Облизьяна зеленая что это
Облизьяна зеленая что это
УНИЖЕННЫЕ И ОСКОРБЛЕННЫЕ
Роман в четырех частях с эпилогом
Прошлого года, двадцать второго марта, вечером, со мной случилось престранное происшествие. Весь этот день я ходил по городу и искал себе квартиру. Старая была очень сыра, а я тогда уже начинал дурно кашлять. Еще с осени хотел переехать, а дотянул до весны. В целый день я ничего не мог найти порядочного. Во-первых, хотелось квартиру особенную, не от жильцов, а во-вторых, хоть одну комнату, но непременно большую, разумеется вместе с тем и как можно дешевую. Я заметил, что в тесной квартире даже и мыслям тесно. Я же, когда обдумывал свои будущие повести, всегда любил ходить взад и вперед по комнате. Кстати: мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать, как они у меня напишутся, чем в самом деле писать их, и, право, это было не от лености. Отчего же?
Еще с утра я чувствовал себя нездоровым, а к закату солнца мне стало даже и очень нехорошо: начиналось что-то вроде лихорадки. К тому же я целый день был на ногах и устал. К вечеру, перед самыми сумерками, проходил я по Вознесенскому проспекту. Я люблю мартовское солнце в Петербурге, особенно закат, разумеется в ясный, морозный вечер. Вся улица вдруг блеснет, облитая ярким светом. Все дома как будто вдруг засверкают. Серые, желтые и грязно-зеленые цвета их потеряют на миг всю свою угрюмость; как будто на душе прояснеет, как будто вздрогнешь и кто-то подтолкнет тебя локтем. Новый взгляд, новые мысли. Удивительно, что может сделать один луч солнца с душой человека!
Но солнечный луч потух; мороз крепчал и начинал пощипывать за нос; сумерки густели; газ блеснул из магазинов и лавок. Поровнявшись с кондитерской Миллера, я вдруг остановился как вкопанный и стал смотреть на ту сторону улицы, как будто предчувствуя, что вот сейчас со мной случится что-то необыкновенное, и в это-то самое мгновение на противоположной стороне я увидел старика и его собаку. Я очень хорошо помню, что сердце мое сжалось от какого-то неприятнейшего ощущения и я сам не мог решить, какого рода было это ощущение.
Я не мистик; в предчувствия и гаданья почти не верю; однако со мною, как, может быть, и со всеми, случилось в жизни несколько происшествий, довольно необъяснимых. Например, хоть этот старик: почему при тогдашней моей встрече с ним, я тотчас почувствовал, что в тот же вечер со мной случится что-то не совсем обыденное? Впрочем, я был болен; а болезненные ощущения почти всегда бывают обманчивы.
Старик своим медленным, слабым шагом, переставляя ноги, как будто палки, как будто не сгибая их, сгорбившись и слегка ударяя тростью о плиты тротуара, приближался к кондитерской. В жизнь мою не встречал я такой странной, нелепой фигуры. И прежде, до этой встречи, когда мы сходились с ним у Миллера, он всегда болезненно поражал меня. Его высокий рост, сгорбленная спина, мертвенное восьмидесятилетнее лицо, старое пальто, разорванное по швам, изломанная круглая двадцатилетняя шляпа, прикрывавшая его обнаженную голову, на которой уцелел, на самом затылке, клочок уже не седых, а бело-желтых волос; все движения его, делавшиеся как-то бессмысленно, как будто по заведенной пружине, – все это невольно поражало всякого, встречавшего его в первый раз. Действительно, как-то странно было видеть такого отжившего свой век старика одного, без присмотра, тем более что он был похож на сумасшедшего, убежавшего от своих надзирателей. Поражала меня тоже его необыкновенная худоба: тела на нем почти не было, и как будто на кости его была наклеена только одна кожа. Большие, но тусклые глаза его, вставленные в какие-то синие круги, всегда глядели прямо перед собою, никогда в сторону и никогда ничего не видя, – я в этом уверен. Он хоть и смотрел на вас, но шел прямо на вас же, как будто перед ним пустое пространство. Я это несколько раз замечал. У Миллера он начал являться недавно, неизвестно откуда и всегда вместе с своей собакой. Никто никогда не решался с ним говорить из посетителей кондитерской, и он сам ни с кем из них не заговаривал.
«И зачем он таскается к Миллеру, и что ему там делать? – думал я, стоя по другую сторону улицы и непреодолимо к нему приглядываясь. Какая-то досада – следствие болезни и усталости, – закипала во мне. – Об чем он думает? – продолжал я про себя, – что у него в голове? Да и думает ли еще он о чем-нибудь? Лицо его до того умерло, что уж решительно ничего не выражает. И откуда он взял эту гадкую собаку, которая не отходит от него, как будто составляет с ним что-то целое, неразъединимое, и которая так на него похожа?»
Этой несчастной собаке, кажется, тоже было лет восемьдесят; да, это непременно должно было быть. Во-первых, с виду она была так стара, как не бывают никакие собаки, а во-вторых, отчего же мне, с первого раза, как я ее увидал, тотчас же пришло в голову, что эта собака не может быть такая, как все собаки; что она – собака необыкновенная; что в ней непременно должно быть что-то фантастическое, заколдованное; что это, может быть, какой-нибудь Мефистофель в собачьем виде и что судьба ее какими-то таинственными, неведомыми путами соединена с судьбою ее хозяина. Глядя на нее, вы бы тотчас же согласились, что, наверно, прошло уже лет двадцать, как она в последний раз ела. Худа она была, как скелет, или (чего же лучше?) как ее господин. Шерсть на ней почти вся вылезла, тоже и на хвосте, который висел, как палка, всегда крепко поджатый. Длинноухая голова угрюмо свешивалась вниз. В жизнь мою я не встречал такой противной собаки. Когда оба они шли по улице – господин впереди, а собака за ним следом, – то ее нос прямо касался полы его платья, как будто к ней приклеенный. И походка их и весь их вид чуть не проговаривали тогда с каждым шагом:
Стары-то мы, стары, господи, как мы стары!
Помню, мне еще пришло однажды в голову, что старик и собака как-нибудь выкарабкались из какой-нибудь страницы Гофмана, иллюстрированного Гаварни, и разгуливают по белому свету в виде ходячих афишек к изданью. Я перешел через улицу и вошел вслед за стариком в кондитерскую.
В кондитерской старик аттестовал себя престранно, и Миллер, стоя за своим прилавком, начал уже в последнее время делать недовольную гримасу при входе незваного посетителя. Во-первых, странный гость никогда ничего не спрашивал. Каждый раз он прямо проходил в угол к печке и там садился на стул. Если же его место у печки бывало занято, то он, постояв несколько времени в бессмысленном недоумении против господина, занявшего его место, уходил, как будто озадаченный, в другой угол к окну. Там выбирал какой-нибудь стул, медленно усаживался на нем, снимал шляпу, ставил ее подле себя на пол, трость клал возле шляпы и затем, откинувшись на спинку стула, оставался неподвижен в продолжение трех или четырех часов. Никогда он не взял в руки ни одной газеты, не произнес ни одного слова, ни одного звука; а только сидел, смотря перед собою во все глаза, но таким тупым, безжизненным взглядом, что можно было побиться об заклад, что он ничего не видит из всего окружающего и ничего не слышит. Собака же, покрутившись раза два или три на одном месте, угрюмо укладывалась у ног его, втыкала свою морду между его сапогами, глубоко вздыхала и, вытянувшись во всю свою длину на полу, тоже оставалась неподвижною на весь вечер, точно умирала на это время. Казалось, эти два существа целый день лежат где-нибудь мертвые и, как зайдет солнце, вдруг оживают единственно для того, чтоб дойти до кондитерской Миллера и тем исполнить какую-то таинственную, никому не известную обязанность. Засидевшись часа три-четыре, старик, наконец, вставал брал свою шляпу и отправлялся куда-то домой. Поднималась и собака и, опять поджав хвост и свесив голову, медленным прежним шагом машинально следовала за ним. Посетители кондитерской наконец начали всячески обходить старика и даже не садились с ним рядом, как будто он внушал им омерзение. Он же ничего этого не замечал.
Фря ты эдакая!
Об авторе: Игорь Михайлович Михайлов – прозаик.
Дивергенция, говорите? Ну-ну… Фото Евгения Никитина
Нет, никогда теперь уже не понять нам друг друга. Обезьянам – нас, нам – обезьян. А ведь счастье было так близко, так около.
В середине 70-х не без помощи очаровательных Дони и Микки и еще научно-популярного сериала мы чуть было не слились в родственном экстазе. Но это были времена воинствующего атеизма. А нынче «Происхождение человека и половой отбор», книга 1871 года, – раритет: «Мы уже видели, что человек, по-видимому, дивергировал от узконосых обезьян Старого Света после того, как последние отделились от группы обезьян Нового Света. » Страшное слово «дивергенция», от которого мороз по коже. Но очень умное. Энциклопедия успокаивает: дивергенция – расхождение признаков и свойств у первоначально близких групп организмов в ходе эволюции. Когда я только собрался писать статью, ничего такого в отношении обезьян и лично Дарвина не подозревал. Но потом много чего узнал, то есть – дивергировал!
Так вот. Дарвин всем ухищрениям христианства заменить естествознание теологией, мифом про Адама и Еву выразил недоверие: «Древние родоначальники человека были, без всякого сомнения, сокрыты некогда волосами, и оба пола имели бороды; их уши были заострены и способны двигаться, а тело имело хвост с принадлежащими к нему мышцами».
В Библии ничего не говорится про хвост у Адама. И тут полная дивергенция.
Справедливости ради все же стоит сказать, что пальма первенства идем о происхождении человека принадлежит не Дарвину. По крайней мере известен труд конца XVIII века «Естественная история», принадлежащий перу французского естествоиспытателя Жорж-Луи де Бюффона. В нем он впервые высказал крамольную по тем временам мысль: люди – потомки обезьян, что вызвало резкую реакцию негодования со стороны Церкви. Книга была публично сожжена палачом! Однако фамилия естествоиспытателя уж больно пародийная: в переводе с итальянского buffonata – шутовство, паясничанье! Вокруг этой книги и, главное, идеи происхождения человека вообще множество буффонады! К примеру, в Интернете моя любимая книга Дарвина называется «Происхождение человека и половой Подбор»! Мысль человека, облученного аспидным светом гаджета, дивергирует в сторону сайта знакомств.
В России обезьяне не повезло. Обезьяна – символ всяческих грехов и пороков. Собственно, в христианстве образ обезьяны носит явно негативный оттенок. А если быть еще точнее, то обезьяна – символ ереси, в ней Отцы Церкви видели карикатуру на человека – творение, как известно, Божие. Отсюда столько едкой иронии и злопыхательств по отношению к ней. Один только Иван Андреич поизмывался над обезьяньим племенем вволю:
Мартышка, в зеркале увидя образ свой,
Тихохонько Медведя толк ногой:
«Смотри-ка, – говорит, – кум милый мой!
Что это там за рожа. »
Басня «Мартышка и очки» и вовсе рисует образ Мартышки как круглой невежды, которая ничего не смыслит в науках, хотя очень хочет казаться ученой:
К несчастью, то ж бывает у людей:
Как ни полезна вещь, – цены не зная ей,
Невежда про нее свой толк все к худу клонит;
А ежели невежда познатней,
Так он ее еще и гонит…
Между тем Крылов не был первооткрывателем этого эзоповского образа. Вспомним басню Сумарокова «Пахарь и обезьяна»:
Безумцы никогда покоя
Впередъ не заманятъ
Свой камень бросила,
На что хвала другимъ,
за то меня бранятъ.
Хрестоматийный, а потому самый любимый пример. У Достоевского в «Униженных и оскорбленных». Вот слова Анны Трифоновны (женщины, из уст которой раздаются оскорбления в адрес воспитанницы): «Да за кого ты себя почитаешь, фря ты эдакая, облизьяна зеленая? Да без меня ты бы на улице с голоду померла. Ноги мои должна мыть да воду эту пить, изверг, черная ты шпага французская. Околела бы без меня!»
Век спустя этот образ перекочует в один из самых, на мой вкус, лучших советских фильмов «Осенний марафон». Помните, как профессор Хансен спрашивает у Бузыкина: «Насколько я помню, у Достоевского сказано: «За кого ты себя почитаешь, фря ты эдакая, облизьяна зеленая?» У вас правильно: «грюн эпе» – обезьяна. А у него же «облизьяна». Сленг.
– Андрей, я думал, что «облизьяна» – это неправильная печать.
– Нет, это правильная печать…»
А ведь приснопамятная Анна Трифоновна ничего не придумала. Оказывается, зеленая мартышка известна в природе и в зоологии под гордым именем chlorocebus sabaeus. Анна Трифоновна во времена Достоевского могла столкнуться с зеленой обезьяной в зоосаде. Уж не знаю, чем запомнилась ей зеленая обезьяна, тем ли, что, согласно энциклопедии, «у самцов зеленой мартышки мошонка голубого цвета»…
Дедушка Корней после долгих лет измывательств русской литературы над нашим предком реабилитировал это умнейшее и нежнейшее в своих естественных проявлениях существо: «Однажды вечером, когда все звери спали, к доктору кто-то постучался. – Кто там? – спросил доктор.
– Это я, – ответил тихий голос.
Доктор открыл дверь, и в комнату вошла обезьяна, очень худая и грязная.
– Я убежала от злого шарманщика, – сказала обезьяна и снова заплакала. – Шарманщик бил меня, мучил и всюду таскал за собой на веревке».
Несомненно, что в лице злого Шарманщика мы имеем полное право подозревать всю дореволюционную эпоху, Крылова, Достоевского и иже с ними:
«– Отдай мне обезьяну! – крикнул он. – Эта обезьяна моя!
– Не отдам! – сказал доктор. – Ни за что не отдам! Я не хочу, чтобы ты мучил ее.
Шарманщик испугался и убежал без оглядки. Обезьяна осталась у доктора. Звери скоро полюбили ее и назвали Чичи. На зверином языке «чичи» значит «молодчина».
Обезьяна Чичи, таким образом, чистый дивергент, то есть продукт литературной эволюции.
Глядя на нее, приходит почти дарвиновская мысль: а что, если не человек произошел от обезьяны, а наоборот? Обезьяна – от человека? И в процессе эволюции дивергировала от своего прототипа в лучшую сторону. А человек – анахронизм или, еще лучше, атавизм.
Шутки шутками, но ведь обезьяна – совершенно уникальный и многофункциональный символ. Правда, символ этот запросто меняет плюс на минус в зависимости от географического расположения.
Например, в Японии обезьяний крик с одной стороны – символ глубокой тоски. Мацуо Басё почти рыдает:
Год за годом все то же:
Обезьяна толпу потешает
С другой стороны, я помню еще со времен «Ветки сакуры», что японцы почитают обезьян, считая, что маленькие статуэтки этих животных – оберег для детей и приносит счастье.
В Китае обезьяна – царь зверей. Причем так было в Китае во все времена. Современный китаец совершенно никуда не дивергировал от древнего китайца. Существует притча, рассказанная Мао Дзэдуном. В поединке за звание царя леса сошлись обезьяна, тигр и слон. Тигр и слон, считавшие себя самыми могучими среди зверей, схватились друг с другом, а обезьяна забралась на дерево. Долго ли коротко ли они бились, но только наконец тигр прыгнул на шею слона и перегрыз ему горло. А смертельно раненный гигант рухнул на землю и раздавил тигра. Тогда с дерева спустилась обезьяна, и звери увидели, что она вышла победительницей в поединке. И стала обезьяна царем леса.
Вот сейчас весь мир сходит с ума, борется с терроризмом, ИГ. А что Китай? А хитрая и умная обезьяна сидит на дереве, жует банан и смотрит, чем дело закончится.
В индуизме, как в Китае, обезьяна также священное животное. В буддизме эта тварь наряду с ланью и тигром олицетворяет страсти, овладевающие душой, обезьяна – препятствие на пути духовного прогресса. Лань выступает как символ эротической страсти, тигр – ярости и гнева.
Представляю, какой апокалипсис для буддиста фильм «Планета обезьян»!
Однако сколько ни вглядывайся в отражение далекого предка с бородой и волосяным покровом, во тьму веков, и полный, кишащий гадами, биологический хаос, пытаясь на кофейной гуще разгадать, что же все это значит, все равно не ясно, кто чей предок:
Фря ты эдакая, облизьяна зелёная. Фильмы о переводчиках
новое сообщение
обсуждение
№ 7146 larisssa 24.10.2018, 14:30
да, потрясающая игра значений одного и того же слова,
и вспоминается долоховская реплика:
— Готов, — сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
— Убит?! — вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
— Готов, — повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. — Брать не будем! — крикнул он Денисову.
№ 7147 Маргарита Джиганская 24.10.2018, 14:34
№ 7148 Laris 24.10.2018, 14:36
Да, тоже интересный отрывок.)
7147 Маргарита Джиганская
Я тоже прочла это высказывание Ермоловича. Мне оно показалось достаточно убедительным. Я раньше думала, что облизьяна, это обезьяна с корнем слова лизать, подлизываться и т. д. Теперь же мне кажется, что это искаженное слово обезьяна, а искажение применено с целью еще большего унижения. Ну, допустим, как вместо «дурак» говорят «дудак», гундося при этом.
Да, согласна с Вами, точно.
№ 7141 larisssa 24.10.2018, 14:07
Извините, Лифанов, но это подстрочник, а не перевод.
— Почему это подстрочник? — обиделся Лифанов.
— Вот, скажем, у вас тут написано «убегал». И рядом «бегал». Неужели так трудно поискать что-нибудь еще?
Прошу вас, — обратился он к студентам, — припомните родственные слова.
— Мчаться, — предложила студентка.
— Припуститься.
— Носиться.
— Удирать.
— Улепетывать.
— Драпать.
— Драпать. Допустим. Как именно драпать? Лифанов.
— Ну. быстро. Не знаю.
— Кто больше?
— Во весь мах.
— Во всю прыть.
— Во весь дух. Во весь опор.
— Еще?
— Дунуть, дернуть.
— Унести ноги. Дать стрекача.
— Опрометью. Без оглядки. Сломя голову.
где же сам Бузыкин? Аллочка раскопала обломки его талантливой личности в том же подстрочнике:
Алла. Это Женя Пташук. А это Андрей Павлович. Помните, я вам его стихи читала! Я им на даче твои стихи читала.
Бузыкин. Я же тебя просил. Это не мои стихи. Это переводы.
Алла. Какая разница.Слова все равно твои.
№ 7143 larisssa 24.10.2018, 14:12
№ 7144 Laris 24.10.2018, 14:21
№ 7138 Laris 24.10.2018, 13:11
№7128 Водяной
. Ну и как это могло прозвучать. (датский уж брать не будем. ), скажем по-английски?
№ 7139 Elena Kom (Москва) 24.10.2018, 13:24
Всё-таки «обезьяна»? Да ещё и «шлюха»? Бузыкин от такого перевода не пришёл бы в восторг.
Там пьяная баба ругает свою девочку-приживалку:
«Мать издохла у ней! Сами знаете, добрые люди: одна ведь осталась как шиш на свете. Вижу у вас, бедных людей, на руках, самим есть нечего; дай, думаю, хоть для Николая-то Угодника потружусь, приму сироту. Приняла. Что ж бы вы думали? Вот уж два месяца содержу, — кровь она у меня в эти два месяца выпила, белое тело мое поела! Пиявка! Змей гремучий! Упорная сатана! Молчит, хоть бей, хоть брось, всё молчит; словно себе воды в рот наберет, — всё молчит! Сердце мое надрывает — молчит! Да за кого ты себя почитаешь, фря ты эдакая, облизьяна зеленая? Да без меня ты бы на улице с голоду померла. Ноги мои должна мыть да воду эту пить, изверг, черная ты шпага французская. Околела бы без меня!»
Здесь пьяная баба ругается на девочку за то, что, по мнению бабы, эта девочка ставит себя выше всех окружающих её необразованных и невежественных людей. Вот и обзывает её «фрёй», то есть зазнайкой, задавакой, воображалой, и шпагой французской, видимо за тонкую изысканную фигуру и за знание французского языка. «Облизьяна » из той же серии. Может, это слово значит, что она слишком за собой ухаживает, то есть, облизывает себя. А зелёная, потому что молодая.
№ 7140 Laris 24.10.2018, 14:00
№ 7134 larisssa 24.10.2018, 12:20
№ 7135 Elena Kom (Москва) 24.10.2018, 12:29
№ 7136 Водяной 24.10.2018, 12:54
№ 7137 Elena Kom (Москва) 24.10.2018, 12:59
№ 7129 larisssa 24.10.2018, 11:50
предположу, что в английском языке слово «облизьяна» (как его не исковеркай, особенно на манер китайского сюсюканья, употребляемого, например, в англоязычных фильмах) будет восприниматься только как опечатка, поскольку привычные нам коннотации, которые мы вкладываем в это слово (кривляние, «обезьянничанье»), могут отсутствовать в английском языке
№ 7131 Elena Kom (Москва) 24.10.2018, 12:00
А я-то здесь при чем? Я же не переводчик. Предполагаю, что это может быть существительное от слова «облизываться».
№ 7132 Водяной 24.10.2018, 12:03
№7111 Водяной
№ 7124 Водяной 24.10.2018, 11:19
№ 7128 Водяной 24.10.2018, 11:40
№6497 Andrew
№ 1014 СнеР 2.07.2012, 11:06
№ 1304 Скворушка 19.10.2012, 15:13
№ 5029 Станислав111 (Тюмень) 5.05.2015, 13:48
№ 6461 Andrew (Москва) 11.03.2018, 22:55
Не знаю, подымался ли до этого вопрос, но по-любому подниму тему. Случайно, прототипом Бузыкина не был Юрий Витальевич Ковалёв? Это ленинградский литературовед, доктор филологических наук, основоположник петербургской школы американистики, профессор кафедры истории зарубежных литератур Санкт-Петербургского государственного университета. Я вышел на него в связи со Скофилдом. Ковалёв в 1970 году как раз выпустил книгу о Скофилде (единственную в СССР). Конечно, это видимо не был чистый перевод, но это не столь важно. К тому же, и с Володиным, возможно, был знаком (литераторы из одного города).
№ 4284 Турандот из Волшебной страны 16.10.2013, 20:33
№ 4713 Ленхен (Санкт-Петербург) 15.01.2014, 12:18
№ 4790 Ленхен (Санкт-Петербург) 21.01.2014, 11:46
Всех приветствую! Аллочка восторгается переводами Бузыкина, но вряд ли способна оценить, хороши они или плохи. Мне кажется, что Н.Е. раньше тоже интересовалась делами мужа и если уж нужна была слушательница, то с Н.Е. говорить о литературе было бы поинтереснее, чем с Аллочкой. Героиня Нееловой скорее хлопает глазами из серии «Ой, ну здорово! И это ты сам?! Какой ты умный!». Боюсь, от такой «музы» вдохновение не появится. Может я несправедлива, но Аллочку вижу так. Если бы мне было интересно узнать мнение о какой-то книге (не обязательно переводе Бузыкина), то я бы скорее обратилась к Н.Е., а не к «музе».
№ 4791 Принесенная ветром 21.01.2014, 11:50
№ 4282 Скворушка 16.10.2013, 19:53
Униженные и оскорбленные часть 2 глава 4
Мы шли долго, до самого Малого проспекта. Она чуть не бежала; наконец вошла в лавочку. Я остановился подождать ее. «Ведь не живет же она в лавочке», — подумал я.
Действительно, через минуту она вышла, но уже книг с ней не было. Вместо книг в ее руках была какая-то глиняная чашка. Пройдя немного, она вошла в ворота одного невзрачного дома. Дом был небольшой, но каменный, старый, двухэтажный, окрашенный грязно-желтою краской. В одном из окон нижнего этажа, которых было всего три, торчал маленький красный гробик, — вывеска незначительного гробовщика. Окна верхнего этажа были чрезвычайно малые и совершенно квадратные, с тусклыми, зелеными и надтреснувшими стеклами, сквозь которые просвечивали розовые коленкоровые занавески. Я перешел через улицу, подошел к дому и прочел на железном листе, над воротами дома: дом мещанки Бубновой.
Но только что я успел разобрать надпись, как вдруг на дворе у Бубновой раздался пронзительный женский визг и затем ругательства. Я заглянул в калитку; на ступеньке деревянного крылечка стояла толстая баба, одетая как мещанка, в головке и в зеленой шали. Лицо ее было отвратительно-багрового цвета; маленькие, заплывшие и налитые кровью глаза сверкали от злости. Видно было, что она нетрезвая, несмотря на дообеденное время. Она визжала на бедную Елену, стоявшую перед ней в каком-то оцепенении с чашкой в руках. С лестницы из-за спины багровой бабы выглядывало полурастрепанное, набеленное и нарумяненное женское существо. Немного погодя отворилась дверь с подвальной лестницы в нижний этаж, и на ступеньках ее показалась, вероятно привлеченная криком, бедно одетая средних лет женщина, благообразной и скромной наружности. Из полуотворенной же двери выглядывали и другие жильцы нижнего этажа, дряхлый старик и девушка. Рослый и дюжий мужик, вероятно дворник, стоял посреди двора, с метлой в руке, и лениво посматривал на всю сцену.
И разъяренная баба бросилась на бедную девочку, но, увидав смотревшую с крыльца женщину, жилицу нижнего этажа, вдруг остановилась и, обращаясь к ней, завопила еще визгливее прежнего, размахивая руками, как будто беря ее в свидетельницы чудовищного преступления ее бедной жертвы.
— Мать издохла у ней! Сами знаете, добрые люди: одна ведь осталась как шиш на свете. Вижу у вас, бедных людей, на руках, самим есть нечего; дай, думаю, хоть для Николая-то Угодника потружусь, приму сироту. Приняла. Что ж бы вы думали? Вот уж два месяца содержу, — кровь она у меня в эти два месяца выпила, белое тело мое поела! Пиявка! Змей гремучий! Упорная сатана! Молчит, хоть бей, хоть брось, всё молчит; словно себе воды в рот наберет, — всё молчит! Сердце мое надрывает — молчит! Да за кого ты себя почитаешь, фря ты эдакая, облизьяна зеленая? Да без меня ты бы на улице с голоду померла. Ноги мои должна мыть да воду эту пить, изверг, черная ты шпага французская. Околела бы без меня!
— Да что вы, Анна Трифоновна, так себя надсаждаете? Чем она вам опять досадила? — почтительно спросила женщина, к которой обращалась разъяренная мегера.
— Как чем, добрая ты женщина, как чем? Не хочу, чтоб против меня шли! Не делай своего хорошего, а делай мое дурное, — вот я какова! Да она меня чуть в гроб сегодня не уходила! За огурцами в лавочку ее послала, а она через три часа воротилась! Сердце мое предчувствовало, когда посылала; ныло оно, ныло; ныло-ныло! Где была? Куда ходила? Каких себе покровителей нашла? Я ль ей не благодетельствовала! Да я ее поганке-матери четырнадцать целковых долгу простила, на свой счет похоронила, чертенка ее на воспитание взяла, милая ты женщина, знаешь, сама знаешь! Что ж, не вправе я над ней после этого? Она бы чувствовала, а вместо чувствия она супротив идет! Я ей счастья хотела. Я ее, поганку, в кисейных платьях водить хотела, в Гостином ботинки купила, как паву нарядила, — душа у праздника! Что ж бы вы думали, добрые люди! В два дня всё платье изорвала, в кусочки изорвала да в клочочки, да так и ходит, так и ходит! Да ведь что вы думаете, нарочно изорвала, — не хочу лгать, сама подглядела; хочу, дескать, в затрапезном ходить, не хочу в кисейном! Ну, отвела тогда душу над ней, исколотила ее, так ведь я лекаря потом призывала, ему деньги платила. А ведь задавить тебя, гнида ты эдакая, так только неделю молока не пить, — всего-то наказанья за тебя только положено! За наказание полы мыть ее заставила; что ж бы вы думали: моет! Моет, стерьва, моет! Горячит мое сердце, — моет! Ну, думаю: бежит она от меня! Да только подумала, глядь — она и бежала вчера! Сами слышали, добрые люди, как я вчера ее за это била, руки обколотила все об нее, чулки, башмаки отняла — не уйдет на босу ногу, думаю; а она и сегодня туда же! Где была? Говори! Кому, семя крапивное, жаловалась, кому на меня доносила? Говори, цыганка, маска привозная, говори!
И в исступлении она бросилась на обезумевшую от страха девочку, вцепилась ей в волосы и грянула ее оземь. Чашка с огурцами полетела в сторону и разбилась; это еще более усилило бешенство пьяной мегеры. Она била свою жертву по лицу, по голове; но Елена упорно молчала, и ни одного звука, ни одного крика, ни одной жалобы не проронила она, даже и под побоями. Я бросился на двор, почти не помня себя от негодования, прямо к пьяной бабе.
— Что вы делаете? как смеете вы так обращаться с бедной сиротой! — вскричал я, хватая эту фурию за руку.
— Это что! Да ты кто такой? — завизжала она, бросив Елену и подпершись руками в боки. — Вам что в моем доме угодно?
— То угодно, что вы безжалостная! — кричал я. — Как вы смеете так тиранить бедного ребенка? Она не ваша; я сам слышал, что она только ваш приемыш, бедная сирота…
— Господи Иисусе! — завопила фурия, — да ты кто таков навязался! Ты с ней пришел, что ли? Да я сейчас к частному приставу! Да меня сам Андрон Тимофеич как благородную почитает! Что она, к тебе, что ли, ходит? Кто такой? В чужой дом буянить пришел. Караул!
И она бросилась на меня с кулаками. Но в эту минуту вдруг раздался пронзительный, нечеловеческий крик. Я взглянул, — Елена, стоявшая как без чувств, вдруг с страшным, неестественным криком ударилась оземь и билась в страшных судорогах. Лицо ее исказилось. С ней был припадок падучей болезни. Растрепанная девка и женщина снизу подбежали, подняли ее и поспешно понесли наверх.
— А хоть издохни, проклятая! — завизжала баба вслед за ней. — В месяц уж третий припадок… Вон, маклак! — и она снова бросилась на меня.
— Чего, дворник, стоишь? За что жалованье получаешь?
— Пошел! Пошел! Хочешь, чтоб шею нагладили, — лениво пробасил дворник, как бы для одной только проформы. — Двоим любо, третий не суйся. Поклон, да и вон!
Нечего делать, я вышел за ворота, убедившись, что выходка моя была совершенно бесполезна. Но негодование кипело во мне. Я стал на тротуаре против ворот и глядел в калитку. Только что я вышел, баба бросилась наверх, а дворник, сделав свое дело, тоже куда-то скрылся. Через минуту женщина, помогавшая снести Елену, сошла с крыльца, спеша к себе вниз. Увидев меня, она остановилась и с любопытством на меня поглядела. Ее доброе и смирное лицо ободрило меня. Я снова ступил на двор и прямо подошел к ней.
— Позвольте спросить, — начал я, — что такое здесь эта девочка и что делает с ней эта гадкая баба? Не думайте, пожалуйста, что я из простого любопытства расспрашиваю. Эту девочку я встречал и по одному обстоятельству очень ею интересуюсь.
— А коль интересуетесь, так вы бы лучше ее к себе взяли али место какое ей нашли, чем ей тут пропадать, — проговорила как бы нехотя женщина, делая движение уйти от меня.
— Но если вы меня не научите, что ж я сделаю? Говорю вам, я ничего не знаю. Это, верно, сама Бубнова, хозяйка дома?
— Так как же девочка-то к ней попала? У ней здесь мать умерла?
— А так и попала… Не наше дело. — И она опять хотела уйти.
— Да сделайте же одолжение; говорю вам, меня это очень интересует. Я, может быть, что-нибудь и в состоянии сделать. Кто ж эта девочка? Кто была ее мать, — вы знаете?
— А словно из иностранок каких-то, приезжая; у нас внизу и жила; да больная такая; в чахотке и померла.
— Стало быть, была очень бедная, коли в углу в подвале жила?
— Ух, бедная! Всё сердце на нее изныло. Мы уж на што перебиваемся, а и нам шесть рублей в пять месяцев, что у нас прожила, задолжала. Мы и похоронили; муж и гроб делал.
— А как же Бубнова говорит, что она похоронила?
— А как была ее фамилия?
— А и не выговорю, батюшка; мудрено; немецкая, должно быть.
— Нет, что-то не так. А Анна Трифоновна сироту-то к себе и забрала; на воспитание, говорит. Да нехорошо оно вовсе…
— Верно, для целей каких-нибудь забрала?
— Нехорошие за ней дела, — отвечала женщина, как бы в раздумье и колеблясь: говорить или нет? — Нам что, мы посторонние…
— А ты бы лучше язык-то на привязи подержала! — раздался сзади нас мужской голос. Это был пожилых лет человек в халате и в кафтане сверх халата, с виду мещанин — мастеровой, муж моей собеседницы.
— Ей, батюшка, с вами нечего разговаривать; не наше это дело… — промолвил он, искоса оглядев меня. — А ты пошла! Прощайте, сударь; мы гробовщики. Коли что по мастерству надоть, с нашим полным удовольствием… А окромя того нечего нам с вами происходить…
Я вышел из этого дома в раздумье и в глубоком волнении. Сделать я ничего не мог, но чувствовал, что мне тяжело оставить всё это так. Некоторые слова гробовщицы особенно меня возмутили. Тут скрывалось какое-то нехорошее дело: я это предчувствовал.
Я шел, потупив голову и размышляя, как вдруг резкий голос окликнул меня по фамилии. Гляжу — передо мной стоит хмельной человек, чуть не покачиваясь, одетый довольно чисто, но в скверной шинели и в засаленном картузе. Лицо очень знакомое. Я стал всматриваться. Он подмигнул мне и иронически улыбнулся. — Не узнаешь?