О чем спорят историки ключевые проблемы отечественной и мировой истории

О чем спорят историки ключевые проблемы отечественной и мировой истории

3.2. О чем же спорят историки?

Однако вскоре дискуссия замерла. Лишь в 1926 г. А. И. Лященко предпринял сравнительный анализ «Пряди об Эймунде» с ПВЛ и установил хронологию событий, описанных в саге, датировав их 1016–1019 гг. Этой датировки придерживались Е. А. Рыдзевская, исследовавшая образ Ярослава Мудрого в древнеисландской историографии, и В. В. Мавродин, создавший первую реконструкцию войны за наследство Владимира с использованием всего корпуса русских и иностранных источников. Общей чертой для первых исследователей проблемы, относившимся к известиям «Эймундовой саги» с разной степенью критики, было то, что они видели в «конунге Бурицлаве» собирательный образ Святополка и Болеслава Храброго.

В. В. Мавродин писал: «Интересно отметить, что в Эймундовой саге Святополк именуется Бурислейфом. Нет никакого сомнения в том, что причиной этого недоразумения является то обстоятельство, что наиболее активным лицом в развертывающихся событиях, наиболее сильным и влиятельным был тесть Святополка Болеслав, и его имя („Бурислейф“) совершенно вытеснило имя Святополка, трудное норманнам для произношения, тогда как с Болеславами, Бориславами и Буриславами они часто сталкивались на Славянском Поморье и привыкли к этому имени».

Следствием подобных умозаключений явилось представление о том, что скандинавская традиция сообщает о реальных обстоятельствах гибели Святополка. «Сага подкупает правдивостью своего рассказа. Перед нами выступают типичные наемные убийцы, договаривающиеся с князем, который, не давая прямого согласия на убийство, в то же самое время развязывает руки убийцам. Летописный же рассказ полон назидательств, нравоучений и фантастических подробностей: душевные переживания Святополка, какая-то мифическая пустыня между Чехией и Польшей.

В общих чертах концепция Н. Н. Ильина представляет комплекс из нескольких гипотез. Гипотеза I: после смерти Владимира находившемуся в заключении Святополку удалось захватить власть в Киеве буквально на три месяца. Гипотеза II: «сеча у Любца» (описанная в Эймундовой саге как первое сражение Ярицлейва с Бурицлавом) произошла не в 1016 г., а в 1015 г., поскольку ПВЛ в отличие от НIЛМ именно под этим годом сообщает о сборах Ярослава в поход, хотя само описание битвы помещено также под 1016 г.; потерпев поражение, Святополк бежал в Польшу и вернулся на Русь лишь в 1018 г. Гипотеза III: вместо битвы на Альте, о которой сообщает ПВЛ, между Святополком и Ярославом в 1019 г. произошло столкновение на Днепре, описание которого представлено в НIЛМ как битва у Любеча. Гипотеза IV: отказ от летописной хронологии и агиографической интерпретации образа Бориса позволяет предполагать, что в 1016–1018 гг. именно он был соперником Ярослава в борьбе за киевский стол и инициатором нашествия кочевников, о котором сообщаот «Эймундова сага» и ПВЛ под 1017 г. Гипотеза V: Борис был убит наемниками Эймунда по приказанию Ярослава летом 1018 г. — предания об этом отразились в сюжете о гибели Бурицлава (Бурислейфа) «Эймундовой саги», а позднее — в «Анонимном сказании».

Главные выводы Н. Н. Ильина сводились к тому, что сага в основном верно передает обстоятельства, вызвавшие гибель Бориса, что подтверждается всем ходом последующих событий, завершившихся канонизацией обоих братьев; а русские предания, отрывочные и противоречивые, не знали этих обстоятельств, поэтому «Сказание» дает им искусственное объяснение, приписывая организацию убийства братьев Святополку, а выполнение — преданным последнему вышегородцам.

Между тем Н. Н. Ильин нигде не говорит, что в образе Бурицлава отразились какие-либо черты Бориса, так как подобно своим предшественникам рассматривает его как собирательный образ Святополка и Болеслава. Его конечный вывод основан только на аналогиях. Следствием этого является кардинальная переоценка политической ситуации 1015–1019 гг., когда инициатором междоусобной войны между сыновьями Владимира оказывается Ярослав — амбициозный правитель Новгорода, который сначала организовал тайное убийство соперников в борьбе за власть, а в 30-х г. XI в. при содействии Церкви осуществил мистификацию, возложив ответственность за свои действия на Святополка.

Характерной чертой концепции Н. Н. Ильина и его последователей стала тенденция к преодолению летописной хронологии, которая открыла путь длямногочисленных комбинаций. Это не в последнюю очередь обусловлено существованием в древнерусской историографической традиции различных хронологических систем. К моменту создания концепции Н. Н. Ильина была уже опубликована часть наблюдений Н. Г. Бережкова, которые мы привели выше.

Один из первых критиков концепции Ильина В. Д. Королюк путем сопоставления ПВЛ с «Хроникой» Титмара Мерзебургского пришел к выводу, что Святополк не мог быть в 1015 г. убийцей Бориса и Глеба. Но, подчеркнул исследователь: «Это не значит, конечно, что следует принять малоубедительную и основанную на интерпретации такого сложного памятника, как „Эймундова сага“, гипотезу Н. Н. Ильина, полагавшего, что убийцей Бориса и Глеба был Ярослав Владимирович. Следует иметь в виду, что скандинавские саги — это очень сложный источник, складывавшийся на протяжении длительного времени, и поэтому опираться на их сведения при реконструкции событий политической истории слишком рискованно. Если связывать гибель этих сыновей Владимира с именем Святополка, то следует думать, что убийство их произошло гораздо позже, когда Святополк мог укрепиться с помощью Болеслава Храброго на киевском столе, т. е. в 1018–1019 гг.».

Несмотря на слабые места концепции Ильина, она была взята на вооружение, подвергшись незначительным модификациям в ряде научных и популярных работ, хотя вопрос о том, следует ли считать мифотворцем Н. Н. Ильина или киевского князя Ярослава, остается открытым.

Часть историков по-прежнему видит в «конунге Бурицлаве» (Бурицлейве) собирательный образ. «Отождествление Бурицлейва со Святополком не требует никакого насилия над текстами саг или летописей. Чтобы превратить его в Бориса, приходится полностью менять порядок известий. Любечская битва, описанная в Древнейшем своде и в „Пряди“ первой, перемещается из 1016 г. в 1019 г., а убийство Бориса — в 1017 г.», — считает Н. И. Милютенко.

Попробуем немного порассуждать на эту тему. Если отождествить «конунга Бурицлава» исландской саги с князем Борисом Владимировичем, известным по памятникам Борисоглебского цикла, то их «этикет поведения» окажется диаметрально противоположным. Так, в агиографически стилизованной историографии Древней Руси Борис предстает скорее подвижником, стремящимся избежать «мирских сует», чем властолюбивым правителем из «Пряди об Эймунде», требующим от своего брата «волостей и городов», которые «пригодятся ему для поборов». Скорее всего, это связано не с характерными чертами личности Бориса (о которых в действительности мы никогда не узнаем), а с жанровой спецификой литературных традиций.

Оговоримся сразу: у нас нет объективных предпосылок для того, чтобы отдавать предпочтение одной из них. Однако, продолжив сопоставление, нельзя не заметить, что Бурицлав скандинавской саги — это Святополк русских летописей! Если, подобно сторонникам концепции Н. Н. Ильина, видеть в Бурицлаве князя Бориса Владимировича, то на него надо «списать» все грехи «окаянного» Святополка. Для этого (с учетом последних достижений историографии) придется предложить следующий «сценарий» развития событий: Борис, унаследовав киевский «стол» в результате реформы престолонаследия, осуществленной Владимиром, и стремясь к дальнейшему расширению своей власти, с одной стороны, углубил начавшийся конфликт с Новгородом, а с другой — позаботился об устранении как своего родного брата (и вероятного соправителя) Глеба, так и сводного брата Святослава (ибо летописная датировка их гибели обычно сомнению не подвергается), в то время как старший из возможных наследников Владимира, опальный Святополк, которому инкриминируются эти преступления в древнерусской традиции, находился сначала в заключении, а затем в бегах.

Одно из наиболее уязвимых мест «Пряди об Эймунде» как исторического источника является датировка описанных в ней событий. В ней нет дат, поэтому установить точное их время можно лишь на основании внутренних указаний текста, сопоставленных с другими источниками: ПВЛ, «Кругом земным» и хронологически зависимыми от него исландскими анналами. Внутренними указаниями «Пряди об Эймунде» являются: сообщение об объединении Норвегии Олавом Харальдсоном (которое позволяет определить дату изгнания Эймунда), свидетельство о том, что к моменту появления Эймунда на Руси Ярослав был женат на Ингигерд, рассказ о войне между Киевом и Полоцком: эти события, упоминаемые «Прядью», являются отправной точкой для построения ее хронологической координаты.

Как говорилось выше, во второй четверти XX в. господствовала тенденция к корреляции хронологии «Пряди» с хронологией ПВЛ, вследствие чего первые исследователи полагали, что «Эймундова сага» рассказывает о событиях 1016–1021 гг. После появления концепции Н. Н. Ильина распространилось мнение, что сага повествует о событиях 1015–1021 гг. Однако, если допустить, что заключительные события саги в общих чертах напоминают летописный рассказ о разделе власти между Ярославом и Мстиславом Тмутороканским, можно относить описанные в ней события к 1015–1026 гг. Ситуация осложняется существованием нескольких датировок как объединения Норвегии (между 1014–1016 гг.), так и женитьбы Ярослава на Ингигерд (между 1014–1016 и 1019–1020 гг.).

Последователи Н. Н. Ильина, как правило, выступают за ранние датировки, в то время как «традиционалисты» настаивают на поздних датах. Ключевым в этом «хронологическом треугольнике» является вопрос о том, когда именно дружина Эймунда прибыла на Русь. Как известно, в войне за наследство Владимира Святополк и Мстислав пользовались поддержкой степных кочевников, тогда как скандинавы были постоянными партнерами Ярослава Мудрого. Вследствие этого в начале его политической деятельности регулярно происходили «призвания варягов». Если верить ПВЛ, первое из них имело место в 1014 г. накануне смерти Владимира, хотя, учитывая сюжетную общность статей 1014 и 1015 гг., оно произошло, вероятно, в конце весны или начале лета 1015 г. Поскольку «Прядь» свидетельствует о том, что в момент смерти Владимира Эймунд все еще находился в Норвегии, значит, попасть на Русь он мог не ранее осени 1015 г. — возможно, уже после того, как восставшие новгородцы перебили ранее прибывших варягов «на Поромоне дворе».

Источник

Происхождение Рюриковичей: о чём спорят историки

Две Руси

Ещё до того, как Н.М. Карамзин выпустил свой 12-томный опус «История государства Российского», в котором основывался на норманнской версии происхождения Руси и тем самым прочно закрепил её в русской историографии, профессор Дерптского университета Иоганн Филипп Густав фон Эверс в 1814 году опубликовал на немецком языке исследование «Критическая проработка истории руссов».

Казаки-не русские

Кроме того, Эверс обосновал версию, согласно которой хазары стали непосредственными предками казаков. Именно потому, что славяне оказались склонными к рабству, подпав сначала под монголо-татарское иго (исходной точкой формирования рабства на Руси Эверс считал 1257 год, когда монголо-татары переписали всё население Руси для сбора дани), а потом под крепостное право, а казаки всегда были вольным народом, Эверс отстаивал неславянское происхождение казачества. Поскольку казаки жили в тех местах, где раньше был Хазарский каганат, то было естественно видеть в них потомков хазар. Получалось одновременно, что казаки и Рюриковичи имели одинаковое происхождение.
Та часть исторической концепции Эверса, где положительно говорилось о казачьей вольности, не могла получить одобрение правящих сфер Российской империи. Но известно, что император Николай I положительно оценивал идею Эверса о том, что Рюриковичи были хазарами. Таким образом, в этой части Николай I отверг этнографические изыскания о начале Руси, сделанные Карамзиным, хотя именно в его царствование завершился выход в свет труда придворного историографа. Трудно сказать, каковы были мотивы суждений императора. Возможно, поскольку за глаза его и так постоянно обвиняли в потворстве немцам, ему казалось, что он хоть этим покажет свою беспристрастность? Или же, наоборот, поскольку принадлежал к германской ветви династии Романовых, хотел убедить себя в неполноценности прежней династии Рюриковичей через её хазарское происхождение? Одним словом, это загадка.

Самое интересное, что концепция Эверса имела под собой определённую фактическую почву, вот только в своих выводах он пошёл неправомерно далеко, чем и породил недоверие к себе большинства историков. Как известно, южная Русь действительно существовала раньше северной. На неё совершенно определённо указывается в «Бертинских анналах» под 839 годом. Там правитель руссов именуется каганом, что, очевидно, и дало Эверсу основание напрямую отождествить их с хазарами. Ведь единственным известным в то время правителем с таким титулом был правитель хазар. Сейчас, правда, многие историки видят в этом указание на отдельный от Хазарского Русский каганат, но во времена Эверса именно такая мысль казалась чересчур смелой.
И эта Русь действительно располагалась где-то у Чёрного моря или слегка севернее. Во всяком случае, её легко было смешать с Тмутараканью у Керченского пролива, где позднее, в XI веке, обнаруживается сильное русское княжество. Впоследствии, в конце XIX века, историк Д.И. Иловайский выдвинул предположение, что исходная Русь это именно Русь Тмутараканская.

Было три Руси

Далее, современные историки отделяют от всех известных Русей того времени ещё и «остров русов», постоянно упоминаемый арабскими и персидскими авторами. С этого острова русы совершали походы на персидские города по Каспийскому морю (в 913 и 945 гг.). Историки спорят, где находился «остров русов», но, судя по направлению походов, весьма логично локализовать его в дельте Волги. Советский историк О.М. Рапов обосновал соответствующую гипотезу. Таким образом, Волжская Русь, упоминаемая Эверсом, также, по-видимому, существовала.
Остаётся только сожалеть, что отечественная историография на столетие с лишним проигнорировала обнаруженные Эверсом интересные факты начальной истории Руси, просто отмахнулась от них. Хотя его вывод о хазарской этнической принадлежности первых русских князей не кажется обоснованным.

Источник

Готовый список мнений историков по Сахарову

(на основе школьных учебников А.Н. Сахарова)

Дискуссия о происхождении Древнерусского государ­ства.

Регулярное появление варягов в восточнославянских землях, утверждение варяжской династии на древнерус­ском престоле стали не только знаменательным фактом в истории России, но и не менее знаменательным фактом в российской и мировой историографии.

Так кто же такие были варяги? К какой национальнос­ти они принадлежали? От ответа на эти вопросы зависят оценки исторического пути славянства в древности, уров­ня их политического развития, их международных контак­тов, особенно в контексте общеславянской истории.

Дискуссия о роли варягов в российской истории и их национальной принадлежности началось еще в середине XVII в. и продолжается до сих пор.

Одни считали варягов норманнами, скандинавами, ис­ходя из того, что это была эпоха норманнских морских нашествий на богатые европейские страны, куда грабите­ли — норманны отправлялись за добычей. Объектом этих нападений могли быть и земли восточных славян.

Долгое время господствовала точка зрения, что именно норманны — Рюрик и варяги создали государство в землях славян. А сами славяне были неспособны создать госу­дарственные структуры из-за своей дикости и отсталости.

Эта теория появилась во время противостояния Шве­ции и России в период Смутного времени, когда шведы захватили часть русских северо-западных земель с Новго­родом, Карелию и искали исторические обоснования для своей экспансии. В дальнейшем всякий раз, как обостря­лось противостояние стран Запада с Россией, эти взгляды немедленно всплывали на поверхность в зарубежных сочи­нениях.

Ученых, исповедовавших эту точку зрения на соз­дание российской государственности, стали называть норманистами, а их взгляды определили как норманнскую те­орию создания Русского государства. Приверженцами норманистских взглядов в России в XVIII в. стали неко­торые историки немецкого происхождения (Г. Ф. Миллер, А. Г. Шлецер), а также те представители официальной ис­торической науки XVIII — XIX вв., которые вслед за ни­ми утверждали норманизм, полагая, что это возвышает правившую в течение семи веков в России династию Рю­риковичей.

Противниками норманизма в том же XVIII в. стали вы­дающиеся русские историки В. Н. Татищев и М. В. Ломо­носов, утверждавшие, что варяги и Рюрик — это предста­вители южнобалтийского поморского славянства, которые были тесно связаны с восточными славянами общностью происхождения, языка, исторических общеславянских свя­зей. Представителей этой научной позиции стали называть антинорманистами.

Позднее, когда ученые в России (в XIX в. С. А. Гедео­нов в двухтомнике «Варяги и Русь», Д. И. Иловайский и др.), а также советские историки (Б. Д. Греков и др.) и зарубежные специалисты доказали, что государственность вызревала у славян задолго до появления варягов, эта точ­ка зрения была отвергнута.

Казалось, что вопрос решен. Но нет. И сегодня сущест­вуют норманисты и антинорманисты. Только спор в основ­ном идет по вопросу — кто были варяги по национальнос­ти.

Норманисты, утверждая скандинавское происхождение варягов, нередко возвращаются к уже отжившим взглядам на исключительную роль скандинавов в создании русской государственности. В обобщенном виде эта точка зрения выражена в сборнике «Древняя Русь в свете зарубежных источников» (М., 1999).

Антинорманисты утверждают сла­вянское происхождение варягов. Их точка зрения отраже­на наиболее полно в книге «Антинорманизм. Сборник рус­ского исторического общества» (М., 2003, т. 8 (156).

Главный аргумент сегодняшних норманистов — это на­ходки в северо-западных славянских землях вещей, кото­рые они трактуют как скандинавские. Антинорманисты опираются при отстаивании своих позиций на данные рус­ских летописей, сведения иностранных письменных источ­ников, материалы лингвистических, антропологических изысканий.

Так, Нестор-летописец пишет о происхождение Рюрика и призванных в 862 г. варягах: «Те варяги назывались русью», точно так же как свои этнические названия име­ли шведы, норманны (норвежцы), англичане и др.

Варяги, по мнению летописца, «сидят» к востоку от за­падных народов, по южному берегу Варяжского (Балтийс­кого) моря. «А славянский язык и русский одно есть», — подчеркивает он. Это значит, что те князья, которых при­гласили приильменские словене и кривичи, были им родственны. Это объясняет безболезненное и быстрое вне­дрение пришельцев в восточнославянскую среду, отсутствие в Древней Руси названий, связанных с германскими языками.

Дискуссия об уровне социально-экономического разви­тия Древней Руси.

Вопрос об уровне социально-экономи­ческого развития Руси уже несколько десятилетий нахо­дится в сфере острой дискуссии. В пору складывания со­ветской историографии истории Древней Руси в этой области исследования возобладала точка зрения Б. Д. Гре­кова, отраженная наиболее полно в его книге «Киевская Русь», а также в трудах его последователей в этой облас­ти исследований — Л. В. Черепнина, В. Т. Пашуто и поз­же М. Б. Свердлова.

Смысл ее заключался в том, что общественные отноше­ния в Древнерусском государстве носили в основном фео­дальный характер уже с X в. Складывался класс феода­лов, появилась феодальная земельная собственность, за­рождались классовые отношения и классовая борьба. Элементы рабства на Руси были спорадическими. По су­ществу, Греков и его последователи почти автоматически переносили уровень и масштабы развития феодальных от­ношений в Западной Европе на Древнюю Русь.

Эта точка зрения господствовала в течение долгого вре­мени. Имеет она поддержку среди широких кругов исто­риков и поныне.

Однако в 70-е гг. XX в. дерзкий вызов «школе Греко­ва» бросил молодой ленинградский историк И. Я. Фроянов в серии своих статей и в книге «Киевская Русь. Очер­ки социально-экономической истории» (Л., 1974). Впослед­ствии свои идеи И. Я. Фроянов и его ученики развивали в книгах и статьях.

И. Я. Фроянов полагал, что Б. Д. Греков и его после­дователи искусственно завышали уровень развития фео­дальных отношений и классовой борьбы в Древней Руси. Ничего подобного на Руси не было ни в X, ни в XI в. И лишь в конце XI в. забрезжил свет раннего феодализма со всеми характерными чертами этих общественных отноше­ний. До этого времени преобладал патриархальный, родо­племенной уклад. Большинство населения были свободны­ми собственниками земли на общинной основе. Одновре­менно в обществе существовали и рабовладельческие отно­шения. Спор между «школой Грекова» и «школой Фроянова» продолжается и по сей день.

Дискуссия о путях и центрах объединения русских земель.

Вопрос о путях и центрах объединения русских земель в XIV — первой половине XV в. в течение десяти­летий был бесспорным.

Как в дореволюционной историографии (возможно, за исключением С. М. Соловьева), так и в советских исторических исследованиях и научно-попу­лярной литературе не было сомнения в том, что сама история, сама судьба предначертала именно Москве, Мос­ковскому княжеству явиться миру в качестве собирателя русских земель, а впоследствии стать инициатором и создателем Русского централизованного государства.

Прав­да, в зарубежных работах отмечалось, что процесс этот был сложным и противоречивым, что не только Мос­ковское княжество, но и другие политические центры средневековой Руси, а также сопредельных стран, в пер­вую очередь Литва, претендовали, и небезуспешно, на эту роль в российской истории. Однако этим взглядам трудно было пробиться через толщу официальной ис­ториографии.

Лишь в 90-е гг. XX в. стала формироваться и другая точка зрения. Ее смысл заключался в том, что процесс со­бирания русских земель не был заранее предопределенным, что вовсе не Москва поначалу выступала инициатором со­бирания русских земель, а Тверь, а впоследствии Литовско-Русское государство, где 90 % населения было русским и православным.

Эти взгляды отражены в работах Д. Н. Александрова, А. Н. Сахарова, С. В. Думина и др. В частности, Д. Н. Александров указал на попытку со­брать русские земли и централизовать власть в XIII в. князьями Галицко-Волынского княжества, а позднее — Черниговским и Брянским княжествами. А. Н. Сахаров об­ратил внимание на то, что не Москва, а Тверь, ее вели­кий князь Михаил Ярославич начал собирать под своей рукой северо-восточные русские земли.

Все эти авторы отметили важную историческую роль, которую сыграло в данном процессе Великое Литовское и Русское княжество в XIV в. При этом ученые полагают, что катализатором объединения во многом были отноше­ния русских земель и Золотой Орды. Литовско-Русское го­сударство, независимое от Орды, именно этим во многом и притягивало к себе другие русские земли. Тверь в нача­ле XIV в. стала подниматься к роли объединителя русских земель также на антиордынской и антимосковской основе, поскольку Московское княжество шло прочно в фарвате­ре политики Орды.

И лишь когда в Литве произошел поворот в сторону ка­толицизма и унии с Польшей, а Москва прочно взяла в свои руки инициативу борьбы с Ордой и добилась на этом пути впечатляющих успехов при Дмитрии Донском, объ­единительная поступь Москвы, к которой потянулись все антиордынские и антилитовские силы, стала безапелляционной.

Против этих позиций выступают Б. Н. Флоря, А. Л. Хорошкевич, другие историки, которые придерживаются тра­диционных концепций. Эти взгляды выражены в книге Т. В. Пашуто, Б. Н. Флори, А. Л. Хорошкевич «Древнерус­ское наследие и исторические судьбы восточного славян­ства» (М., 1982).

Дискуссии о характере опричнины.

В неудачном исхо­де Ливонской войны и разорении страны немалую роль сыграла и знаменитая опричнина Ивана Грозного. В то же время она заняла важное место в политической жизни страны, в развитии ее государственности.

Опричнина была сложным, многоплановым обществен­но-политическим и социально-экономическим явлением в истории России, в истории развития и укрепления Русско­го централизованного государства.

Естественно, что опричная политика Ивана Грозного вызывала неоднозначные оценки среди историков. Если в дореволюционное время, начиная с IX тома «Истории госу­дарства Российского» Н. М. Карамзина, опричнина обычно характеризовалась как средство необузданного, ничем не оправданного террора, сеющего ужас и разруху в стране, как отступление от «праведных» принципов самодержавия и укрепления государства в интересах всех сословий, то в советское время, под непосредственным влиянием И. В. Сталина репрессивная политика Ивана Грозного изоб­ражалась как закономерная и оправданная историей борь­ба против сепаратизма и своеволия князей и бояр, как не­обходимая мера на путях укрепления Российского госуда­рства.

Это нашло отражение в исторических трудах, литературных произведениях, в художественных фильмах, в учебной исторической литературе. В «послесталинский» период изучение опричнины приняло научный, менее иде­ологизированный характер, хотя сталинские оценки еще давали себя знать в виде некоторой идеализации опрични­ны в учебной литературе.

В последнее время появилась еще одна точка зрения на причины появления опричнины. Историк С. А. Нефедов высказал предположение о том, что опричная политика Ивана IV была навеяна моделями Османского мусульман­ского государства, где государственная идея провозгла­шалась господствующей по отношению к обществу, а го­сударственная собственность — преобладающей формой собственности.

Как и в Турции, вся земля была поделена Иваном Грозным в период опричнины на две части; ана­логичным образом проводилась и политика на опричной территории в интересах укрепления государства (см. статью С. А. Нефедова «Реформы Ивана III и Ивана IV: Османское влияние» в журнале «Вопросы истории», 2002, № 11, с. 30—53).

Дискуссии о причинах Смутного времени.

Смута как определенный период в русской истории получила различ­ное толкование в исторических работах.

В дореволюционной историографии причины и ход Сму­ты в основном объяснялись династическим кризисом, пресе­чением династии Рюриковичей, появлением Лжедмитрия I, происками Речи Посполитой, что и породило «смятение умов» в Российском государстве, появление разного рода авантюристов и честолюбцев, которые играли судьбами со­тен тысяч людей.

Правда, и до революции некоторые историки (в первую очередь С. М. Соловьев и особенно С. Ф. Платонов в сво­ем труде «Очерки по истории Смуты в Московском госу­дарстве XVI—XVII вв.») предпринимали анализ социаль­но-экономических корней Смуты.

В советской историографии, напротив, именно поиск со­циально-экономических, классовых причин Смутного вре­мени стал стержнем исследований, посвященных истории Смуты. Некоторые авторы вообще считали, что основным событием и содержанием Смуты стала Крестьянская вой­на под руководством И. И. Болотникова. Они отрицали само понятие «Смутное время» как «буржуазное». Об этом писали И. И. Смирнов (Восстание Болотникова. 1606—1607 гг. — М., 1951), А. А. Зимин (В канун гроз­ных потрясений. Предпосылки Первой крестьянской вой­ны в России. — М., 1986), В. И. Корецкий (Закрепощение крестьян и классовая борьба в России во второй половине XVI — начале XVII в. — М., 1970; Формирование кресть­янского права и Первая крестьянская война в России. — М., 1975).

Но одновременно складывалась и другая точка зрения на причины и ход Смутного времени. Ее выразителем стал ленинградский историк Р. Г. Скрынников. В своих рабо­тах «Россия накануне Смутного времени» (М., 1980), «Рос­сия в начале XVII в. Смута» (М., 1988) он уделил основ­ное внимание социально-политическим аспектам того вре­мени, ожесточенной борьбе за власть в правящих кругах России. Именно он вернул тому периоду понятие «Смут­ного времени».

В известной степени позиция Р. Г. Скрынникова ниве­лировала классовый акцент, проставленный на событиях Смуты рядом авторов.

В своей более поздней работе «Спорные проблемы вос­стания Болотникова» в журнале «История СССР» (1989, № 5) Р. Г. Скрынников вообще отказывает движению Бо­лотникова в праве называться крестьянской войной, по­скольку в составе войска Болотникова не возобладали «ан­тикрепостнические элементы», как это пытались предста­вить сторонники классовых оценок Смуты, и никакой программы уничтожения крепостного права у вождя дви­жения не было. В выпущенной в США в 1993 г. книге «Гражданская война в России в начале XVII столетия (1603—1607). Характер и движущие силы. Новые перспек­тивы московской истории» автор считает, что в центре Смуты была гражданская война.

Н. И. Павленко также считал, что восстание Болотни­кова было в основном казачьим выступлением и главным его требованием стало восстановление сословных привиле­гий казаков (статья Н. И. Павленко «К вопросу о роли донского казачества в крестьянских войнах» в сборнике «Социально-экономическое развитие России» (М., 1986).

Четко выразил эту точку зрения на Смуту американс­кий историк Ч. Даннинг: гражданская война стала смыс­лом Смуты, а ее причинами — протест против введения са­модержавия при Иване Грозном, кризис поместной систе­мы землепользования, закабаление крестьян в конце XVI в., политика Годунова в отношении пограничных территорий и казаков, а также трехлетний голод (статья Ч. Даннин­га «Была ли в России в начале XVII века Крестьянская война» в журнале «Вопросы истории» (1994, № 9).

В последние годы, уже на рубеже XX и XXI вв. взгляд на Смуту как прежде всего на гражданскую войну в Рос­сии был дополнен новыми оценками с точки зрения циви­лизационного развития страны: события Смуты рассмат­ривались в качестве попытки России в сфере политичес­кой перейти к моделям Польши и Швеции, где появились представительные органы, выборность монарха (Речь Посполитая) (А. Н. Сахаров «Смутное время» в книге «Исто­рия человечества» (т. VIII, Россия, М., 2003, с. 169—192).

Споры о Новом периоде русской истории.

XVII век час­то называют началом Нового периода русской истории, на­чалом Нового времени. Такое определение, появившееся в одной из работ В.И. Ленина (который отталкивался от не­которых концепций, существовавших в историографии конца XIX — начала XX в.), долгие годы заставляло исто­риков нашей страны искать признаки, которые выделяли бы XVII век как важную грань в периодизации истории нашей страны.

В российской исторической науке до сих пор сущест­вуют острые споры в подходе к периодизации всей рос­сийской истории. Одна часть историков за основу этой периодизации берет признаки социально-экономические, способ производства и соответствующую ему политиче­скую надстройку. Основой здесь являются труды К. Марк­са, Ф. Энгельса, В. И. Ленина. Ученые делят историю по формационному принципу: рабовладельческий строй, фео­дализм, капитализм, социализм. Начало Нового времени в данной схеме отождествляется с зарождением капита­лизма.

Другие ученые полагают, что формационные признаки имеют право на жизнь и свойственны в основном запад­ноевропейским странам, где они проступали на протяже­нии веков в достаточно чистом виде. Но даже там, не го­воря о других регионах, они, учитывая многоукладный характер многих стран, недостаточны, не проступают в них в кристаллизованном виде, переплетаются друг с другом и не дают возможности четко характеризовать тот или иной крупный хронологический период. Эти ученые предлагают периодизировать историю по цивилизацион­ному принципу. В основу его кладутся не только социаль­но-экономические и политические признаки, но и куль­тура, образ жизни, психология, обычаи людей, качество их жизни. Отсюда вся человеческая история делится на Древний мир, Средневековье, Новое время и Новейшую историю.

В этой связи споры о Новом периоде русской истории целесообразно рассматривать в двух аспектах.

1) Споры между сторонниками формационного подхо­да к истории. Большая группа отечественных историков (Л. В. Черепнин, А. А. Зимин, А. А. Преображенский, С. М. Троицкий, Е. И. Индова, Ю. А. Тихонов и многие другие) доказывают, что капиталистический уклад (а именно его признаки клали они в основу периодизации Нового периода русской истории в отличие от феодализ­ма) начал формироваться в России в XVII в. (первые приз­наки находят еще в XVI в.), продолжал свое развитие в XVIII и первой половине XIX в. Но лишь после реформ 60—70-х гг. XIX в. капитализм в России победил как об­щественный строй.

Другие ученые (Н. И. Павленко, И. Д. Ковальченко, Л. В. Милов и др.) не соглашаются со столь ранним воз­никновением капитализма в России, а значит, и наступ­лением Нового периода русской истории, и относят фор­мирование капиталистического уклада, а значит, и на­ступление Нового периода, лишь ко второй половине XVIII в.

Но для всех этих историков Новый период русской истории отождествляется с наступлением эпохи капита­лизма, как это было на Западе с XVI в.

2) Споры между сторонниками формационного и циви­лизационного подходов к периодизации истории. Так, ес­ли сторонники формационного подхода отождествляют (и применительно к России) наступление Нового времени с пришествием капитализма, то сторонники цивилизацион­ного подхода такого тождества не усматривают. Они пола­гают, что нельзя переносить характерные для Запада черты как формационных, так и цивилизационных признаков на Россию, поскольку в нашей стране существовало такое пе­реплетение как формационных, так и цивилизационных признаков, которое не дает возможности проводить пря­мые аналогии со странами Запада. А потому термины «Средневековье» и «Новое время» к России либо вообще не применимы, либо охватывают совсем другие хроноло­гические периоды, чем на Западе.

Наиболее ярко эту точку зрения выразил А. Б. Камен­ский в своей статье «Средневековье» и «Новое время»: гра­ницы понятий в контексте русской истории» (Историк во времени. Третьи зиминские чтения. Доклады и сооб­щения научной конференции. — М., 2002. — С. 43 — 61).

Автор приходит к выводу, что лишь в XVIII в., со време­ни реформ Петра I в России начало медленно и неуверен­но разрушаться Средневековье, для которого были свой­ственны, прежде всего, обусловленность его социальной ор­ганизации и жизни религиозными и мифологическими представлениями, но отнюдь не научными, коллективист­ский характер общества (община), отсутствие суверенной личности, авторитарный характер власти и т. д.

Характер­ными же чертами капитализма являются частная собствен­ность на все средства производства, механизация производ­ства, рациональная организация труда, свободный рынок, универсальные законы, становление свободной личности, наличие гражданских прав и свобод. Лишь к концу XVIII в. в России стали проявляться некоторые из этих признаков. Поэтому допетровский период А. Б. Каменский предлагает определять как традиционное общество, пери­од с XVIII в. до первой половины XIX в. — как раннее Новое время и лишь с 1861 г. считать наступление в Рос­сии Нового времени, и то с большими оговорками.

Продолжение см. в файле.

Полное название используемых учебников:

Сахаров А.Н., Буганов В.И. История России с древнейших времен до конца XVII века. 10 класс : учеб. для общеобразоват. учреждений : профил. уровень / под ред. Сахарова А.Н. / 18-е изд. – М.: Просвещение, 2012 – 336 с.

Сахаров А.Н., Буганов В.И., Зырянов П.Н. История России, конец XVII – XIX век. 10 класс : учеб. для общеобразоват. учреждений : профил. уровень / под ред. Сахарова А.Н. / 18-е изд. – М.: Просвещение, 2012 – 336 с.

Источник