соловьев ничего что я курю

Соловьев ничего что я курю

В этот момент он снова положил руку на погон Олега Ивановича Янковского. И тут его даже скидывать не надо было. Олег знал, что это та самая, исключительной верности и надежности дружеская рука.

Саша и Олег замечательно играли в «Карениной» парные сцены, их было несколько. И это было очень похоже на игру двух великолепных джазовых музыкантов, потому что вообще мы ничего не репетировали. Мы так с оператором говорили: ты пройдешь сюда, ты пройдешь сюда, ты там встанешь… Дальше все решали полутона, полувздохи, полувзгляды. Вот та тончайшая сфера импровизационной великой музыки, тайну которой по-настоящему знают только великие джазовые музыканты, которыми были они вот в этой своей последней… Кто же это знал? Кто же это предположить мог? Но этими великими музыкантами-импровизаторами они были в своей последней парной сцене.

Саша был абсолютно грандиозным партнером. Это вообще исключительно редкое свойство и редкое качество актера. Он поразительно общался со своими, со всеми, с кем он партнерствовал, когда играл что-то такое, что его волнует и задевает. Это было исключительное чувство локтя. Ну как они играли с Сашей Збруевым в «Черной розе» – это, конечно, невозможно себе даже представить. И это тоже ведь невозможно поставить. Невозможно поставить, невозможно раскадровать и сказать: «Ты вот так сделаешь, а внутреннее зерно – это он его за то-то бьет». Это только великие музыканты могут делать, когда играют джаз. Так мы сняли тройную сцену. Ну ясно, что Саша Збруев и Саша Абдулов, как Олег Янковский и Саша Абдулов – это практически едина плоть. Но там же был еще Саша Баширов, который только-только появился, которого они оба не очень знали. Но как они приняли его в эту поразительную игру, импровизацию. Вспомнить-то – и то радость. И все как-то быстро делалось. Было такое ощущение, что вроде как мы ничего не делаем, вроде как все делается само по себе. И вот эту безумную сцену вакханалии, которая называлась «Корабль уродов», мы весь этот «Корабль уродов» сняли за один день. Утром начали снимать, а вечером закончили. Это уму непостижимо, потому что это очень трудно. Это огромное количество перемен состояний, перемен душевных, душевных каких-то переживаний. Сняли за один день, при том, что не имели никакой железной раскадровки, железного сценария… Вообще ничего не было, кроме камеры, Юры Клименко, меня и артистов. И музыки, которая решала все. Потом приехал Боря Гребенщиков, и мы кое-что подсняли к этой сцене. Это уже была вторая смена к этой сцене. Но это уже был Боря Гребенщиков.

Как они грандиозно совершенно играли с Таней Друбич и с Люсей Савельевой, Людмилой Михайловной Савельевой. И кто там еще был, я не помню… Но как они тончайше играли… В любой джазовой музыке, в любой джазовой импровизации должен быть человек, который задает основной музыкальный тон. Вот этим основным музыкантом всех этих безумств, импровизационных безумств, конечно, был Саша Абдулов. Причем он никогда никого ничему не учил, никогда никому ничего не говорил: сделай так или сделай сяк! Он был даже не деликатен, он был исключительно по-музыкантски расположенным партнером. Всегда говорил: «Слушай, а давай мы тут сделаем так, а давай мы тут сделаем так».

Была вообще грандиозная история. Я ее где-то уже рассказывал или писал, уже не помню, но я ее повторю, потому что меня это поразило. Снималась дочка наша с Таней Аня Соловьева, ангела играла, было ей тогда года два-три. Саша к ней должен был подходить, чего-то ее спросить – и дальше. А Саша не знал еще Аню, не было ничего ни замороченного, ни придуманного, ни Таня, ни я не рассказывали ему. Ну там ангел и ангел, девочка. «Ой, Тань, правда? Это твоя дочка? Ой, ты смотри, да?» Он подошел к ней и спрашивает: «Ну что, Анька, не боишься сниматься, не боишься, нет, не боишься? А чего ладошки мокрые? Почему ладошки мокрые? Не бойся ничего! Давай мы сейчас с тобой все сделаем, все сделаем на ять». Аня говорит: «Да, хорошо, сделаем». – «Значит так. Ты танцуешь, я захожу, облокачиваюсь, да. И так два раза курну, а потом у тебя спрошу: «Ничего, что я куру?» И это стало уже во время съемки такой присказкой, все друг друга спрашивали: «Ничего, что я куру?» Я потом через двадцать лет назвал свою книжку «Ничего, что я куру?». Это все сделал не автор сценария, это все сделала музыка, появление которой нужно было уловить, не пропустить, а дальше держать основной тон и играть. Вот это и есть игра, это и есть актерская профессия. Это игра, а не нудеж, умственный и интеллектуальный нудеж. С этой беспрерывной такой птицефермой, где как-то все стукают, стукают носиками и ищут это проклятое зерно, которое то ли есть, то ли нет. Только стук носиков раздается. А иногда стука носиков не слышно, а слышна музыка. Потому что артистическая профессия – это тоже музыка. А все остальное к этой музыке прикладывается само по себе.

Источник

Соловьев ничего что я курю

Тот самый Янковский

Издательство благодарит за помощь в подготовке издания:

Центральную научную библиотеку СТД РФ,

Студию Сергея Соловьева «Линия кино»,

Марка Захарова и театр «Ленком»

«Студию Павла Лунгина» и Ангелину Федоровскую,

журнал «Сеанс» и Василия Степанова

Студию «С.С.С.Р.» и Валерия Харченко

За предоставленные фотоматериалы:

Стаса Полнарева, Валерия Плотникова, Александру Романову, Славу Филиппова,

«Студию Павла Лунгина»,

Студию Сергея Соловьева «Линия кино»,

Сергей Соловьев об Олеге Янковском

Когда я первый раз увидел Олега Ивановича, как я с ним познакомился? По-моему, это было где-то в начале 60-х годов. Я пришел на «Мосфильм» на ознакомительную практику. Мне дали пропуск, впустили. Я шел по абсолютно незнакомым коридорам незнакомого немыслимого заведения, фабрики, завода… – не знаю чего. И особенно поразило меня в заведении обилие людей, которые туда-сюда ходили по коридору, и ни одного знакомого лица, ни одного. Я чувствовал себя соответственно в толпе совершенно чужих людей. И единственный, на кого я нарвался случайно в коридоре, – это Николай Николаевич Губенко, тогда Коля Губенко – мой товарищ по общежитию. Говорю: «Коля, а куда тут идти, чего тут вообще… куда деваться?» Он говорит: «Пойдем в буфет. Для начала пойдем в буфет». И было такое место на 3-м этаже «Мосфильма» – называлось «творческий буфет». Чем он отличался от нетворческого – не знаю, но по-моему тем, что там давали коньяк, водку и пиво. И вот мы пришли в творческий буфет. Стояла очередь очень творческих работников, и мы с Колей встали в самый конец очень творческих работников. И Коля как-то поначалу вел себя тихо и прилично. Потом ни с того ни с сего вдруг в спину какому-то человеку запел: «С чего начинается Родина? С картинки в твоем букваре… на-на-на…» Человек обернулся и сказал: «Коль, я всегда знал, что ты идиот, но не до такой же степени, Коль». Это был Слава Любшин. А почему Коля пел все это Славе – потому что они были товарищи по «Заставе Ильича» Хуциева, которую они снимали лет десять каждый день… Поэтому они уже были даже не товарищи, а братья с Любшиным. Они вместе практически жизнь проводили. Перед Любшиным стоял еще молодой человек, такой худенький и абсолютно ничем не замечательный. Он так с изумлением сначала посмотрел на Колю, потом посмотрел на Славу, и опять стал ждать свои сосиски. Затем мы сели все вместе. Молодой человек молча съел сосиску и ушел. Потом ушел Слава. И я обратился к Коле:

– Коль, я Любшина знаю, а кто это был, который вот перед Любшиным стоял и первый сосиску съел?

– Это Басов его где-то откопал, это такое сильно молодое дарование, но шухера вокруг него очень много.

– Ну, шухер большой, потому что Басов снимает сейчас пятисерийную картину «Щит и меч».

– Как пятисерийную? – Мне это в голову не могло прийти, потому что я знал, что две серии снимает Герасимов – это очень много, а там три – вообще уже можно спятить с ума. А тут пять! Как пять серий?

– Он там играет главную роль во всех пяти сериях.

– Ничего себе. Вот это история.

Через небольшое время я встретил Андрона Сергеевича Кончаловского, которого я тоже знал по ВГИКу. И я пристал к Андрону Сергеевичу:

– Андрон, а как это так – пять серий Басов снимает?

– А чего тебя удивляет?

– Ну как это – пять серий! Ну можно снять две серии, можно снять, ну… я там не знаю… но пять серий… Как можно снять пять серий?

– Очень просто. У тебя какая единица измерений съемочная?

– Андрон, как какая? Как у всех – кадр.

– Э… кадр… А у Володи – кассета.

– Сколько кассет… вот в кассету влезает 300 метров – он снимает 300 метров сразу. А может сделать 5, 8, 16, 26 серий…

Это было для меня совершенно чудесное откровение. И я опять потом встретил Колю:

– Коль, а как же он в пяти сериях… он главную роль играет?

– А как он текст учит?

– Он молодой, память хорошая, запоминает. Он вообще… Про него говорят, что он запоминающий.

Вот так я первый раз увидел Олега Ивановича Янковского, который на меня не обратил никакого внимания. Вообще, он часто производил такое впечатление, что его, кроме сосиски, ничего не интересует. Причем как-то так – сосиска могла меняться, это мог быть борщ или там еще чего-то. Когда он чем-то занимался, он очень концентрировался и как бы вступал с предметом в такой душевный контакт… типа с сосиской… И когда вокруг пели «С чего начинается Родина», его это мало интересовало, он не реагировал, не вступал в конфликт, не говорил, что это нехорошо – так сказать, дурака валять по поводу трогательной патриотической песни композитора Баснера. Ничего этого не было. Ну я и забыл про это дело. Конечно, забыл. Почему я это вспомнил, потому что в толпе незнакомых людей для меня на «Мосфильме» образовалась некая первоначальная компания знакомых – Коля Губенко по ВГИКу, Слава Любшин и Олег с сосиской. Вот такая у меня была первоначальная, так сказать, творческая ориентированность через мосфильмовский творческий буфет.

Потом я Олега видел в картине, которая произвела на меня огромное впечатление! Были всегда так называемые престижные картины, когда весь «Мосфильм» говорил шепотом на полувздохах… Тарковский снимает «Андрея Рублева» с Юсовым… висели какие-то большие фотографии. Все ходили рассматривали эти фотографии. Тарковский был уже легенда, колоссальная легенда, Юсов – легенда, «Андрея Рублева» снимают – легенда, по сценарию Андрона Кончаловского – легенда. Это были невиданные легенды. А это была не легендарная картина, а совсем как бы такая бросовая. Снял ее чудесный режиссер Женя Карелов, теперь-то я понимаю, какой он чудесный режиссер! И называлась она… «Служили два товарища». И там Олег играл с Роланом Быковым. Олег играл кинематографиста, служивого кинематографиста, совершенно не выдающегося, а служивого. И он там все время крутил ручку, и тоже было ощущение, что он ничем не интересуется: ни Гражданской войной, ни немыслимым темпераментом своего товарища безумного, которого смешно и талантливо играл Ролан Быков. А Олег играл так, вроде как ел сосиску, ничем не привлекательно, даже можно сказать, серо играл.

А еще рядом с ним в этой же картине существовал – немыслимо какая актерская величина – Володя Высоцкий. Он мог нравиться, не нравиться – все что угодно, но когда Володя начинал хриплым голосом говорить что-то… конечно, тут даже Ролан Быков слегка терялся на его фоне. А Олег прямо вот серая мышь. Крутил ручку и крутил ручку. И вот, когда заканчивалась картина, вдруг было странное ощущение, что Олег крутил ручку и крутил ручку, а был самым главным! А вокруг все кричали, орали, коней топили, сражались, затворы открывали, палили. А он крутил ручку, крутил ручку. Отчего-то было ощущение, что он в этой истории главный. И я до сих пор думаю, когда вспоминаю об этом: «Вот что такое интеллигентный кинематографист!» Я совершенно не вспоминаю никаких истерик на площадке, битья посуды и каких-то невероятных воплей, криков типа «я не могу этого видеть, ах, я не могу этого видеть…» – никаких этих глупостей. Вот так крутит ручку и крутит ручку. Вот так всю жизнь крутит ручку… Как бы и неинтересны они, и смотреть-то на них не особенно интересно. Там какой-нибудь психопат… на него, конечно, интересно смотреть… да… то тарелку разобьет, то артисту морду набьет. Конечно! А интеллигентные кинематографисты… они вот так крутят ручку, крутят ручку… Всю жизнь крутят ручку, а ощущение отчего-то, что они самые главные. Так что не нужно быть ни истериком, ни психопатом, ни придурком, ни падать на пол, ни кусать за задницу непонравившегося артиста… Ничего не нужно! Нужно крутить ручку и крутить ручку. Вот такое у меня сложилось впечатление об Олеге с самого начала. Это уже позже мы с ним по-человечески узнали друг друга, познакомились. Я думаю, что таким, каким он был в «Двух товарищах», должен быть интеллигентный, настоящий, подлинный кинематографист, обладающий безупречным вкусом к жизни.

Источник

Сергей Соловьев: «Так уж устроен мир, что выхода нет. Все мы умрем»

– Сергей Александрович, расскажите, пожалуйста, о своих родителях. Почему-то мы мало о них знаем.

– Я – из нормальной советской семьи офицера. Благодарен судьбе, что с 7 до 17 лет жил в культурной столице мира – Ленинграде – и общался с фотографом Валерием Плотниковым, Сергеем Довлатовым, Иосифом Бродским. Был тогда маленький, но видел их, слышал. Мой отец – человек военный, и имел много секретов. Я видел, как это непросто жить с тайнами, и был максимально открытым.

– Видели Сергея Довлатова? Почему же вы никогда не экранизировали Довлатова? Станислав Говорухин не видел Довлатова и даже только недавно его прочитал, но при этом по произведениям Довлатова снял фильм «Была прекрасная эпоха».

– Да, я общался с Довлатовым, когда мне было всего 14 лет, а он был мэтром. Довлатов не обращал на меня, клопа, внимания. А вот с Бродским я общался много. Уговорили написать Бродского стихотворный сценарий про Буксир. Если честно, то Довлатова гением я не считаю.

– Наверняка в вашем творчестве есть самый петербургский фильм.

– Японская картина «Мелодии белой ночи», которую снимали в Петербурге. Я тогда работал с великим оператором Георгием Рербергом, с великим композитором Исааком Шварцом, и у меня снимались выдающиеся актеры: Юрий Соломин, японка Комаки Курихара и Александр Збруев.

– А Рерберг был гений?

– Рерберг был алкоголик, причем законченный.

– Сергей Александрович, осмелюсь спросить ваше мнение о творчестве Константина Богомолова. Видела вас на его премьерах.

– Я позвонил Александру Викторовичу Збруеву и попросил у него билет на спектакль «Идиот». Он: «Зачем вам, Сергей Александрович?» – а я ответил: «Хочу посмотреть». Самое главное – Богомолов не ломает литературное произведение, не искажает. Он же не берет рукопись Федора Михайловича, не вырезает из нее главы и не подклеивает вместо них другие. Вот если бы он так делал, то был бы варваром. А так ничего плохого он делает. Он говорит: «Сейчас я перескажу вам роман Федора Михайловича Достоевского так, как его вижу, чувствую». С помощью средств и возможностей театра он пишет свое сочинение на тему романа. Пишет очень талантливо, со знанием дела.

Фото: Борис Кудрявов

– Объясните, пожалуйста: как родилась идея экранизировать роман Толстого «Анна Каренина»? Вот Карен Шахназаров пересмотрел вашу экранизацию, с немолодыми героями, и решил сделать свою, с акцентом на молодость Анны (ей было 25 лет). Шахназаров считает, что 45-летняя женщина не сделала бы то, что сделала 25-летняя Каренина, а в вашей экранизации 45-летняя Татьяна Друбич играет Анну.

– Я спрашивал у своего учителя Михаила Ромма, почему на роль Ленина он взял Щукина, и Михаил Ильич ответил: «Щукин был поразительно похож на Ленина». Замечу, что Ромм Ленина не видел, но у него было о нем представление. Я взял Таню на роль Анны Карениной потому, что более похожего человека на эту героиню нет. Такое ощущение, что Толстой списывал Анну Каренину с Татьяны Друбич. Фильм «Анна Каренина» я поставил ради Друбич, с которой на тот момент развелся.

– Как вы думаете: почему Запад проявляет такой большой интерес к русской классике?

– Это связано с непониманием России. Не понимают, но хотят понять, вот и цепляются за Толстого, Достоевского, Чехова. В классиках выписаны характеры масштабно, объемно и ясно.

– Есть ли фильм, который вы считаете своей неудачей?

– Я их снимал не для удачи или успеха, а для себя, чтобы моя жизнь была более интересная.

– Ваше отношение к «2 Ассе 2»? Не считаете, что это вторичная картина?

– «2 Асса 2» умнее, тоньше, философичнее и лиричнее первой «Ассы». Честное слово: я очень люблю именно вторую картину и довольно скептически отношусь к первой, в которой много сиюминутного. Правда, в первой «Ассе» был собран весь цвет того времени. Но «Асса» – как детский рисунок, а «2 Асса 2» – картина.

Фото: Борис Кудрявов

– Некоторым показалось противоестественным воскрешение в «2 Асса 2» мальчика Бананана, да еще в такой странном виде. Что кроется за этим действом, какой-то метафизический смысл?

–​ Кто придумал это странное название – «Асса»?

– Африка (Бугаев) пришел ко мне в три часа ночи в гостиницу «Украина», а я уже спал, и прямо с порога спросил: «Ты хочешь, что у картины был большой успех?» Я был не в состоянии в такое время обсуждать название фильма и сказал: «Хорошо, пусть будет «Асса».

– Татьяна Друбич была вашей музой, любимой женщиной. Сложно снимать фильмы без музы? Наверняка, вам пришлось ломать себя, снимая фильмы без своей актрисы, без идеала?

– Жизнь складывается по-разному. Я не искал музу, просто она появилась, как написал Булгаков, «из воздуха». Татьяна считает, что лучшие фильмы я снял без ее участия. Но чтобы она эту глупость больше не повторяла, я снял несколько фильмов без нее. С Таней мы остались друзьями. Более того, она – мой лучший друг. У нас талантливая дочь – композитор и пианистка. Она пишет музыку к моим фильмам. Анна – мое главное счастье.

Фото: Борис Кудрявов

– Расскажите о своих встречах с Виктором Цоем в фильме «Асса».

– Не было встреч. Пришел на площадку и спел. Цой был очень замкнутым, немногословным, сдержанным восточным мужчиной. Мы с ним очень разные.

– А ваши нынешние друзья Сергей Шнуров и Юрий Башмет – общительные, веселые, душевные? Они классно сыграли в «2 Асса 2»

– Да, они мои друзья. Обменялись пятью словами и поняли, что мы не можем друг без друга. Для меня счастье обмениваться с ними словами и звуками. Замечу, что в бытовой жизни Шнур никогда не пользуется матерными словами. Более того, Шнур – настоящий интеллигент.

– С Борисом Гребенщиковым дружите?

– Он прежде всего художник, большой художник. Не рок-музыкант, не гуру, не поэт, а художник во всех смыслах. Да, мы переписываемся с Борисом Борисовичем и болтаем по телефону.

– Кем бы вы еще могли быть, кроме как режиссером?

– Не представляю себя больше никем. Но если бы Ромм не взял меня на свой курс, нарушив рекомендацию, то я бы ни за что на свете не поступил во ВГИК – никто бы меня не взял. Михаил Ильич был бунтарем, и за это, кстати, его – мэтра – попросили уйти из ВГИКа. Представляете – великого Ромма выгнали из ВГИКа.

– Сергей Александрович, наверняка в свой адрес слышали упрек в том, что вы, со своими молодежными, легкими картинами «Одноклассники», «Кеды», впали в некое детство, что от вас ждут серьезных фильмов – культовых, эпохальных.

– Несерьезные «Кеды» – главная картина в моей жизни. У меня часто спрашивают: «Что вы думаете о новом поколении?» – и в фильме «Кеды» я отвечаю на этот вопрос. Разве ответ о том, какие люди приходят к нам на смену, какое будущее у России, – не эпохальный? Когда я монтировал фильм, а этот процесс скрупулезный, внимательный, то, пересматривая каждый кадр, ловил себя на мысли: «Как же я прав, как прав».

– В фильме «Одноклассники» вы показали молодежь как аморфных, депрессивных беглецов от реальности. Какие они, вчерашние школьники, сегодня?

–​ Я давно писал-писал, но… для себя. Кропал листочки будущей книги, когда лежал в больнице или когда маялся от безделья на фестивалях. Но в один прекрасный момент редактор журнала «Сеанс» Люба Аркус, увидев стопу моих листочков, спросила: «А что это у тебя там?» А почитав, предложила напечатать. Вначале я сомневался, что люди, о которых я рассказываю, а это режиссеры Лариса Шепитько, Андрей Тарковский, сценарист и поэт Геннадий Шпаликов, кому-то сейчас интересны и что их еще помнят. Но Люба мне возразила: «Пока знают, кто такой Сергей Соловьев, то будет интересно прочитать и о тех, о ком ты рассказываешь». Тогда я ухватился за возможность – отдать свой долг тем людям, благодаря которым я стал Сергеем Соловьевым. Если бы не они, то моя судьба сложилась бы иначе. Но это еще не все. Теперь я просто обязан написать четвертую книгу, которая будет называться «Черная книга русского кино». Третья книга заканчивается на миллениуме — переходе из одного века в другой. А я знаю, что на самом деле происходило, происходит с нашим великим кинематографом.

– Обязательство перед кинематографом. Звучит несколько абстрактно.

– Прежде всего обязан перед своим учителем – Михаилом Ильичом Роммом. Если бы не он, даже не берусь представить, что бы со мной было в этой жизни. Думаю, что ничего хорошего. Михаил Ильич принял меня на свой курс вовсе не потому, что я был такой талантливый, как, скажем, Никита Михалков (тоже ученик Ромма), а исключительно из протеста указу Никиты Хрущева, согласно которому в творческие вузы должны были принимать студентов исключительно с жизненным опытом. В своих книгах я рассказал о встречах с теми людьми, которым обязан всем. Многие из них уже ушли. А поскольку наша забывчивость – нечеловеческая, о чем еще негодовал Пушкин («Мы ленивы и нелюбопытны»), то я с удовольствием подверг себя книжной диарее. Возмутительно, что мы помним и почитаем всякую хреновину, а своих художников забываем на второй день после их смерти.

– Название «Черная книга русского кинематографа» звучит слишком мрачно для такого человека, как вы, Сергей Александрович, – жизнерадостного, веселого и всегда молодого. Кого собираетесь оплакивать?

– Лицо нашего кинематографа, которое мы потеряли, а раньше оно было прекрасным. Главное качество этого лица советского кино заключалось в том, что все фильмы нашего огромного мира были непрофессиональными. Во времена моей молодости даже говорили, что все профессиональное – это фигня, а ценность была в том, что все снимали любительские фильмы и снимали «любя кино». Понимаете? Не любя цифры сборов, а сборы, между прочим, были колоссальными. «Ассу» за первые восемь месяцев проката посмотрели 88 миллионов зрителей. Любительское кино – это акт индивидуального сознания и, как правило, не совсем нормальных людей (в хорошем смысле этого слова). В то время, как все зарабатывали бабки и знали, как их срубить, мы занимались посланиями к миру сном сумасшедших, но это были прекрасные сны. Это лицо утеряно, но не полностью. Есть еще психопаты, которые этими посланиями, а не баблом, занимаются. Среди этих великих сумасшедших, психопатов, безумцев: Рустам Хамдамов, который за копейки снял фильм «В горах мое сердце», и который я в первую очередь показываю своим студентам режиссерского факультета, Отар Иоселиани, Алексей Герман – старший – люди помешанные на искусстве. Возрождение наступит только в том случае, если мы вновь начнем получать сны о том мире. Про другой мир нам все рассказали в Голливуде.

– Вы были дружны с Андреем Тарковским. Расскажите, пожалуйста, о нем.

– Долго я не мог понять: как это возможно, что у художника с такими гармоничными, ясными и прекрасными фильмами такая сложная, мучительная личная жизнь? А ответ на этот вопрос получил совсем недавно – из книги переводчицы Тарковского в Италии Лейлы Александер-Гаррет, которая работала с ним в последние годы его жизни и которая спустя тридцать лет написала свои воспоминания о Тарковском. С этой женщиной я случайно встретился в Лондоне, где она живет, и она смогла помочь мне понять этот диссонанс жизни и творчества Андрея Тарковского.

– Говорят, что выход есть всегда.

– Так уж устроен божий мир, что выхода нет. Какой выход? Все мы умрем. Но мир наш – божий, а не свинский, а это колоссальная разница.

Источник

АССА и 2-АССА-2

– Ну хорошо, – сказал он и вздохнул, – пусть я наврал. Пусть я не майор. Но я хотел… Сколько раз я летал во сне. Я осуществлял стыковки и расстыковки. Я выходил в открытый космос. И там парил. Когда в тот день я спал, там во сне я услышал по радиоточке, что он погиб. Я проснулся на кухне, я вдруг понял, что это правда, первый космонавт погиб. Гагарина нет. Я плакал. Я плакал, но я знал, что первым космонавтом я не хотел быть. Я не идиот. Юра – один. Но Титов? Красив, интеллигентен, подтянут, умен. Когда я смотрел на себя в зеркало, я видел: даже физические наши параметры идентичны. Все одинаково. Даже рост, вес. Кроме одного: анкетных данных. Маленьких буковок. Маленьких, синеньких. Что, разве дело в буковках? Скажите? Тогда я отказываюсь отвечать. Тогда я заявляю протест. Самый решительный протест. Я требую, чтобы было записано: «Заключенный выражает свой протест»! Самый решительный. Все. Больше ни слова.
– Перестаньте юродствовать, Бабакин, это утомительно и никому не нужно, ни мне, ни вам. Вот, читайте.
Следователь кинул на столик заключенного пухлое дело. Бабакин дело не взял.
– Хе-хе-хе-хе-хе! Я приношу свои извинения, я был нетрезв.
– Вы знаете Свана? – вдруг спросил Бабакина следователь.
– Свана? – Бабакин споткнулся. – Свана? Хе-хе-хе-хе!
Бабакин и сам не уловил тот момент, когда дурацкое его хихиканье потихоньку переросло сначала в тихий плач, потом в плач со всхлипываниями, потом всхлипывания переросли в рыдания. И остановить эти рыдания было невозможно.

Откуда-то однажды вернулись уже почти ночью. Были голодны. Решили наудачу зайти в ресторан «Таврида». Посетителей там не было вовсе, но Крымов удачно поймал задержавшегося официанта:
– Ветчина какая?
– Обыкновенная, в форме.
– Югославская?
– Кажется.
– Хорошо. Если югославская, то две порции с хреном. Лимоны есть?
– Кажется, есть.
– Порежь его, дружок, только сахаром не посыпай.
– Хорошо.
– Супа, конечно, нет?
– Ну какой же суп в двенадцать часов.
– Ага, и все-таки свари нам какой-нибудь бульончик.
– Попробую.
– И цыплят пожарь. Только не потуши, а пожарь, пожарь.
У ресторанной кухни опять столкнулись с идущим домой Банананом. Бананан удивился, увидев здесь Алику в такой час.
– Привет, а ты чего здесь?
– Привет, у тебя мама в санатории работает?
– Ну?
– Там есть водные процедуры?
– А тебе зачем?
– Это Андрею. Ему водный массаж нужен.
– О, ты с папиком? Чего смущаешься?
– Я не смущаюсь.
– Классный папик. Пойду и с ним поздороваюсь. Здравствуйте.
Крымов все продолжал мучить просьбами официанта:
– Ну и дальше давай по своему усмотрению…
– Вам вернуть рубль? – нахальновато поинтересовался у Крымова Бананан.
– Ну и кофе, конечно, – как бы не замечая Бананана, вспомнил Крымов, крикнул вслед официанту. Официант издали согласно кивнул головой…
– У меня к вам просьба, – дружелюбно попросил Крымов Бананана, – поиграйте часок. Ну, я понимаю, все закрыто, закончено, и все-таки.
Крымов вытащил из кармана пачку сотенных купюр. Раскрыл их у себя в руке веером.
– Выбирайте любую. Надеюсь, на этот раз я вас не обидел?

В большом ресторанном зале включили свет. Крымов и Алика за накрытым ужином сидели у одного из ресторанных столиков. Музыканты, строя инструменты, ходили по сцене. – «Моча-а-а-лкин-блюз», – громогласно объявил номер Бананан. Тут же заиграли, а кто-то запел:

Хочу я всех мочалок застебать,
Нажав своей ногой на мощный фуз.
И я пою крутую песнь свою
«Мочалкин-блю-юз».

Бананан развинченной походкой, не переставая петь и играть, подошел к их столику. Алика глядела куда-то в салат. Крымов – на него.

Хочу скорей я с них прикид сорвать…
Сорвать парик и на платформе шуз.
Мочалки, эй! Бегите все скорей.
Ведь я пою «Мочалкин-блюз».

Подгреб скрипач Серега. Теперь играли дуэтом, да и сцена, в общем, была недалеко, оттуда их поддержи вали.

Я мен крутой… Я круче всех мужчин,
Мне волю дай, любую соблазню.
А ну-ка, мать, беги ко мне в кровать…
Лишь дай допеть «Мочалкин-блюз».

Блюз кончился. Крымов и Алика молчали.
– Айн, цвайн, драйн. – сказал Бананан, отсчитывая десятирублевые купюры.
– Что это? – поинтересовался Крымов.
– Это сдача, – пояснил Бананан, – мы на сто не напели. Только на двадцать.
– Песня вашего сочинения? – уточнил Крымов.
– Разумеется. Из иронического цикла «Про старика Козлодоева».
– Козлодуева? – не расслышал Крымов. – Кто же это?
– Все узнаете, всему свое время, – пообещал Бананан, – а теперь кончен бал, тушим свет и курим солому. Ого-го-го-го!
И свет потух. В темноте появился титр:

Примечания:
Застебать – поставить в неловкое положение.
Мен (англ.) – мужчина.
Мен крутой – решительный мужчина.
Шуз (англ.) – обувь.
Шуз на платформе – обувь, вышедшая из моды в конце 70-х годов.
Фуз (англ.) – электромагнитное устройство для искажения звука гитары. Включается ногой.
Папик – мужчина зрелых лет, не отягощенный умственной деятельностью.
Мочалка – девушка юных лет, веселого нрава, не отягощенная умственной деятельностью.
Прикид – верхняя и нижняя одежда.
Мать – обращение к лицу женского пола, подруга веселого нрава.

Выйдя на воздух, Аркаша открыл кейс-дипломат и вытащил оттуда бутылку простокваши, продавил пальцем серебряную фольгу пробки, глотнул прямо из горлышка. Неподалеку от Аркадия санаторный фотограф снимал на память группу отдыхающих:
– Покучнее, товарищи, но не перекрывая друг друга. Все должны видеть объектив. Внимание!
Все повылезали из-за плеч и затылков друг друга, пытаясь увидеть объектив.
– Снимаю!
Чик-чирик – сделал фотоаппарат, и еще раз – чик-чирик, и еще, и еще.
Кроме отдыхающих, вроде бы случайно, в кадр попал и Аркадий, беззаботно глотающий витаминную крымскую простоквашу.

А Алика с Банананом как-то опять, не сговариваясь, опять вроде бы и случайно, оказались в кинотеатре. Народу в кинозале было совсем немного. По случаю некоммерческого межсезонья показывали старенькую ленту Чарли Чаплина. Чаплина все пытался поймать и стереть с лица земли здоровенный оболтус без шеи: голова оболтуса, казалось, росла прямо из плеч. Чарли был обречен. Чего он только не делал, этот самый здоровый оболтус, не без успеха гоняясь за слабаком Чарли: надевал ему на голову газовый фонарь, лупил по темечку здоровенным кулаком, ловко, как в футбольный мяч, ударял ногой в худую чаплиновскую задницу. Но Чарли было все нипочем. Фильм назывался «Тихая улица». Хоть зрителей было и немного, но хохот стоял неслабый. Алика и Бананан смеялись особенно, от души, будто понимая что-то такое, чего другие не понимали.
А Крымов прямо после процедуры отправился на теннисный корт. Партнера у него не было. Тренируясь, он играл мячом в стенку. Играл хорошо. Было видно, что теннисист он классный. Ну, опять же, и атлет.
А Алика с Банананом решили сфотографироваться на память в фотоавтомате. На одну лавочку ухитрились втиснуться вдвоем. Время от времени в стене фотоавтомата что-то громко щелкало, и на мгновение загорался ослепительный свет. Тут они прижимались щеками друг к другу особенно тесно и как могли корчили стенке рожи. Когда вышли из кабинки, стали ждать готовых фотографий.
– Ну как, работа над книгой продолжается? – спросила Бананана Алика, не зная, о чем еще его можно было бы спросить.
– Как раз закончил главу об Уинстоне Черчилле, – с удовольствием ответил Бананан, – нечеловеческие взлеты и невиданные падения.
– Если ты нормальный, – с сомнением произнесла Алика, – то ты живешь какой-то неестественной жизнью.
Тут выпали фотографии, они посмотрели на них, и того и другого охватил пароксизм хохота. Отсмеявшись, Бананан вдруг стал очень серьезен:
– А я вообще не живу жизнью. Жить жизнью грустно. Работа – дом, работа – могила. Я живу в заповедном мире моих снов, а жизнь – что жизнь? Фактически жизнь – это только окошко, в которое я время от времени выглядываю.
– И что там видно? – тоже всерьез поинтересовалась Алика.
– Да так. Ни фига. Муть всякая.

Потом сидели дома у Бананана в его придурочной комнате. Бананан вырезал ножницами их фотографии из большого листа, а Алика без особого желания и без всякого выражения в голосе рассказывала:
– Я работала в Орле медсестрой. Он попал к нам из гостиницы по «скорой». Я дежурила. Потом он рассказал мне, что одинок, жизнь ведет перелетную, хотел бы осесть…
– Это как? – не прерывая занятия, поинтересовался Бананан.
– Ну, иметь жену, детей. Но не сейчас, позже.
– А чего позже?
– Потом он сказал мне, что я ему нравлюсь, и я подумала, что меня ждет в жизни… – Алика показала рукой на одну из многих фотографий, висевших на стенке.
– А это… – Бананан заулыбался, – это певец, мой любимейший Ник Кейв. А рядом Юрий Алексеевич Гагарин, первый человек в космосе. А это «Зе коммуникейшен тьюб».
– Что?
– Коммуникативная труба.
В руках Алики как-то оказался довольно ровно спиленный кусок обыкновенной водосточной трубы, покрашенный в красивый алый цвет. Бананан взял трубу в руку, одним ухом приложился к одному ее концу, а к другому концу приложила свое ухо Алика.
– Садись! – проруководил Бананан, и Алика села на стул рядом, трубы от уха не отпуская. – Допустим, – сказал Бананан внутрь своего конца трубы, – тебе хочется поделиться со мной каким-нибудь своим душевным переживанием. Приводим трубу в «позишен намбо ван». Ты теперь туда говори, а я сюда ухом. Давай! Говори.
– Что говорить?
– Ну хотя бы, что у тебя там с этим папиком.
– С Крымовым?
– Ты чего, заснула?
– Я люблю его. Три года он звонит мне каждый вечер, теперь мы опять вместе, и расставаться не хочется ни мне, ни ему.
– Отлично, – оценил Бананан качество коммуникативности через трубу. – Теперь переводим трубу в «позишен намбо ту», ты туда ухом, я сюда.
Алика послушно подставила трубе ухо.
– Екатерина Вторая, – теперь уже Бананан нес ей пургу в трубу, – довольно долгое время переписывалась с Вольтером. Хорошо слышно?
– Хорошо.
– Так вот, – сказал Бананан уже нормально и поставил трубу на пол, – Екатерина Вторая действительно довольно долгое время переписывалась с Вольтером, ведя при этом дневники откровенного содержания. Другие же известные истории дамы вели только дневники, да и то не все. И все изменила революция.
– Ну и что? – не поняла Алика.
– Так просто, мысль высказал. Для будущей книги.
– А при чем здесь Екатерина?
– А при чем здесь Крымов?
Бананан подошел к мутному зеркалу, укрепленному на внутренней стороне двери. Засунул в мочку уха серьгу с их фотографией.
– А если дождь? – спросила Алика, не удивившись. – Намокнет…
– А я пакетик сошью специальный, полиэтиленовый. На шнурке.
Бананан подошел к проигрывателю. Спустил рычажок. Проигрыватель с укрепленной на пластинке пальмой из фольги закрутился. Бананан протянул Алике руку с каким-то белым порошком.
– На, держи! Натриум карбоникум, сода пищевая!
– Три-и ме-есяца зи-има и вечная весна… – гнусаво спел певец с пластинки. Бананан посыпал пальму содой, со стороны казалось – идет снег.
– Удивительная картина жизни, – пояснял Бананан. – Пальмы в снегу. Ялта зимой. Соображаешь?
Алика согласно кивнула головой, а потом покрутила трубу в руках.
– Хорошая вещь.
– Дарю! – широким жестом отвечал Бананан и даже запел вместе с пластинкой:
– Три-и ме-есяца зи-има…
Стул, на котором он качался, все-таки рухнул.

Крымов и Аркадий шли через душевую бассейна. Крымов был в плавках и плавательной шапочке, Аркадий в плаще и кепке.
– Яблочка хочешь? – для начала разговора спросил Крымова Аркадий.
– Нет, – отказался Крымов.
– Ну, тогда вот это держи, – протянул Крымову какой-то листок бумаги Аркадий.
– Что это? – довольно равнодушно спросил Крымов, разглядывая листок.
– Да вот автоматическое фото. Тебе подарок. Ты погляди его на досуге.
Крымов удачно сделал вид, что изображенное на листке его не слишком интересует.
– А что там с нашим генералиссимусом? – спросил Крымов.
– Да дерьмо дело, папа! – с печалью сказал Аркадий. – Чую, что сидит он плотно.
– Доставать надо, – с прежним равнодушием продолжал Крымов.
– Это легко сказать.
– Дать надо.
– Берут плохо…
– Много или боятся?
– И много, и боятся.
– А тут, сынок, жадничать нельзя. Сколько скажут, столько надо и дать. Богатые люди – особые люди, папа!
Крымов вышел из раздевалки в бассейн, глубоко вдохнул и нырнул.

Позже, уже у себя в номере, Крымов внимательно разглядывал фотографии, переданные ему Аркадием. Потом он зажег спичку и фотографии сжег. Потом разделся до трусов и встал на голову. Тут пришла Алика с красной железной трубой под мышкой.
– Привет! – сказала Алика.
– Здоро´во! – отвечал Крымов, не вставая с головы на ноги. – Что это у тебя?
– Подарок, коммуникейшен тьюб. Моднейшая вещь.
– Коммуникейшен чего. Не понял, – заинтересовался Крымов, кувырнулся и сел на стул.
– Коммуникативная труба, – пояснила Алика, – допустим, ты мне хочешь сообщить что-нибудь интимное…
Алика протянула ему конец трубы, а другой конец приставила себе к уху.
– Приводим трубу в «позишен намбо ван».
– Приводим, – довольно быстро освоился Крымов.
– Ты говори туда, я ухом сюда.
– Ну, давай!
– Так ты говори!
– Между прочим, – охотно сказал Крымов в трубу, – завтра три года как мы познакомились. Можно отметить, но нужно, чтобы было все как полагается. Знакомые с твоей стороны, с моей… Ну, с моей будут Альберт с Зоей. А ты кого позовешь.
Алика сразу не ответила.

В нижней каюте морского трамвайчика – маленького, но юркого пароходика – музыканты тянули огромное, найденное там же, алое полотнище.
– Ребята, там наверху вроде снег опять пошел, – сказал негр Витя, просовывая голову в только что проделанную дырку в полотнище.
– Я что-то не врубаюсь, – засомневался Тимур, – на фиг нам вообще все это нужно?
– А дядька этот золотой нам денежку башляет? – спросил Густав.
– Башлять-то он башляет, жаль только, что наш Бананан ему все сдачу сует…
– А давайте мы в эту тряпку целиком завернемся, – предложил скрипач, – а то мы там наверху действительно все околеем…
Алика и Крымов, как маленькие, целовались в каком-то укромном месте у железной лестницы, ведущей на верхнюю палубу. Было видно, что над морем действительно идет снег. Пароходик потихоньку чапал вдоль берега, а потом свернул в глубь серого, безлюдного, зимнего Черного моря.
– Пойдем наверх, – прошептала Крымову Алика, – а то неудобно…
Алика стала подниматься по лестнице наверх, а Крымов задержался, вошел в пустынную каюту. В углу каюты его одиноко ожидал Альберт. Он протянул Крымову пачку фотографий, сделанных им в Ботаническом саду. Крымов поглядел фото:
– Ну что ж, ты, Альберт, не потерял форму. Мне это очень важно было знать.
– А что вы насчет меня решили? – униженно поинтересовался Альберт.
– Я говорил с Аркадием. А он говорит, что ничего тут нельзя поделать, Альберт. Если ты не сможешь вернуть ему долг, то придется помогать нам. Я понимаю и сочувствую тебе, но если тебе так легче, то представь, что ты делаешь это не ради оплаты долга, а из личного расположения ко мне. Ради нашей дружбы. И начнем мы с контрабаса, Альберт. Ты понимаешь, мне в конечном итоге нужна не какая-то там скрипка, а именно ты, понимаешь, именно ты…
– Андрей, это жестоко, – совсем тихо и безнадежно пробормотал Альберт.
– А что тут поделаешь? – вздохнул Крымов. – Жизнь жестока. И не унижайся, Альберт, все равно ничего не изменишь. Это только испортит наши личные отношения.
– Личные отношения? – переспросил Альберт, а Крымов, ничего не ответив, ушел наверх. Альберт глядел ему вслед, а потом повернулся и побрел в другую сторону от лестницы на корму парохода. Там он сел на скамеечку и вскоре услышал, как наверху у рубки на верхней палубе начали играть музыканты. А потом запели. И Альберт узнал голос Бананана:

Сползает по крыше старик Козлодоев,
Пронырливый, как коростель,
Стремится в окошко залезть Козлодоев
К какой-нибудь бабе в постель.
Вот раньше, бывало, гулял Козлодоев,
Глаза его были пусты,
И свистом всех женщин сзывал Козлодоев
Заняться любовью в кусты…

Сидя на корме и глядя себе под ноги в палубу, Альберт продолжал слушать всю эту чертовню. А Бананан продолжал:

Занятие это любил Козлодоев
И дюжину враз ублажал,
Кумиром народным служил Козлодоев,
И всякий его уважал.
А ныне, а ныне попрятались суки
В окошки отдельных квартир.
Ползет Козлодоев, мокры его брюки,
Он стар, он желает в сортир…

Тут песня кончилась. Бананан раскланялся. На них на всех сверху падал снег, оседая на огромном алом полотнище, в которое закутаны были оркестранты.
Тут Альберт встал со скамеечки, повернулся лицом к корме и, посмотрев на пенный бурун от винта пароходика, снял шляпу и перекрестился. Потом, почти не толкаясь ногами, он упал за борт, прямо в этот самый пенный бурун. Альберт исчез в волнах сразу, а шляпу, которую он держал в руке, еще долго болтало. Потом и она намокла, утонула.
Никто ничего не заметил.
На верхней палубе Крымов неторопливой походкой несколько вперевалку подошел к Бананану.
– Песня посвящается мне? – спросил его Крымов.
– Да, – отвечал Бананан, – а вам понравилась песня?
– Нет.

В их «ореандовском» люксе Крымов опять в трусах и майке с номером разгуливал из комнаты в комнату, бреясь механической бритвой. Алика безучастно сидела на стуле.
– Почему ты все время бреешься? – спросила Алика.
– Я не хочу, чтобы ты видела меня небритым, – отвечал Крымов.
– А почему ты в майке? Если тебе холодно, надел бы пижаму…
– В пижамах гуляют одни старики. А я, надеюсь, еще не совсем старик. А чем тебе не нравится эта майка?
– У меня такое чувство, что я сплю с Пеле.
– Ну, во-первых, у Пеле был десятый нoмeр, а во-вторых, не хватало еще, чтобы ты спала с футболистом.
– Какая разница. Я сплю с теннисистом, – нахамила Алика, но тут же остановилась. – Прости меня, пожалуйста, прости… Я сама не знаю, что со мной. Прости…
Потом они сидели на балконе своего номера. Снег перестал, но море по-осеннему шумело. Алика разгадывала кроссворд, время от времени интересуясь у Крымова:
– Стихотворение Лермонтова? Шесть букв.
– На какую букву начинается? – переспрашивал Крымов, думая о чем-то своем.
– На «ка»…
– Кавказ, – почти механически отвечал Крымов.
– Верно, подходит. Кавказ, – записывала Алика.

Здесь представлен ознакомительный фрагмент книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста (ограничение правообладателя). Если книга вам понравилась, полный текст можно получить на сайте нашего партнера.

Источник