечернего выпуска └Красной газеты” в ноябре 1926 года, стоит именно его подпись. Он заведовал там редакцией, являясь фактическим заместителем ответственного редактора. До этого он возглавлял ленинградское отделение └Известий”, а до революции работал в сытинском └Русском слове”, был харьковским его корреспондентом. Его сгубила водка, которая привела его в корректорскую типографии, а в конце концов на больничную койку, где он скончался от туберкулеза горла.
Об А. И. Сизове можно было сказать: └Ум, замученный водкой”. Это обстоятельство в последний год его работы корректором едва не повлекло за собой беду. И если гроза пронеслась над головой бедняги и молния его не задела, то лишь потому, что его самоотверженно прикрыли собой чуть ли не все, кто работал в └Советском печатнике”.
Это произошло незадолго до первых выборов в Верховный Совет СССР. Все газеты, в том числе и наша └Лесная правда”, помещали много предвыборных материалов. Редактор газеты, доцент лесохозяйственного факультета Петр Александрович Акимов подписал очередной номер в печать с двумя-тремя мелкими поправками. Оставалось лишь проследить за тем, чтобы при переливке строк не произошло какой-либо ошибки. Сделать это обязан был корректор типографии, то есть Сизов. На следующее утро, перед тем как везти номер для оформления на выпуск в свет, я, как обычно, внимательно просмотрел его, чтобы убедиться, что все отпечатано правильно. До этого дня никогда ничего не случалось. Но на сей раз… меня пронизал неприятный холодок, когда я заметил, что в статье секретаря парткома на первой полосе вместо слов └славная когорта” неведомо как стояли └славная каторга”. Опечатка из тех, за которые тогда снимали голову!
Беру подписной оттиск и вижу, как все произошло. Строкой выше была сделана поправка, заставившая линотипистку перелить три следующие строки, где и оказалось злополучное слово. Корректор проверил строку с поправкой, а следующие не прочитал. Непростительный зевок для опытного работника!
Узнав, какую губительную ошибку он пропустил, Сизов растерялся, стал лихорадочно потирать руки, что выдавало его испуг.
Еще сильнее переживал оплошность своей ученицы Николай Георгиевич Беккер, инструктор по линотипам, до “Красного печатника” директор крупной ленинградской типографии, по каким-то причинам очутившийся здесь на второстепенной роли. Он лучше других понимал, какие далеко идущие последствия могут быть из-за коварной ошибки своей ученицы.
Директор “Красного печатника” Михаил Иванович Гамаюров, выслушав Сизова и Беккера, мрачнеет и предлагает перепечатать газету за счет типографии. Сам я согласиться с этим предложением был не вправе и потому вызвал в типографию редактора газеты П. А. Акимова.
Петр Александрович поначалу колеблется: чего стоит нас обвинить: └Ага, значит, спрятали концы в воду? Этому ли вас учили?”
— Немедленно уничтожим весь негодный тираж… Сожжем в топке… Если хотите, на ваших глазах.
Помолчав, подумав, Петр Александрович соглашается.
Вместе с Гамаюровым мы спустились в переплетное отделение. При нас весь тираж отправили под рубилку и превратили в бумажную лапшу, которую под нашим присмотром сожгли в топке котельной. А через час я получил с печатной машины “правильный” экземпляр газеты, каковой и повез на выпуск цензору.
Ни один экземпляр со зловещей опечаткой не попал в злые руки. Никто из знавших о случившемся не проговорился. И мы с Петром Александровичем не подозревали, что спасли жизнь человека”.
После войны судьба столкнула меня с Николаем Георгиевичем Беккером в типографии № 1 Академии наук СССР. Возвращаясь вместе с собрания, посвященного итогам XX съезда партии, мы делились впечатлениями. И тут Николай Георгиевич рассказал, как много он претерпел из-за своей немецкой фамилии. Тогда в “Красном печатнике” на нем висело обвинение о связи с немецкой шпионкой, каковой была объявлена сестра его жены. Это стоило ему директорского кресла и партбилета. Если бы поднялся шум из-за нелепой ошибки в газете, в первую очередь потянули бы к ответу не начинающую линотипистку, а его.
И третий пример (осудить вместо обсудить) тоже из риссовских. Помню, что он о нем то ли писал, то ли рассказывал.
Не исключено, правда, что Довлатов узнал о приведенных им в пример знаменитых опечатках и непосредственно от Рисса, с которым, как это достоверно известно, общался и которому даже посвятил два своих радиоочерка. Один звучал по ленинградскому радио, другой — по радио “Свобода” из Нью-Йорка.
Так или иначе, именно Рисс — источник фактов в цитированном выше рассказе Довлатова, и именно Рисс стал персонажем одной его радиопередачи и прототипом другой.
Чтобы понять, чем О. В. Рисс вызвал писательский интерес Довлатова, надо хотя бы в общих чертах представить его читателю.
Олег Вадимович Рисс (1909–1986) — потомственный петербуржец-ленинградец. Его дедушка по матери А. Ф. Пруссак — почетный профессор Военно-медицинской академии, основоположник российской отоларингологии, а прадед по материнской линии П. П. Семечкин — художник-литограф. Как писал мне О. В., прадед “…чтобы опубликовать работы своего друга П. А. Федотова, не только изучил литографское дело, но и └заимел” свою маленькую литографию, перешедшую к моей бабушке и просуществовавшую до 1917 года” (05.09.79), и добавлял: “его (П. П. Семечкина) автопортрет выставлен в Русском музее”.
Закончив в 1925 году среднюю школу, Риссе, не имея возможности по социальному происхождению поступить в университет, становится слушателем Государственных курсов по технике речи. В 1926–1929 годах он, отдавая дань своей склонности к журналистике, учится в Государственном техникуме печати на газетно-журнальном отделении. Еще в школе он становится юнкором “Смены” и автором репортажей с бегов в вечернем выпуске “Красной газеты”. Параллельно с учебой в техникуме он сотрудничает с редакцией журнала “Резец”, газетой “Кино”, “Рабочей газетой”.
По окончании техникума Рисс — литературный секретарь ряда газет: “Смены”, “Лесной правды”, в финскую кампанию — армейской “Во славу Родины”, в первый год Великой Отечественной войны — фронтовой газеты “На страже Родины”.
Блокадная дистрофия укладывает его на госпитальную койку и становится причиной демобилизации. Он возвращается в “Смену”, а когда его снова призывают в армию, становится сотрудником дивизионной газеты “Боевые резервы”, а затем редактором отделения печати Политуправления Балтийского флота и одновременно военкором ТАСС по этому флоту. В 1946/47 году он в Эстонском телеграфном агентстве заведует редакцией информации для ТАСС и заграницы. Возвратившись в 1947 году в Ленинград, Рисс работает корреспондентом и редактором отдела информации в Радиокомитете, но в 1949 году из-за нерусского звучания своей фамилии лишается возможности быть журналистом и вынужден ради хлеба насущного пойти работать корректором в типографию. Его 40-летний трудовой стаж делится ровно пополам: первые 20 лет он журналист, вторые — до ухода в 1969 году на пенсию — типографский корректор.
Это лишь внешняя канва его жизни, которая не дает ни малейшего представления о том, какой это был человек.
В. Каверин, в семинаре которого Рисс учился на курсах техники речи, назвал его “одним из самых способных своих слушателей”.
“…Произведения Олега, — вспоминал писатель, — удивительно сходились с его внутренним обликом. Он был благородный, честный, правдивый и добросовестный человек. Именно этим и отличались его очерки от множества других, обсуждавшихся на наших встречах. ‹…› Уже и тогда, когда он был еще совсем мальчиком, можно было убедиться в том, что он действует согласно, может быть, еще не осознанной в полной мере нравственной позиции. Эту позицию он сохранил до конца дней”.
Запойный книгочей, завзятый театрал, увлеченный кинофил, Олег Вадимович был человек необъятных и разносторонних знаний. Его отличала высочайшая добросовестность в работе и безграничная преданность любому делу, которым он занимался, в том числе и корректуре. Не случайно после его ухода на пенсию редакция журнала “Звезда” пригласила его читать корректуру в качестве “свежего глаза”, и он избавил редакцию и авторов от многих фактических, логических, стилистических ошибок.
Конечно, Рисс тяжело переживал отлучение от главной профессии, от любимой журналистской работы. Слишком несоразмерны были его возможности и талант, с одной стороны, и работа корректора, которую он вел, пусть с большой пользой и достоинством, — с другой. Одному из своих постоянных московских адресатов-корреспондентов психологу А. Н. Луку он писал:
“Пожалуй, и мне скоро придется обратиться к Вам за советом по психотерапии. Меня в жизни не раз лишали └права на труд”, на почве чего, как я полагаю, и развился невроз, который лет десять назад давал себя знать в сновидениях. Мне упорно снился сон на одну и ту же тему: я видел себя среди товарищей по редакции или в других местах, где я работал, но почему-то все заняты, а у меня работы нет, и это меня так мучает, я чувствую себя лишним, боюсь, что не могу оправдать свою должность и т. д. Сон обычно кончался приступом тахикардии, от которой я просыпался и пил валокардин” (17.02.70).
Тем не менее и в работу корректора Рисс стал вкладывать все свои знания, всю душу. Мало того, он стал ее исследовать и осмысливать.
“Меня всегда влекли люди, — писал он мне 6 апреля 1977 года, — которые в своей повседневной работе видели не простое исполнение служебных обязанностей, а поле для широкого осмысления того, что они делают, проявляя желание закрепить достигнутое для тех, кто пойдет дальше по этому пути”.
Именно таким человеком был и сам Рисс. Именно поэтому корректорскую работу он рассматривал широко, как одно из средств борьбы за точность печатного слова. Именно поэтому он не только старался обобщить свой опыт этой работы, но и обратился к истории корректуры у нас и за рубежом и в конечном итоге стал автором по-своему замечательных книг о корректуре и, шире, о точности печатного слова. Для тех, кто, может быть, не знает этих книг, перечислю их: “Беседы о мастерстве корректора” (1959), “Дозорные печатного слова” (1963), “Что нужно знать о корректуре” (М., 1965; 1973; 1980), “От замысла к книге” (1969), “Семь раз проверь: Опыт путеводителя по опечаткам и ошибкам в тексте” (1977).
Более детальные сведения о жизни и творчестве О. В. Рисса интересующиеся могут почерпнуть из сопроводительной статьи ко второму, дополненному изданию его книги “Дозорные печатного слова”, выпущенному посмертно в 1989 году под новым заглавием: “У слова стоя на часах”.
Если бы нужно было подобрать эпиграф для жизнеописания Олега Вадимовича, то лучше всего подошли бы для этого слова В. Каверина:
“При всей незаметности того, чему была посвящена жизнь Олега, это была жизнь, я бы сказал, полезного праведника. Забывать о деятельности таких людей не только грешно, но и опасно. Их деятельность необходима, и к ней надо относиться с любовью и осторожностью” (09.04.89).
Будучи издателем книг Рисса, я сблизился с Олегом Вадимовичем, и наше знакомство переросло в эпистолярную дружбу. Мы переписывались почти тридцать лет. Поскольку я готовил к выпуску последнюю его книгу — “У слова стоя на часах”, то его домашний архив был передан мне. Среди прочих материалов там была рукопись его воспоминаний “Мои друзья типографщики”, которые я процитировал выше.
Рисс со своими разговорами о корректуре, со своей одержимостью в искоренении ошибок и неточностей в печати должен был произвести на Довлатова сильное впечатление. Что это не мой домысел, станет ясно хотя бы из того, что именно Олега Вадимовича Сергей Довлатов выбрал в качестве героя своего очерка для Ленинградского радио.
О том, что по ленинградскому радио велась передача о корректуре вообще и книгах Рисса в частности, я узнал из его письма от 15 января 1972 года:
“Сегодня в 12.30 Ленинградское радио в журнале └Наш современник” (вот же совпадение!) уделило минут пять корректуре и моим книжкам. Правда, в это время, как говорят, радио слушают одни только домашние хозяйки, одна из которых немедленно и позвонила мне, поздравив с полученными мною комплиментами по радио. На три четверти этот очеркишко сделан по └Дозорным”, но и на том спасибо”.
Думаю, что “очеркишко” — от смущения, вызванного похвалой. “Дозорные” — это книга О. В. Рисса “Дозорные печатного слова” (М., 1963). О том, что очерк принадлежал Сергею Довлатову, Рисс сообщил мне много позднее, в 1980 году. Тогда он узнал от художника Льва Самойлова, служившего вместе с ним во время Великой Отечественной войны в Политуправлении Балтийского флота, что по радио “Свобода” прозвучал рассказ об асе корректуры Олеге Вадимовиче Фуксе, по всем признакам похожем на Олега Вадимовича Рисса. Рисс полностью воспроизвел это место из письма Самойлова, весьма недоброжелательно настроенного по отношению к радио “Свобода” и его сотрудникам. Самойлов писал Риссу в июле 1980 года:
Рисс, прочитав этот текст, посчитал, что для него “неприятности не замедлят последовать”, так как понял, что речь, конечно же, шла о нем, ибо никакого Фукса в корректорской Володарки никогда не было. И хотя, казалось бы, после такой лестной и вполне справедливой характеристики ему бы радоваться, а он огорчился и так откомментировал сообщение Л. Самойлова в письме ко мне от 19 июля 1980 года:
“Конечно, по упоминанию о матери этого радиовраля сразу догадался, где собака зарыта. В Володарке со мной работала Н. С. Долматова, приятельница Н. К. Черкасовой и сестра постоянной редакторши сочинений Ю. Германа. Последнюю как-то └пропечатали” в └Известиях” (лет 20 назад) за то, что Герман принес торты и вино в Литхуд, а она, как секретарь партбюро, этому не воспрепятствовала. Так вот, у Норы Сергеевны (не путать с Маргаритой Степановной Д.) есть непутевый сын Сергей, который в Володарке не работал, а толкался в корректорской, когда выпускал газету Кораблестроительного института. Лет 15 назад он приходил ко мне на Кирочную и записывал для ленинградского радио очерк обо мне и моих книжках, который шел в одной из здешних передач (даже два раза). Лет 12 оный литератор прославился рассказом в └Крокодиле” └Мы жили в горах”, на который пришло более 2000 возмущенных писем из Армении, так как автора обвиняли, что он высмеял… целую нацию. └Крокодилу” попало от ЦК, и редакция поместила извинительное письмо Довлатова”.
Дальше Рисс пишет о том, что слышал от бывших сослуживцев по корректорской об отъезде семьи Довлатовых за рубеж, и заканчивает комментарий так:
Тональность письма Рисса объясняется тем, что Олег Вадимович тревожился за свою судьбу. Еще бы, ведь его прославлял один из “вражеских голосов”. Но могу заверить с полным основанием, что он вовсе не был апологетом советской действительности и критический настрой по отношению к ней был у него достаточно силен.
Об этом можно судить в известной мере и по более раннему письму его ко мне о последствиях публикации рассказа Сергея Довлатова в “Крокодиле” (21 ноября 1968 года):
“Поскольку Вы интересуетесь психологией чтения… не могу не поделиться с Вами одной громогласной историей, которая тоже, быть может, не дойдет до Вас по официальным каналам.
Вот уж подлинно современный этюд на тему └Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется”!
В № 26 └Крокодила” был помещен рассказ сына одной из наиболее милых моих сослуживиц, недавно вышедшей на пенсию. Независимо от качества рассказа я порадовался за автора и его мамашу, так как жизнь у них непутевая, да и лишних 100 руб. гонорара в семействе пригодятся.
И вдруг Сережу, автора рассказа, экстренно вызвали в Москву. Зачем — никто не знал. Я даже в шутку говорил, не собираются ли его назначить редактором армянского радио.
Оказалось — хуже! Ни одно произведение, опубликованное за 46 лет в └Крокодиле”, не вызвало столько откликов, как прилагаемый рассказ. Пришло более 2600 писем (притом не только в редакцию!), в которых автор обвинялся в том, что нанес └оскорбление” всему (!) армянскому народу. Главного редактора журнала вызвали к Суслову. За границей шум поднялся, как выразился перепуганный автор, на уровне ООН. Чего только не связывали с этим рассказом! Спасло автора, по его словам, то, что большинство писем носило шовинистический характер и явно пахло провокацией. На его счастье, и разбор дела попал в руки умного человека, так что автора и редакцию не обвинили в злом умысле. Но вот Вам ситуация: напечатайте сейчас в └Крокодиле” малороссийские повести Гоголя — и можно бросить упрек в нанесении оскорблений украинскому народу. Даже забавные приключения дяди Поджера из └Трое в одной лодке” Джерома Джерома можно повернуть так, что выйдет насмешка над английской нацией.
Трудно сказать, чего тут больше — глупости (читатель пошел нынче такой!) или сознательной провокации, ибо все можно вывернуть наизнанку и истолковать в невыгодную нам сторону. Я считаю, что в редакции └Крокодила” сидят опытные и квалифицированные люди, но и они не предвидели такой оборот событий. Но ведь можно стать и настоящими └человеками в футляре” от литературы, если во всем видеть тайный подвох”.
Процитированные здесь рассказы и письма интересны прежде всего тем, что по ним видно, как под пером Сергея Довлатова преображались факты. Например, Рисс никогда не был в заключении, но по всем обстоятельствам своей жизни мог там оказаться. И художественная логика здесь ничуть не нарушена. Впрочем, все “неточности” Довлатова и замена самой фамилии героя, вполне возможно, объясняются тем, что он не хотел навлечь на Рисса неприятности и, как говорится, заметал следы. А в том, что именно О. В. Рисс стал героем радиоочерков Сергея Довлатова, ничего удивительного нет. По увлеченности своим делом, по обширности знаний поставить кого-либо рядом с Риссом более чем трудно.