природа поле русское поле
Об экспонате
Картину «Русское поле. Лихолетье» братья Ткачёвы представили в 1990 году на выставке в Брянске. Они подготовили её к 45-летию Победы в Великой Отечественной войне. Художники изобразили женщин, которые тянут тяжелый плуг по пашне вместо лошадей. Им помогает мужчина с инвалидностью.
Братья Ткачёвы говорили, что сюжет картины родился благодаря рассказу Клавдии Поляковой, жительнице села Овстуг. В 1943 году, после освобождения Брянщины от фашистов, её избрали председателем колхоза.
Рассказав художникам эту историю, женщина попросила их создать полотно об изнурительном труде всех тех, кто остался в тылу.
Братья уже подготовили этюды и начали писать работу на холсте, когда неожиданно получили ещё и письмо от бывшего военного разведчика Константина Назарова. Он писал, что уже несколько лет бережёт снимок, вырезанный из газеты. На фотографии были засняты женщины, тянущие плуг по колхозному полю. Разведчик признался, что этот снимок потряс его до глубины души: «да так, что я стал сам изображать этот чудовищный, нечеловеческий, каторжный труд». Мужчина набросал карандашный эскиз, но решил, что ему не хватит мастерства написать большое полотно самому. Поэтому он обратился к художникам с просьбой воплотить эту идею в жизнь. Так, картина оказалась своеобразным социальным заказом.
В 1990 году готовое полотно показали на выставке в Брянске. Клавдия Полякова побывала на встрече с художниками. Пожилая женщина сидела на почётном месте на фоне картины. Позже авторы признались, что это был один из трогательных моментов в их жизни — образ, созданный ими, находился рядом со своим прототипом.
Алексей и Сергей Ткачёвы также рассказывали, что для мужского персонажа с инвалидностью им позировал реальный житель села Овстуг — Николай Иванчиков. После завершения работы мужчина даже подарил братьям на память свою деревянную ногу, которую сам смастерил.
Картина «Русское поле. Лихолетье» вошла в цикл произведений «Родная земля». За этот цикл братья Ткачёвы получили Премию Союзного государства в области литературы и искусства в 2009–2010 годы.
Русское поле и призраки, которых там можно встретить
Григорий Ревзин о том, как Николай Полисский создал русский ленд-арт
Посреди бесконечного русского поля стоит гигантская корзина — это Эйфелева башня. Но из лозы, а не из железа, и в поле, а не в Париже. Этикетка не нужна, все сразу понятно, увидел — и ахнул. Таково искусство Николая Полисского. И эта понятность — жестокое цензурирующее качество функционирования его объектов. Даже небольшое отступление от нее стоит дорого
Таких отступлений я помню два. В феврале 2018 года, на Масленицу, у деревни Никола-Ленивец зажгли костер, напоминающий по силуэту готический храм. Для людей, сколько-нибудь знакомых с историей искусства, это было буквальное воплощение термина «пламенеющая готика» (gothique flamboyant, так называется готическая архитектура XV–XVI веков), но представители МП РПЦ увидели тут кощунство. И плохо пришлось бы художнику, если бы представители Римско-католической церкви не дистанцировались от кампании, а сам он в Прощеное воскресенье не выступил с покаянием. Оставляя в стороне сегодняшнюю атмосферу воинствующего светобесия, дело было ровно в том, что наши воины света не отягощены излишними знаниями, а «пламенеющую готику» в школе не проходят.
Фото: Дмитрий Ицкович
Фото: Дмитрий Ицкович
И второй случай. В 2013 году Полисский построил «Бобур» — объект, напоминающий сплетенное из лозы гигантское, но обаятельное морское животное, осьминога, скажем, или Громозеку Кира Булычева. Кокетливо загнутые кверху концы его щупалец с раструбами присосок вообще-то напоминают трубы, которые архитекторы Центра Помпиду в Париже (имеющего неофициальное название Бобур, по имени района) Ренцо Пьяно и Ричард Роджерс поставили сбоку от основного объема. Но чтобы понять это, надо знать эти трубы, а они не видны с главного фасада и, соответственно, не попадают на большинство фотографий этого объекта, которыми заполнена сеть. В результате никола-ленивецкий Бобур, вещь пронзительной красоты, при крайней неожиданности формы вписывающаяся в пейзаж так, будто всегда тут была, осталась недооцененной, о ней мало публикаций, по ее поводу совершенно недостаточно восторгов. Не очевидно — и не поняли.
Масленичный костер. Никола-Ленивец, 2018
Фото: Евгения Новоженина / РИА Новости
Фото: Николай Полисский / polissky.ru
Масленичный костер. Никола-Ленивец, 2018
Фото: Евгения Новоженина / РИА Новости
Фото: Николай Полисский / polissky.ru
А все остальное принципиально самоочевидно. Шествие из сотен снеговиков. Вавилонский зиккурат из сена, можно не знать, что такое зиккурат, но большая башня сама по себе впечатляет. Маяк из березовой лозы на берегу Угры. Инсталляция «Грачи прилетели» — большие деревянные грачи сидят на склоне у церкви на мартовском солнце. Печка «Жар-птица» (в форме двуглавого орла). Это искусство, которое вообще невозможно не понять. Дело даже не в «понять» — оно провоцирует словоохотливый поток философских размышлений о русском поле, природе, народе, судьбе, в высшей степени сочувственных и позитивных. Даже Владислав Сурков и тот в 2008 году написал о Полисском эссе.
Художник
В середине XIX века Жюль Мишле, литератор поверхностный, как свойственно журналистам, и блестящий, какими им свойственно желать быть, ввел в обиход термин «Ренессанс» и написал, что это «открытие мира и человека». Это было неверно в том смысле, что в средневековое искусство их не закрывало. Но верно в том, что Ренессанс открывал мир заново. И в этом открывании у художников не было конкурентов. Когда Леонардо рисовал свои летательные аппараты или подводные лодки, с ним не конкурировали инженеры и конструкторы, которые шли к той же цели другим путем.
Навык понимания прекрасного, помимо нынешних, не вполне ясных целей, имел тогда практический характер. Понимающий красоту человек с большой долей вероятности оказывался социально более успешен, умение создавать и распознавать прекрасное было огромной привилегией. Увы, это недолго продлилось. Уже в XIX веке для всех было очевидно, что человек, владеющий навыками бухгалтерского учета, может быть куда успешнее, чем человек, тонко чувствующий красоту. Социология, психология, экономика могут куда больше сказать о человеке, а естественные науки о мире, чем художник; навык понимания прекрасного оказался не то чтобы лишним, но вовсе не необходимым для функционирования цивилизации. Художники из центральных фигур познания перешли на позиции маргинальные.
Простой пример. Владимир Татлин создал «Летатлин» — одно из произведений русского авангарда, входящее в любую сколько-нибудь полную историю искусства ХХ века и вызывающее непреходящий восторг искусствоведов. Это не лишенное эстетических достоинств произведение. Но с точки зрения идеологии летательного аппарата Татлин был где-то на уровне устройств начала ХХ века, но не дотягивал — те все же летали. Татлин окончил свой аппарат в 1932 году, и он не летал. В этот момент авиация переходила от бипланов к монопланам с алюминиевым корпусом — это третий этап эволюции летательных аппаратов — и уже освоила трансатлантические перелеты. С позиций развития цивилизации тут не о чем спорить.
Мне кажется, искусство безнадежно проиграло конкурентную борьбу за свое место в цивилизации. Когда у художника возникает идея выразить дух современности, хочется спросить, как это возможно. Не понимая, как работает микросхема? Как устроен двигатель? Как функционирует банк? Когда работал Леонардо, в мире не было вещи, которую он не смог бы понять, а сейчас художникам вообще ничего не понятно. Представьте себе шамана в джунглях, где построен аэропорт. Там летают железные птицы, ночью горит свет, железные башни издают звуки и в них чудятся слова неизвестного языка. Он не знает, как это устроено, совсем. Но хочет, чтобы было такое же, потому что это величественно, и от этого происходят предметы — из аэропорта возникает еда, вещи, орудия. И он сподвигает племя на построение образа аэропорта из дерева и травы. И ночью там жгут огни и молятся, чтобы прилетели птицы с грузами. Так поступают шаманы Меланезии, это называется карго-культ.
«Спутник. Космическая археология», 2010
Фото: Николай Полисский / polissky.ru
«Спутник. Космическая археология», 2010
Фото: Николай Полисский / polissky.ru
«Вселенский разум», 2012
Фото: Коммерсантъ / Кристина Кормилицына / купить фото
«Спутник. Космическая археология», 2010
Фото: Николай Полисский / polissky.ru
«Спутник. Космическая археология», 2010
Фото: Николай Полисский / polissky.ru
«Вселенский разум», 2012
Фото: Коммерсантъ / Кристина Кормилицына / купить фото
Вещи Полисского — это карго-культ. «Большой адронный коллайдер» (2009), «Спутник» (2010), «Вселенский разум» (2012), «Блестящая мысль» (2014). Открытие Полисского в том, что карго-культ — не удел аборигенов Меланезии. Ведь не только художники не понимают, как устроена микросхема или банк. Это общечеловеческое свойство. Мы окружены вещами, про которые невозможно понять, как они сделаны и почему работают. И дело не в том, что мы хотели бы их получить — их и так полно. Вовсе не это главное в карго-культе. Дело в том, что мы хотели бы среди них быть в своем праве.
Татлин не создавал летательный аппарат — он создавал образ того, как человек, не имеющий математического и инженерного образования, воспринимает идею летательного аппарата. Такая задача осмысленна, поскольку большинство людей этого образования и не имеет, а большинству тех, кто имеет, оно не помогает. Это то же открытие мира и человека, только мир поменялся. Классическая проблема философии — человек разумен, а мир нет — сегодня перевернулась в обратную сторону: мир вокруг разумен, и он бесконечно умнее большинства людей. Но его интеллектуальное превосходство не отменяет нашего желания в нем быть и задумываться о том, как мы его воспринимаем. Даже больше — утверждать то, что мы правы в таком восприятии, что мы вправе быть такими, потому что родились и живем.
Пейзаж
Во-первых, требуется узнаваемый образ, едва ли не из букваря или календаря. Римский акведук, готический собор, колонная улица, вавилонский зиккурат, колонна Траяна, Эйфелева башня, адронный коллайдер.
Во-вторых, это должен быть положительный образ, достижение человечества без обертонов, так, чтобы встреча с ним не содержала других смыслов, кроме гордости за соприкосновение с величественным. Если бы вместо костра в форме готического собора Полисский устроил костер в форме Белого дома в Вашингтоне, скандала бы не случилось, но политический смысл все бы разрушил. Равно как невозможно возвести на полях Никола-Ленивца Кремль. Парфенон подходит, храм Христа Спасителя нет.
Фото: Николай Полисский / polissky.ru
Фото: Николай Полисский / polissky.ru
В-третьих, образ воплощается в сугубо местном материале — сено, снег, дрова, лоза. Не может быть видно ничего такого, чего нельзя сыскать в крестьянском хозяйстве или окрестном лесу.
В-четвертых, образ мутирует в соответствии с логикой материала, получается не как в оригинале, а по-другому. Эйфелева башня на самом деле не той формы, как ее сделали жители Звизжей, ее можно было сплести точнее, но это не требуется. «По-другому» важно, вещи в своем праве быть по-другому.
Есть еще в-пятых — и это вообще-то главное, но трудно определимое,— точное эстетическое чувство. Без него Никола-Ленивец превращался бы в «Поляну сказок». (Надо сказать, многие из вещей, созданных привлеченными в Никола-Ленивец художниками, следующих путем Полисского, «поляной сказок» и выглядят.)
До того как стать столпом русского ленд-арта (а это случилось с ним в возрасте сорока лет), Полисский работал как традиционный художник-пейзажист, и в Никола-Ленивец он в 2000 году приехал на этюды. Он всю эту землю нарисовал до того, как начал заполнять ее своими инсталляциями. Вопреки мнению коллег, считающих традиционный пейзаж отстоем, я думаю, это важно.
Если вы попробуете нарисовать пейзаж, вы обнаружите, что отстой отстоем, а дело это сложное. Нужно понять, как устроен вид, каково соотношение земли и неба, горизонталей и вертикалей, света и воздуха, пространства и массы,— не головой понять, а глазом и рукой. И вообще-то легко заметить, что пейзажей тысячи, но обычно ничего не получается. Коллеги-художники в рамках теплой дружеской атмосферы много раз объясняли мне, что Полисский забирает себе лучшие места в Никола-Ленивце и потому его вещи всех бьют как хотят,— да нет, он просто всю эту землю нарисовал и знает, где чего не хватает.
Есть и обратная сторона дела. Полисский — один из главных русских художников, соответственно, каждый куратор размышляет, как бы его пристроить в какую галерею, музей, интерьер, как-то произвести отчуждение от Никола-Ленивца и продать. Автор этого текста и сам однажды вытащил Полисского представлять Россию на Венецианской биеннале. Прямо сейчас колонна, сплетенная из лозы, стоит на Красной площади против ГУМа, а в самом ГУМе проходит персоналка Полисского. Однако без пейзажа он катастрофически теряет, и это не может быть по-другому. Потому что пейзаж — не место, где его вещи расположены. Это часть произведения. Нельзя оторвать. Это как вырезать ангелов из «Сикстинской мадонны» Рафаэля — получатся милые мордашки для рекламы детского шампуня, здорово, конечно, нарисованные, но отчасти пошловатые.
Территория
Полисский провоцирует на философские словоизлияния — я бы хотел выступить с заметками о русской природе. Русский пейзаж не просто театрален, а даже как-то стадионен. Он предоставляет вам виды огромного масштаба, картины целых стран, а не городов, домов и улиц. Будто вышел на пригорок и увидел нечто размером с Бельгию. Дело в том, что когда земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою, решая, как бы это все получше сделать, он работал в очень крупном масштабе, потому что было очень мало времени — всего неделя. А после него над большой частью России никто не работал или работали так, что не оставили следов. Любая картина несет в себе отпечаток создавшего ее, и с русским пейзажем та же штука — это так крупно взято, что помыслить кого-то другого, не Бога, в качестве создателя такого ленд-арта невозможно. Никому другому это не соразмерно. Отсюда независимо от степени вашей религиозности вы ощущаете в этом пейзаже высшее начало.
Правда, известным контрастом к этому чувству выступает жалкое состояние подробностей этой земли, переход от большого масштаба к мелкому. Думаю, потому, что над частностями — топями, крапивниками, буреломами — он не работал. Это или выросло само, или создано лешими и кикиморами, и в пейзаж, кстати, не лезет. Но у нас все же христианская земля, а христианское сознание находит разрешение для этого диссонанса. Как это прекрасно сформулировал Федор Тютчев:
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь небесный
Исходил, благословляя.
Все ж таки, хотя и Царь небесный, но в рабском виде. Это свойственно, вы замечали, вероятно, не только русскому пейзажу, а в целом распространяется на Россию — если смотреть широко, то дух захватывает, а подробности вызывают содрогание.
Деятельность по сотворению и благословению русской земли пока не привела к вполне убедительным результатам. Но это не значит, что не приведет в будущем. И больше того, глядя на это величие, трудно сомневаться в том, что это точно так и будет. Земля наполнена обетованием, когда смотришь на грандиозные амфитеатры полей и берегов рек, на сцене чудятся призраки будущих невероятно прекрасных храмов, знаменующих столь очевидное богоявление. Они складываются из света и тумана, травы и деревьев, ветра и дождя, облаков и теней, иногда едва заметно, иногда так явно, что люди показывают на них друг другу пальцами. Русская земля наполнена призраками творений во славу божью, покамест, увы, не построенных, но обещанных. Вот как излагал этот сюжет Николай Гумилев:
Я — угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе Отчей,
Как на небесах, и на земле.
Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.
И если вы думаете, что это пересказ Апокалипсиса или перевод стихов Уильяма Блейка, то я думаю, что это характерное переживание русского пейзажа. Смотришь и видишь эти стены.
Народ
Проблемой русской архитектуры, а я бы сказал, не только архитектуры, а цивилизации в целом, является то, что хотя мы и не построили эти храмы, мы прекрасно знаем, как они выглядят. Вавилонский зиккурат и римский акведук, средневековый замок и колонна Траяна, триумфальная арка и готический собор — эти открыточные образы безусловных прорывов человечества, устанавливающих на земле порядок небес,— стоят у нас в глазах. Мы учились в школах и институтах, смотрели телевизор и смотрим интернет, ездили до ковида и надеемся, что он пройдет,— от них невозможно отвязаться. На их фоне то, что мы построили, приводит к известной фрустрации. Мы со всех сторон окружены Европой и Китаем так же, как каждый из нас айфонами и роботами,— они умны, сложны и успешны. Рассказывают, что создатель пятиэтажки Виталий Павлович Лагутенко, премированный за выдающиеся успехи в развитии зодчества круизом по Средиземноморью, в Афинах отказался сходить на берег, чтобы не видеть Парфенона. Когда Гумилев говорит о ревности в сердце угрюмых и упрямых зодчих (эта порода знакома любому архитектурному критику), то, я думаю, речь должна идти не только о ревности в библейском смысле, то есть деятельной вере, но о зависти к тем, кому стены Нового Иерусалима уже удалось построить. Об известном комплексе неполноценности в том смысле, что это не мы сделали. Нам хотелось бы, чтобы они были, но построенными нами, и это было бы правильно в высшем смысле.
Русское поле
Поле, русское поле. Репей с лопухами
И в рост борщевик.
От края до края бурьяну раздолье,
Дурная трава здесь забором стоит.
Зайдёшь в супермаркет: картошка из Штатов,
Чеснок из Китая, турецкий томат,
Уругвайское млеко, и яйца когда-то
Свежайшими были, полгода назад.
Поле, эх, русское поле, тебя нам пройти, можно жизнь не дожить.
Но где же в России есть русское что-то, хотелось такого бы всё же купить!
© Copyright: Надежда Мунцева, 2021
Свидетельство о публикации №121060801655
Мне снилось русское поле,
Ромашки в пояс стоят.
Легко мне дышалось на воле,
Где наши березки грустят.
Дышал полной грудью свободой,
Вдыхая всю свежесть полей.
Любуясь русской природой,
Я спал на подушке своей
Шагаю вдоль поля. Дорога в пыли.
И сердце сожмётся от боли порою,
Ведь каждая пядь нашей русской земли
Пропитана потом и полита кровью.
Здесь было от трупов солдатских черно,
Теперь здесь земли зарубцованы раны.
Уж сколько десятков лет минуло,но
В архив ту войну нам сдавать ещё рано.
Ещё мерзких свастик полно там и тут.
Поклонники их не сложили оружье.
Устроить хотят над Победою суд –
Борьба развернулась за юные души.
И значит – не время идти на покой.
Нас ждёт впереди не одна.
Коль чужеземец спросит,
Тот молвит: «Вот чудак!
Пусть на здоровье носят.
А мне сойдёт и так. «
В чистом поле прям и грозен
Против всех врагов один
Столько зим стоял и вёсен
Русский чудо-исполин.
Вдоволь с мразью наборолся
И устал от ратных дел.
Мёртвый сон великоросса
Незаметно одолел.
Радуются чужеродцы,
Обнажая свой оскал:
«Нет,он больше не проснётся.
Всё,Иван,наш час настал!»
Из-за тучи выйдет солнце,
Свет польётся во всю ширь.
И от морока очнётся
Наш.
Что быть может для сердца дороже,
Кроме песен,но нам невдомёк,
Что когда-то на Тульской гармошке,
Каждый Русский,играл,паренёк.
C ней ходили в бои и в походы,
Выбирали для жизни невест.
С ней водили в полях хороводы,
И под пляски резвились вприсест.
Жизнь прекрасна, но в пору любую,
В даль летят меж столетий года.
Лишь гармоники песню родную,
Ты в.
Русский я и великая Русь,
Ты, души моей трепетной, Мать.
И я ею в тебя возвращусь,
Чтобы частью тебя навек стать.
Возвращусь, когда час мой пробьёт,
А до той поры где бы я не был,
В моём сердце твоя песнь поёт,
И твоё, мне родимое небо.
Русский я и во все времена им лишь буду,
Русский я, естеством непокорным своим.
Русский я — это я никогда не забуду,
Всегда, русское слово мне будет родным.
Слово русское — в нём моей силы истоки,
В нём есть всё — красота, мудрость, удаль.
Русская натура – демон иль пророк.
Там, где пуля – дура, молодец клинок.
Тяжело страданье правых на Руси,
Вечное рыданье: «Господи, спаси!»
Но познали предки радостную весть:
Муромцы нередки в час страданий здесь.
Оттого Отчизна не умрёт вовек,
Что спасает жизни Божий человек.
Из монастыря ли, или от сохи,
Но бойцов теряли сотнями враги,
Если русский витязь выходил на бой,
Родину святую заслонив собой.
Пусть несметно «строев» над страной пройдут,
Но пока героев во России чтут.
Скрестятся когда-нибудь наши пути,
Измучась от междоусобиц.
Как душу,я дверь распахну: «Заходи!
Ну здравствуй,родной незнакомец!»
И каждый почувствует брата плечо.
В тиши постоим на пороге.
И будут нам вёрсты уже нипочём
На русской тернистой дороге.
Полу дрёмный вечер
Вяжет мерно суета
Дует вольный ветер
Заклубились облака
Полу сильный трепет
Донимает свысока
Раздаётся скрежет
Это рвутся провода
Полу треск тревожит
Наши страны города
Кто же всем воротит
Может полу небеса?!
Полу сонный лучик
Ниспошлёт Луна
Став у дверных ручек
Проскользнёт туда
Там покатом рыщет
Больно шустрая река
Стремнину куролесит
Вихрем лунного огня
И там где заночует
Привольностями дня
Жизнь ознаменует
Появленье бытия?!
Пространство в национальном менталитете русских
Впервые опубликовано в сборнике материалов всероссийской научной конференции «Этнонациональная ментальность в художественной литературе» ( Ставрополь, 1999) под названием Пространственный концепт “поле” в этнонациональном менталитете русских».
ПРОСТРАНСТВО В НАЦИОНАЛЬНОМ МЕНТАЛИТЕТЕ РУССКИХ
В конце 18 века известный немецкий философ Иоганн Готфрид Гердер в
Не следует полагать, однако, что исключительно русскому народу принадлежит приоритет в обладании этнонациональными концептами. Русское «поле» так же окрашено ментально, как сибирское «тайга», северное «тундра», кавказское, альпийское, уральское «гора». Со словом «курган» ассоциируются кочевые тюрко-монгольские народы, со словом «степь»-бескрайние просторы Юга России и Заволжья, за «пущами» и «болотами» стоят понятия белорусского ландшафта, «дюны» ассоциируются с прибалтийскими песками. Столь же географически и этнически окрашены аравийские «пустыни», библейские «холмы», мексиканские «прерии» и «каньоны», норвежские «фиорды», персидские «бустаны» и «гулистаны».
Но с песней « Полюшко-поле! Полюшко- широко поле!» ехали по полям России герои-кавалеристы, шла пехота. «Здравствуй, русское поле! Я твой тонкий колосок”- так глубоко ощущал свою связь с Родиной русский человек, приговорённый всю жизнь тосковать, коль довелось ему оказаться на чужбине, по русскому полю, русскому лесу, русской березе, русскому ветру и русскому снегу. Этот текст современной песни, написанный Инной Гофф, заставляет сжиматься сердце:
Поле, русское поле! Светит луна или падает снег,
Счастьем и болью связан с тобою.
Нет, не забыть тебя сердцу вовек.
Русское поле.
Что же позволяет памяти мгновенно воспроизводить связь слова «поле» с Россией, русскими пейзажами, видеть отчетливо колосящуюся рожь, дорогу и тройку, березку в низине или на холме, а то и богатыря Илью Муромца на плотной лошадке, в доспехах и с мечом в руке? Почему слово ассоциируется с широким, необозримым, до горизонта, простором? Наверное, потому, что память воспроизводит картины, представляемые ранее во время чтения стихов русских поэтов, рассказов русских писателей, во время восприятия полотен русских художников и т.д. Не следует исключать и генетическую память, частично сохраненную в рус¬ских песнях, пословицах и поговорках.