О чем молчат гонщики
О чем молчат гонщики
АнтиКлаб запись закреплена
©Убийца_с_нежными_глазами «О чем молчат гонщики»
. Такого здесь ещё не видели. Крики толпы и грохот оваций перекрывали даже голос председателя жюри, который объявлял победителей в стантрайдинге. У «Черных Волков» не возникло не единого сомнения, что победа в этом сезоне за ними по всем направлениям. И только самого Локо, казалось, абсолютно не волнует такой ажиотаж вокруг его персоны. Стоя рядом со своими братьями по клубу, парень переводил дыхание, восстанавливаясь после выступления. Всё же трюковая езда требует достаточно сил и отбирает прилично энергии.
Взбешённый Блек, чуть было не вмазавший Кисе в челюсть, но остановленный на полузамахе той самой Ленкой:
— Не слушай этого придурка, Блеки, пойдём.
Они разворачиваются и уходят. Для Локо эти все события происходят где-то в другой реальности. Он замер, наслаждаясь близостью Найтмара, который крепко и, со стороны, по-дружески обнял его, поздравляя с победой. Конечно же, парень был счастлив, что не подвёл своих друзей, выиграл. Но наивысшей наградой для него было наблюдать счастливое лицо Найта. И ощущать тепло руки, крепко сжимавшей его пальцы.
При подъёме на верхнюю ступень мысли Локо вернулись в прошлое, когда он, подающий надежды велогонщик Алексей Лебедев, выиграл отборочный тур для участия в чемпионате. Тогда тоже был пьедестал почёта, ревущие трибуны, куча народу. И он, стоя на ступени первого места, выискивающий взглядом своего тренера…
(Дыхание перехватывает ощущением восторга, гордости за себя и свою команду. Чувство всесилия и невероятного подъема. Я смог. Я сделал. Я добился. Тренер, который впился в парня цепким взглядом. Почему во взгляде тренера нет гордости за своего подопечного? Почему столько презрения в его глазах? Снисходительная усмешка на его лице).
Парень потряс головой, приходя в себя и отгоняя видения. Но напротив себя, среди членов жюри, он продолжал видеть своего бывшего тренера – Велигора Александра Игоревича. Который и смотрел сейчас прямо в глаза парня со всей этой противоречивой гаммой чувств, написанной на лице.
О чём молчат гонщики. Глава 15.
Глава 15. «Не бывает случайных встреч»
Случайных в жизни не бывает встреч,
Как не бывает и случайных чисел.
Зачем нам это? Может, чтоб отвлечь?
Иль, может быть, чтобы от них зависеть?
Нас эти встречи как бы приручают,
И с каждой встречей некий лёгкий флирт.
И мы по встречам тем потом скучаем,
Наверное, о чувствах говорит?
А может быть, они таки случайны,
Какой-то сбой в процессорах Богов.
Но всё равно мы ищем в этом тайну
И ждём, и ждём, и ждём… чужих шагов.
Тем не менее, тренер брал меня с собой на все сборы и гонки, которые посещала команда, даже если я и не проходил по возрасту. Естественно, денег на участие в элитных заездах на меня не выделялось, хотя юниорские оплачивались даже щедро. Но в случае отсутствия финансового ресурса, Велигор брал расходы на себя. Вначале я протестовал против этого, мне было неловко, что он тратится на меня. Но тренер в присущей ему манере очень быстро развеял мои сомнения, сказав, что это не траты, а перспективные инвестиции. И я с ним согласился, потому что это было действительно так. Не знаю, что за второе дыхание во мне открылось, что за потенциал, но победы на первенствах давались мне достаточно легко.
Помимо выездов за свой счет, Велигор тратился и на «приведение меня в божеский вид», как он сам выразился. Это и новая форма, и защиты, и разные необходимые мелочи. А также приобрёл мне новый навороченный шоссейник, на который я чуть ли не молился. Да, собственно говоря, и на самого Велигора тоже. Тренер стал для меня непререкаемым авторитетом, хотя уже и был таковым, но сейчас я вообще смотрел на него, как на некое божество. И был уверен, что с его помощью, под его умелым руководством меня ждут ещё более ошеломительные успехи.
И надо сказать, что ещё я очень сильно привязался к нему, как к человеку. Он всегда и во всём умел найти выход. Всегда мог посоветовать и поддержать. Знал, что и как сказать в разных ситуациях. И я видел, что его отношение ко мне – искреннее, человеческое. Понятно, что сближению способствовали совпадающие в одной сфере интересы, а также цели, движение к ним, результаты. И я, и он жили этим, положив на алтарь профессионального спорта очень многое. Но человеческое тепло, которое я чувствовал, словно цементом скрепляло эту связь, делая воистину нерушимой. И это очень помогало в те моменты, когда казалось, что невозможно, но я брал и делал. Когда не хотелось, но я, чтобы не разочаровать и не расстроить тренера, всё равно выполнял задание любой ценой. И после с гордостью осознавал, что смог, перешагнул какой-то очередной барьер, стал сильнее, успешнее. Это давало сил двигаться дальше, стремясь к ещё большим успехам. Это был как будто бы какой-то закрытый цикл спирального движения – с каждым новым витком выходишь на следующий уровень, и так – до бесконечности.
Самой заветной целью стало участие в Олимпиаде. И я рассматривал вариант не просто участия, а именно победы. Но для этого нужно было проехать ещё не одну гонку, и что больше всего напрягало – достичь определённого возраста. Если на физические данные я мог как-то воздействовать, улучшая показатели, то возраст был мне не подконтролен. Это угнетало, но тренер говорил, что всему своё время. Я соглашался и отгонял от себя раздражение по поводу возраста, ведь для меня слово Велигора было не просто веским аргументом, а нерушимым законом. В общем, выбросив из головы глупости, я выкладывался в работе над собой, максимально совершенствуя свой уровень.
Команда успешно выступила в той гонке на первенство области, и со следующего сезона мы готовились на чемпионат страны. В очередной раз я показал лучший результат среди юниоров. Меня даже заметили медийщики, попросив интервью после заезда. Я гордился этим, отвечая на вопросы журналистов и везде, где только мог, подчёркивал значимость тренера. Я видел, что Велигор этим очень доволен, но со следующим вопросом, на который я высказал своё мнение, он нахмурился.
В тот вечер Велигор позволил себе откровенность, пройдясь по стереотипам и застарелой косности Федерации. Я молча слушал, но в душе поднималась буря. Действительно, велобоссы просто на корню резали и мои успехи, и перспективы тренера, словно не понимая, что несчастные полгода в возрасте не играют никакой роли.
— Так что, хотя? – напомнил о себе корреспондент, отвлекая меня от мыслей. – Вы задумались о роли гонщиков?
Но меня уже понесло. Ведь я защищал не только свои интересы и надежды, но и его тоже.
— А что Федерация? – заинтересованно переспросил журналист, видимо, предчувствуя сенсацию.
— То есть как это? – переспросил корреспондент.
— Да вот так. Какую функцию несёт Федерация? На самом деле, а не то, что обязаны? Они же ведь ничего не делают из того, что должны. Вот вы правильно сказали, что гонщик – главный. А гонщик идёт в неразрывной связке с тренером. А это значит, что Федерация должна в первую очередь развивать это направление, всячески способствуя, а не препятствуя.
— И как же они препятствуют? – последовал новый вопрос, а вокруг нас уже собралась довольно приличная толпа журналистской братии.
— Создаётся впечатление, что Федерации призваны для того, чтобы ставить палки в колёса перспективным велогонщикам и тренерам. Взять хотя бы этот идиотизм с возрастным ограничением. Если я могу достойно выступить во взрослой группе, то почему я должен ограничиться только юниорами?
Но я, рискуя вызвать недовольство тренера, впервые за столь длительное время безоговорочного выполнения всех его распоряжений, заартачился:
Увидев его глаза, метавшие молнии, я заткнулся, оборвав предложение на середине. А он уже рукой убирал микрофоны, нацеленные на меня. Телевизионщики переключились на тренера:
— Почему вы против продолжения интервью?
— На вас давят в Федерации?
— Велоспорт у нас действительно находится в таком плачевном состоянии, как заявляет ваш воспитанник?
— Что вы можете сказать насчёт приобретения Меркуловым «Ренжровера»?
— На какие средства вы ведёте расчёты со спортсменами? Есть ли у вас спонсоры? Задерживают ли вам зарплату?
Вопросы сыпались со всех сторон. Ухватив меня за руку и таща за собой, Велигор, в буквальном смысле, пробивался сквозь столпившихся корреспондентов к своей «Субару», отмахиваясь и изредка зло бросая: «Без комментариев».
Уже в машине, когда «Форестер», взревев мотором, быстро выезжал со стоянки, Велигор дал волю словам, отчитывая меня:
Я уже понимал, что ляпнул что-то не то, наговорил лишнего и вообще был не прав, хоть в глубине души полностью чувствовал свою правоту. И знал, что и Велигор так считает, потому что именно он делился со мной наболевшим в тот вечер в номере.
— То есть как? – переспросил я.
— И что теперь? – подавленно прошептал я, понимая, что наворотил дел, и как бы ни был прав, поставил себя в очень неустойчивое положение, как часть этой самой, треклятой, системы.
— Ну, что? Пытаться как-то замять резонанс, вызванный твоим интервью. Сейчас отвезу тебя в гостиницу, а сам поеду к губернатору, благо, мы с ним в хороших отношениях… пока. – Он замолчал, что-то обдумывая. – Объясню ситуацию, скажу, что ты был не в себе, что тебя неправильно поняли, неправильно истолковали твои слова. Попрошу админконтроля за СМИ, которые рискнут опубликовать твоё это… выступление, блин.
Тем временем, мы уже подъехали к гостинице. Переодевшись, Велигор вышел, хлопнув дверью и наказав мне сидеть в номере, никуда не высовываясь, чтоб снова не попасть в лапы журналистов. Сидел я, наверное, часа три, почти изведясь в обвинениях себя в собственной глупой неосторожности. Подходило время ужина. Я не знал, идти мне на ужин или дожидаться тренера в номере. Решив, что буду ждать, так как он сказал никуда не высовываться, я сжевал калорийный батончик. Чтобы скоротать время, занялся растяжкой мышц, повышая их эластичность.
За этим занятием меня и застал вернувшийся Велигор, который был уже куда более добродушным.
Он засмеялся, а меня как-то обдало жаром и внутри что-то потянуло в области желудка. И это был совсем не голод. Да я бы и сам с радостью отказался от ужина, искупая таким образом свою вину. Но Велигор решил иначе.
Я последовал за ним в буфет, заранее соглашаясь с каждым его словом и действием. Он знает, как нужно для меня, как мне лучше, и я должен просто следовать его рекомендациям, полностью доверяя и положившись на него. Большего не требуется. И тогда всё будет хорошо.
На следующий день, просматривая свежие газеты, Велигор удовлетворённо хмыкнул. Губернатор сдержал своё слово: все спортивные издания вышли с моим интервью, урезанным до нескольких вопросов и одой, восхвалявшей роль тренеров и Федерации. В новостях спорта тоже показали краткую нарезку основных моментов гонки и сделали акцент на молодых дарованиях, одно из которых сказало несколько слов о том, как добилось таких успехов. Я пялился на себя, рассказывающего о том, что выполнение тренерских рекомендаций – это залог успеха гонщика, и чувствовал, как внутреннее волнение утихает. Всё прошло без эксцессов, а изобличающая часть интервью в эфир не попала.
По итогам соревновательного периода, команда проходила на первенство страны. Велигор был горд собой и доволен нами. Плавно мы вошли в зимний подготовительный этап, совершенствуя мастерство в зале. Все с нетерпением ждали окончания зимы и начала нового соревновательного периода. Особенно я. Ведь теперь уже на моё участие в заездах старшей возрастной группы не было никаких ограничений. Конечно же, я волновался. Одно дело, ловить звёзды в юниорских заездах, и совсем другое – пытаться дать достойный результат среди самых сильных. Поэтому мой фанатизм на тренировках даже прибавился.
По окончанию зимы, мы снова приступили к усиленным тренировкам и сборам. Всё оставалось без изменений – мы всё так же селились в одном номере с тренером, я ещё больше следил за каждым своим шагом, чтоб его не подставить, а Шелест с Виком по-прежнему не упускали случая покуролесить. Я видел, что их замашки расстраивают тренера, и со своей стороны пытался максимально эффективно работать, но я не мог тянуть всю команду. А команда, казалось, просто взбесилась. Они отлынивали от тренировок, на сборах занимались всем, чем угодно, кроме того, чем должны были. Всё больше чувствовалось напряжение в отношениях, а недовольство Велигора зрело. Хотя, по показателям, команда выступала всё так же хорошо, что они и имели наглость заявить на очередной тренировке.
В тот день Велигор с самого утра был не в духе. Я чувствовал его настроение, его раздражение, но ничего не мог сделать. Но больше всего меня удивляло то, что и он, казалось, ничего не делает для того, чтобы взять команду в кулак. Смотрит сквозь пальцы и где-то даже относится попустительски.
Закончив разминку, он построил нас перед выездом на шоссе для обычного перед такими действиями инструктажа:
Внезапный рёв моторов заглушил слова Велигора. Мы обернулись на шум и увидели байкеров, которые проезжали невдалеке от нашей группы. Яркий экип, спортивные мотоциклы. Они казались королями дороги, ловко маневрируя между автомобилями. Вот двое, поравнявшись, практически одновременно подняли свои байки на заднее колесо, проехав таким образом с двух сторон от движущегося в ту же сторону «Ланоса». Не знаю, как водитель «Ланоса», но я зачарованно наблюдал за этим дерзким трюком, даже забыв на время о том, где нахожусь и что должен слушать инструктаж тренера. Зашевелились воспоминания из детства, когда вот так же восхищённо я смотрел на мотоциклистов на дне города. А потом мне даже удалось посидеть на одном из байков. Как сейчас помню, он был белого цвета с яркой аэрографией на молдингах. А его хозяина звали… как же его звали?
— Я не понял, Сударев, тебя не устраивает, что ты велогонщик? – Велигор, казалось, еле сдерживает ярость. – Так тебя здесь никто не держит насильно. Можешь хоть прямо сейчас сдать велосипед и присоединиться к этим самоубийцам. Вперёд.
— О себе нужно думать, как ты проедешь на предстоящем чемпионате, а не по сторонам щёлкать. Всех касается. Шелест, хватит ворон считать. Шагалов, Черных, стали на старт. Лебедев, что завис? Особое приглашение нужно?
Я быстренько подошёл к остальным, ставя велосипед на условную линию старта. Меня мучила совесть, что позволил себе отвлечься. В те минуты я чувствовал себя чуть ли не предателем.
Он захлопнул дверь и газанул с места, вышвырнув из-под колёс гравий обочины.
— А ты, типа, с этого тоже ничего не имеешь? – спросил я, не в силах сдержаться, хоть и не хотелось с ним вообще разговаривать. Но обида за тренера взяла верх над разумом.
— Ой, кто это у нас тут тявкает? – протянул Шелест, а я уже понял, что сейчас начнётся. Но отступать было поздно. – Преданная собачка Велигора голосок подала? Выпрашивает у тренера косточку? Так он тебя не услышит, нет его, тю-тю, уехал.
Остальные заулыбались дебильным шуткам, только Вик делал вид, что его не касается происходящее.
— Или он тебя, может, как-то иначе награждает, а? – Шелест подмигнул, ткнув меня в бок локтем, а я снова почувствовал, как поднимается волна ненависти. – Расскажи нам, как ты его обслуживаешь, нам всем интересно.
Он улыбнулся, а меня снова накрыло злобой.
— И ты туда же? Слушайте, делайте, что хотите. Я вас не трогаю, я вам не мешаю. И вы от меня отъебитесь все.
— Тебе вмазать? – меня уже всего трясло, а сдерживать ненависть становилось всё тяжелее. – Сказал же – отъебитесь нах.
Доехав до виднеющейся впереди горки, я съехал с шоссе и зашёл на поворот, огибая её. Теперь моя задача – выехать с обратной стороны по пересечённой местности и снова попасть на шоссе, возвращаясь к гостинице. Практически повернув, я заметил стоявшую на обочине «Субару» Велигора. Подъехав чуть ближе, увидел и его самого, опирающегося на машину с секундомером в руке. Показав мне жест, обозначающий остановку, он что-то записывал в тетради.
Спешившись рядом, я удивлённо смотрел на тренера, не понимая, что он здесь делает, еcли должен был ехать на какую-то встречу.
Промолчав, я пожал плечами. Конечно, случай рассказать о ситуации представлялся уникальный. Заодно можно было попытаться избавиться от Шелеста. Но сукой я никогда не был, и как бы ни ненавидел кого-то, сдавать не собирался.
— Ну и вот кого ты покрываешь? – спросил Велигор. – Лентяев и бездельников? Оно того стоит?
Я продолжал молчать, опустив голову. Хоть бы он меня не мучил этими взываниями к совести, и так тошно.
Я поехал обратно, не оглядываясь, но стараясь держаться правого крайнего ряда, ожидая, что Велигор вот-вот появится. Уже выехал на шоссе, но машина тренера пока не появлялась. Я даже несколько раз оглянулся, но и на горизонте не увидел знакомой «Субару». Внезапно меня охватило сильное желание приехать раньше Велигора. Доказать, что время, потерянное мной на старте и из-за нервов по дороге, я могу с лихвой компенсировать. Вот он удивится. И обрадуется. Я стал на ноги, усиленно накручивая обороты. Появился азарт и какой-то задор.
Дорога улетала из-под колёс, трасса была почти пустой, ветер дул в спину, и ехать было достаточно легко. Я уже заранее прикидывал, с каким триумфом приеду на финиш, как вдруг моё внимание привлекло что-то на обочине. Приблизившись и всмотревшись, я понял, что это лежащий на боку мотоцикл. Чуть поодаль лежал шлем, а вот самого байкера не видно. Не задумываясь уже о том, что хотел побыстрее доехать, я остановился и, бросив свой вел, кинулся к месту аварии. Подбежав, заметил и хозяина мотоцикла, который лежал как-то неестественно изогнувшись под мотоциклом.
Просто глаз не отвести. И ещё этот экип из кожи…
Он пояснял проблему, нарезая круги вокруг своего байка, а я, как под гипнозом, следил за ним взглядом и не мог отвести глаз. Обойдя ещё один круг, он остановился напротив меня и протянул руку:
— Кстати, я Найтмар, можно просто Найт.
«Найт», точно, Найт, как же я мог забыть? Именно так звали того парня на дне города. Я вспомнил, как к нему обращался один из его друзей. Точно, он сказал: «Что, Найт, решил малого прокатить?» И именно на его мотоцикле я тогда сидел. Вот на этом самом мотоцикле – белом – который сейчас валяется на обочине. Охренеть.
Он смерил меня взглядом, под которым я почувствовал себя неуютно и успел ещё подумать, что взгляд такой… опасный, оценивающий. И как-то стало от этого и волнующе и хорошо одновременно. Чёрт, просто наваждение какое-то.
— Слушай, а может, ты мне поможешь? – спросил он. – Ты поменьше меня, может, сможешь просунуться? Там несложно, просто я под него пролезть толком не могу. Иди сюда, я покажу.
Я подошел ближе к мотоциклу, присел, заглядывая под небольшое расстояние между байком и землёй.
— Вон, видишь? – тыкнул пальцем Найт на толстую пружину, обмотанную вокруг какой-то железной конструкции, торчавшей из земли. – На ней висит. Там бы подлезть, и отцепить. А я не могу дотянуться, не вмещаюсь.
В чём проблема, я понял, когда почти до половины пролез под байк. Пружина была частью той самой торчащей из земли конструкции. Что это такое и откуда оно там взялось, я понятия не имел. Что было ясно видно, так это то, что покарёжившийся и частично слетевший от удара молдинг, зацепился треснувшим краем за эту самую пружину. В сторону, куда мы тянули байк – не пускало крепление. А в обратную – это нужно было перетащить весь мотоцикл через ту самую хренотень, что чревато новыми повреждениями, даже если на это и хватит сил. Вариант был только один: обломать края молдинга вокруг трещины и попытаться вынуть пружину, тогда мотоцикл можно было бы сдвинуть. Объяснив Найту ситуацию и получив добро на ломать, я принялся за спасательную операцию. Однако пластик был достаточно крепким, и поддаваться рукам не хотел. Пытаясь хотя бы раздвинуть треснувшие части, я оцарапал ладони и сбил пальцы, но чёртова пружина сидела, как влитая.
Я выгибал края обратно. Постепенно начало поддаваться. Ещё немного, ещё. Треск сломавшегося пластика, звон выскочившей из силков пружины и голос Велигора прозвучали одновременно.
— Какого чёрта? Ты его сбил? Сбил, мать твою? – Я даже не думал, что Велигор может так орать.
Быстро вылезая из-под байка, я уже видел его ноги в кроссовках возле себя.
— Лёша, ты живой? Лёша?
— Живой я, Александр Игоревич, всё нормально, я сам сюда залез. Никто меня не сбивал.
— Какого ты туда залез? Что вообще происходит, мне может кто-нибудь толком сказать?
Он пошёл к своей машине, мигавшей на обочине «аварийкой». Дверь была открыта, наверное, он забыл её захлопнуть. Я двинулся следом за тренером, но остановившись, повернулся к Найту:
— А как же ты теперь к своим?
Почти счастливый, я пошёл к машине. Погрузив велосипед, сел рядом с Велигором. Но при виде сурового профиля тренера, радужное настроение как-то быстро испарилось.
— Вы сердитесь на меня, Александр Игоревич? – я бросил пробный шар.
Он махнул рукой, и всю оставшуюся до гостиницы дорогу ехал молча. Я тоже молчал, справедливо рассудив, что сейчас не время для пояснений. Но на душе всё равно было тепло. И оттого, что Велигор так обо мне переживает, заботится. И оттого, что встретил Найта. Хотя, что-то связанное с Найтом немного как бы беспокоило, какая-то тревожность не отпускала. И это волнение никак не было связано с приближающейся гонкой. Там не так колбасит, иначе. В голове крутилась услышанная где-то цитата о неслучайных встречах: «Не бывает случайных встреч. Каждая из них — или испытание, или наказание, или подарок судьбы».
Постаравшись отогнать от себя эти мысли, я стал думать о предстоящем первенстве. Постепенно тревожные мысли улеглись. Осталось что-то совсем лёгкое, похожее на прозрачную грусть, ностальгию. Но оно не особо мешало. Вот только непонятно – что так разозлило Велигора?
О чём молчат гонщики. Глава 3.
Глава 3. «Зона особого режима. Прописка»
Да, я вспомнил всё, но лучше бы некоторые моменты вообще не вспоминались. Хотя и моё осознание происшедшего стало каким-то иным. Поначалу я сам боялся себя, своей реакции и того, что произошло. Но позже, постепенно, пришло понимание, что в той ситуации я поступил, пусть и неправильно, но так, как того требовали обстоятельства. Может быть, я сам себе искал оправдания. Может быть, мне помог бы в этом разобраться Иван Степанович. Но ему я рассказал далеко не всё, что вспомнил. Как не рассказал этого и оперативникам, говорившим со мной для «проформы», когда это им разрешили, и когда моё «психическое состояние приобрело относительную стабильность». Им я сказал, что обнаружил мать и её сожителя уже мёртвыми, когда вернулся домой, и отключился, впав в шок от увиденного. А что было потом – не помню. Со временем, я и сам почти в это поверил. И стал нормальным, почти.
Приближался мой четырнадцатый день рождения. И постепенно Иван Степанович начинал меня готовить к тому, что после больницы мне придётся жить в интернате. Говорил с легкой грустинкой в голосе, а затем неожиданно спросил:
— Лёша, а ты хотел бы жить в семье? Ну, если бы тебя усыновили?
Его вопрос ввёл меня в ступор. Я не понимал – как может быть другая семья? Чужие люди, которых нужно будет называть родителями. Или не нужно? Это всё было как-то очень сложно, к тому же, я уже примирился с мыслью, что семьи у меня нет и быть не может. А здесь такое.
Слово «интернат» я произнёс с задержкой, еле выговорив. Меня напрягало и само это слово, и то, что за ним стоит. Помню, как ещё в детстве мать пугала меня, что если не буду слушаться, то она сдаст меня в интернат, и вот тогда я пойму, что был неправ. А позже, уже в школе, я видел нескольких пацанов из интерната. Точнее, не из интерната, а из детдома. Но тогда для меня это были равнозначные понятия. Это позже я разобрался, что есть специнтернаты, школыинтернаты, а есть просто детские дома, где живут дети-сироты, которые учатся в обычных школах. А тогда для меня это были тождественные понятия.
Хотя, если честно, они всё же воровали. В памяти всплыл момент, как я дежурил по школе и разносил журналы. Захожу в кабинет к третьеклассникам, а в портфелях роется пацан из «детдомовских». Помню, как я наорал на него, а он, злобно сверкая на меня глазами, процедил, что ему пофиг, потому что если не украдёт он, украдёт кто-то ещё. А спишут всё равно на него, так какая разница. Я не смог ничего ему на это сказать. Но ещё тогда подумал, что очень хорошо, что я живу с родителями. И пусть у нас бывают недопонимания и даже ссоры, но это лучше, чем вот так.
Тогда этот разговор ничем конкретным не закончился. Но на следующий день Иван Степанович огорошил меня ещё больше:
— Лёша, а как ты смотришь на то, что я стану твоим опекуном? Ну, то есть я бы заботился о тебе, ты бы жил у меня, ходил в обычную школу. Со временем я мог бы оформить документы на усыновление. Просто за это время ты стал мне, как сын. А своих детей у меня, к сожалению, нет.
Если честно, я нормально смотрел. И Иван Степанович мне очень нравился. Нравилось его теплое и искреннее общение, дружеское такое, и в то же время, он не переходил к панибратству. Нравилось, что он подробно и внимательно всё объяснял мне. Спокойно, без раздражения. Нравилась его искренность. Да, мне бы хотелось, чтобы у меня был такой отец. Но не сложилось.
Ивану Степановичу отказали в опекунстве и в усыновлении. Мотивируя отказ тем, что он пожилой, одинокий и не сможет уделять ребенку, то есть мне, достаточно времени, когда будет на работе. Всё это я услышал из разговора санитарок в сестринской. Говорили они довольно громко, моя палата находилась напротив, дверь была приоткрыта, а мне не спалось. Не мог уснуть, потому что не понимал, почему Иван Степанович больше ко мне не приходит. Он вообще не появлялся на работе, и санитарки говорили, что теперь вряд ли выйдет, так как ему «стыдно людям в глаза смотреть».
Я придвинулся поближе к двери и замер, обратившись в слух.
— Да ну? Это из-за пацана?
— Ага, ему ж в опеке отказали, так он в суд подать хотел, закона же нет такого, что мужику запрещает ребенка усыновить. Закона-то хоть и нет, но все ж не дураки, и понимают, что может за этим стоять. Потому и отказывают чаще всего. Только вот и с судом он обломался. Лариса видела, что он малого к себе домой брал, после работы уже. А она забыла документы какие-то, вернулась и увидела их.
— А чего он его домой-то водил?
— Сама посуди – одинокий, не женатый, что ему мешало жениться и детей завести? Так нет, жены не надо, а дитё подавай. Правильно ему отказали.
Кровь прилила к моему лицу, бросило в жар. Они что, с ума посходили? Чего они так думают об Иване Степановиче? Он же ничего мне… никогда. Это у меня было, что парни нравились, так то парни, а Иван Степанович… он же мне… я ж его, как отца воспринимал, а он меня как сына. И ничего такого… А вдруг это из-за меня? Вдруг потому, что это во мне что-то есть? Было же. Осталось? Не знаю, я как-то забыл обо всём этом. Но всё равно…
— Но мальчик-то не подтвердил, что Иван Степанович к нему приставал. С опеки же приходили, спрашивали.
— Вы же знаете, в какой интернат после ПНД отправляют, Вера Степановна, вы что, хотите сказать, что там всё прекрасно?
— Ань, а ты хочешь сказать, что прекрасно жить вместе с извращенцем?
— А с того, что просто так с работы не увольняются.
— Да он и уволился, может, из-за того, что такие как вы ему продыху бы на работе не дали. Вот так, хотел человек доброе дело сделать, а его во всех грехах обвинили…
— Ой, Анюта, много ты понимаешь. Им там виднее. Не разрешили, значит, в интересах малого поступали. На то они и опека, чтоб всё проверить. А ты с чего это так яро всяких извращуг защищаешь? Заодно что ли с ними?
— Вы в своём уме, Петровна? Несёте невесть что. Шли бы лучше процедурную мыть, с утра пробы на стафилококк брать будут.
— Помою, успею ещё. Вот чайку сейчас выпьем, и помою. Что там, в четырнадцатой, не буйствует?
— Да нет, после укола, как младенец спит.
— Давно надо было. Ох, как они меня уже достали, эти психи, а что делать? Работы другой нет. Муж пьёт. Не жизнь, а сплошной беспросвет.
Я услышал, как Анюта процокала каблуками в сторону процедурной, видать её достали эти разговоры и поучения. Сев на кровати, я задумался.
Теперь я понимал, почему Иван Степанович так резко перестал приходить ко мне и вообще не появлялся на работе. Теперь было понятно, из-за чего мне задавали эти идиотские вопросы инспекторы из органов опеки. Непонятно было только одно – почему они все решили, что Иван Степанович хотел сделать что-то плохое? Неужели только из-за того, что в мой день рождения пригласил меня к себе домой, чтобы у меня хоть немного было ощущение праздника?
Помню этот день. Тогда, уже переодевшись, он заглянул ко мне и положил на тумбочку красивую книгу с яркими иллюстрациями. Это была «Мировая энциклопедия мотоциклов». Я так радовался. Когда мы с ним беседовали, я рассказывал о своём увлечении, и как тогда, в парке, впервые смог посидеть на настоящем мотоцикле. И как играл в компьютерные гонки. И что меня очень интересует это направление. Тогда он перевёл разговор на что-то другое. Вроде бы на то, как относились к моему увлечению родители. И эта беседа как бы забылась. Но он запомнил. И подарил мне эту книгу. И запомнил, когда у меня день рождения. Я был настолько растроган всем этим, что чуть не расплакался от переизбытка эмоций.
А Иван Степанович присел на край кровати и сказал:
— Знаешь, Лёша, мне бы хотелось, чтобы ты свой день рождения провёл не здесь, в палате, а в теплой домашней обстановке. И я думаю, что коль я всё равно оформляю бумаги, то не будет большим нарушением, если я тебя приглашу к себе домой сегодня. И мы вместе отметим твой день рождения. Идёт?
И мы пошли. Это был один из лучших дней рождения в моей жизни. По дороге Иван Степанович купил фруктов, конфет и большой торт. Дома у него было уютно, и квартира чем-то напоминала мне бабушкину. На кухне висели точно такие же клетчатые занавески. И чай был таким же, с мятой и душистый. Мы ели торт, пили чай, разговаривали. Он рассказывал мне о своей жизни, о том, что у него была жена, они хотели детей, но всё не получалось. А потом она ушла, потому что детей у них не было по вине Ивана Степановича. Это она так сказала, хотя сам Иван Степанович был точно уверен, что не в нём проблема. Он даже обследовался, и результаты анализов показали, что с ним всё в порядке. Но жену удерживать не стал. Говорил, что если человек сам решил уйти, отговаривать его и держать насильно – бесполезно. Всё равно, это будет уже не жизнь. Уже после её ухода он случайно обнаружил пустую упаковку от контрацептивов. И понял, что она сама не хотела иметь ребёнка, но предпочла обвинять в этом своего мужа. Да и не были они официально женаты. Про сто жили вместе, откладывая регистрацию брака. Иван Степанович думал, что они распишутся, когда его супруга забеременеет. Но она ушла. Он любил её, потому что после того, как они расстались, он так и не смог ни с кем сойтись снова. Всё вспоминал о своей бывшей. А потом стало как-то и не нужно, он научился жить сам, посвятил себя работе и даже, в какой-то степени, был рад одиночеству. Вот только очень хотел сына или дочку.
Я, в свою очередь, рассказывал ему о своей жизни. О своих мечтах и надеждах. Но не всё. Возможно, со временем, я бы и рассказал о том, что сам предпочитал не помнить. Но пока я не был к этому готов. Разговор затянулся до позднего вечера. А когда мои глаза уже стали слипаться, Иван Степанович постелил мне на диване и, оставив на подушке шуршащий пакет с новой пижамой, ушел на кухню мыть посуду.
Тогда я искренне не понимал, с чего мне вдруг задают странные вопросы представители попечительского комитета. Злился и кричал, что они говорят глупости, что Иван Степанович хороший и ничего плохого не хотел и не делал. А они качали головами и переговаривались между собой о том, что «у ребенка повышенная тревожность». Но теперь понятно, почему всё так случилось.
А вот сейчас я недоумевал, почему человека, который подарил мне один из самых счастливых дней рождения, обвиняли в педофилии и смешивали с грязью его имя. Это было дико, непонятно, противно. Но я понимал, что доказывать что-то – бесполезно. Мне никто не поверит. Как не поверили Ивану Степановичу. Просто потому, что всем плевать на то, что человек хотел сделать что-то для другого. Просто потому, что выискивать в поступках грязь – интереснее. Просто потому, что каждый – сам за себя. И зря я считал, что Иван Степанович сможет заменить мне отца. Зря мечтал о том, что буду жить в его квартире с клетчатыми занавесками, мягкими полотенцами и пахнувшим лавандой постельным бельём. Зря думал, что государство, на которое теперь возложена забота обо мне, примет решение в мою пользу. Нельзя привязываться. Нельзя доверять. Нельзя, потому что тебе же потом сделают больно, и это твоё доверие и благие намерения против тебя же и обратят.
Тем временем, Лариса Викторовна готовила документы на выписку. Завтра за мной должна приехать воспитательница из школыинтерната номер семнадцать. Места, где мне не будут угрожать опасности и «педофилы», как решило за меня государство.
В этот день с самого утра шёл снег. Крыши домов, ветки деревьев и дороги покрывались ровным белым слоем, а снег всё шёл и шёл. Крупные хлопья кружили в воздухе. Ветра не было. И от этой картины веяло какой-то спокойной торжественностью. Казалось, что вотвот произойдёт чудо. Но чуда не случилось. Хотя, на минуту, я поверил в сказку, когда, ожидая представителей из интерната на крыльце в сопровождении Ларисы Викторовны, я увидел приближающуюся к нам фигуру. Сердце трепыхнулось и часто-часто забилось. В подходившем я узнал Ивана Степановича.
И тут же понял о глупости своей надежды. Понял по тому, как Иван Степанович вздохнул и, дотронувшись до рукава моей куртки, заглянул в глаза:
— Нет, Лёша, к сожалению, пока нет. Но ты не отчаивайся, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы добиться твоего усыновления. И я приду к тебе в интернат, обязательно, буду проведывать, пока будет решаться этот вопрос. Я тебя не брошу, слышишь?
Я кивнул, чувствуя, как сжимается что-то в груди и становится тяжело дышать.
— Вам я не собираюсь ничего доказывать. О своей совести пекитесь. Почему вы ходатайство не подали о зачислении Лёши в нормальный интернат? Вы же знаете, что ему, после всего пережитого, нужны определённые условия для окончательной реабилитации. Вы, как психиатр, не могли этого не знать. А вы что? Да вам плевать, вы просто хотите побыстрее избавиться от мальчишки.
— Да вы… да хоть постыдились бы при ребёнке…
Но докторша, не дослушав слов Ивана Степановича, схватила меня за руку и потащила за собой в сторону остановившейся неподалёку «Газели». Передав какие-то бумаги сидящей в кабине женщине, она быстрым шагом пошла в сторону больницы. Я забрался в салон. Усевшись у окна и прижавшись носом к холодному стеклу, всё смотрел на одинокую фигуру Ивана Степановича, постепенно уменьшающуюся в размерах и отдаляющуюся от движущейся машины. Постепенно силуэт превратился в чёрную точку, а затем и полностью исчез, потерявшись в вихрях пролетающих снежинок.
Я шагнул через порог, очутившись в комнате, где стояло шесть кроватей. Пять из них были застелены одинаковыми зелёными покрывалами, а шестая была пустой. На её металлической сетке лежал скрученный полосатый матрас в каких-то рыжеватых разводах. Спальня тоже напоминала мне больницу – те же кровати, такой же линолеум, и такой же стойкий запах хлора.
Расстелив матрас, я уселся на край кровати. Вещей у меня было немного, поэтому «располагаться» было особо нечем. Минут через пять в комнату вошла другая женщина, невысокая и полная. Её русые волосы были собраны в пучок, а небольшие глаза изучающе разглядывали меня из-под очков. Подойдя к моей кровати, она бросила на матрас стопку бывшего когда-то белым постельного белья и такое же, как и на остальных кроватях, зелёное покрывало.
— Нет вопросов. Очень хорошо. Кровать заправить, личное поло
тенце, щетку – в умывальную, в конце коридора. Одежду позже выдадут. Скоро уже ребята с занятий вернутся, в столовую со всеми пойдёшь, покажут – куда. Группу я уже предупредила, что у нас новенький, так что они знают. Так как вы старшая группа, на вас ответственность за подшефных, среднюю группу. И ещё одно, на время ремонта одного из специнтернатов к нам перевели группу умственно отсталых. У них свои порядки, отдельное помещение, но пересекаться вы будете, поэтому не удивляйся.
Она вышла, оставив меня немного в шоковом состоянии от кучи вываленной информации. Мне вообще было как-то неуютно, ощущение какой-то ошибки и того, что я здесь оказался случайно. И ещё, я волновался, реально волновался, как сложатся мои отношения с группой. Но, в принципе, с людьми я нормально сходился и ладил, так что, проблем возникнуть не должно. А с теми, умственно отсталыми, можно и не контактировать, к тому же, они ведь всё равно здесь временно.
Размышляя, я застелил кровать, отнес щетку с полотенцем и, вернувшись, снова сел на край кровати. Все действия и движения были какими-то механическими. Я даже, как будто, наблюдал за собой со стороны. Внутреннее напряжение не отпускало, ещё более усилившись, когда я услышал в коридоре топот ног и голоса возвращавшихся с учёбы. Неосознанно я сжимал руки, впиваясь ногтями в кожу и чуть ли не раздирая её до крови. Боль помогала ненадолго прийти в себя. Вытаскивала из отупевше-онемевшего и какого-то бесчувственного состояния.
Дверь открылась, в комнату ввалились пятеро пацанов. Для меня они смешались в одну галдящую серую массу. Может быть, из-за одинаковой одежды и одинаковых рюкзаков. Может быть, из-за моего сильного волнения. Но рассмотреть каждого в отдельности и подметить какие-то присущие им особенности или, хотя бы, черты лица, я тогда не смог.
Внезапно всё стихло. От серой массы отделился один и двинулся в моём направлении. Теперь было заметно, что он крупнее остальных. Неопределенного цвета волосы, свисающие сосульками, и бледная кожа с неожиданными веснушками по всему лицу.
— Тебе надо – ты и делай. Мне сказали, что я пойду на обед, и что вы мне здесь всё покажете.
А я и не заметил, как подошли остальные. Теперь они стояли, обступив мою кровать и не давая мне подняться. Перед глазами у меня плыло, а в висках явственно слышались удары пульса. Мне было страшно, но в то же время я понимал, что показать сейчас свой страх – означало дать слабину. Сломаться. И тогда я был бы обречен на вечное помыкание вот такими вот, как этот Сало и его приспешники.
— И где я должен их брать? – по ходу, проиграл, или противостояния, как такового, ещё и не было.
— Мне похуй, где хочешь.
— Да пошутил я, пошутил, чё ты пенишься-то сразу? Не, ну Анна, рили, ебанутая. Слышь, новенький, она тебя ещё не успела построить? Ты ж тут вроде полчаса один на один с драконом провёл.
— Нет, она только вещи принесла и сказала, что вы мне здесь всё расскажете.
— Тебя как зовут? – спокойно спросил он.
— Здесь у всех клички. И у тебя будет. Распорядок ты знаешь, и мой тебе совет: делай всё, что скажет Сало, иначе будешь тырей отгребать постоянно.
— И что, думаешь, я с ним не справлюсь? Вас четверо, чего вы его терпите? Могли бы и вместе отпор дать.
— Дурак ты, Лёха. Сало – шестерка, но шестерка козырная. Его Совет поставил, ёлки-двадцать.
— Здесь всё решается Советом. Во главе стоит Босс, у него есть ещё несколько заместителей: Лорд, Скупой и Барыга. Это старшаки, главная каста, следящая за порядком. В каждой группе есть свой старший, которому докладываются старшаки комнат. В нашей группе это Белый. Каждый день нужно сдать определённую сумму денег в общак. Не сдашь – зачуханят, житья не дадут. Бить будут. Вообще, будешь нарушать правила – попадёшь на Суд.
— Куда? – я вообще не понимал, что творится, и о чём он говорит. Суды, советы, бред какой-то.
— А что за баллы ещё?
— А это воспитки придумали. Каждая комната должна соответствовать сотне баллов. Если не убрано, снимается пятьдесят, на рушения, замечания, по десять, короче, за всё снимается. Вечером подводят итоги. Если по итогам выходит меньше, чем шестьдесят баллов, то комната дежурит вне очереди. А те, кто в этих нарушениях виноват, потом на Суд попадают. Никому неохота всю работу делать. А если каждый день по сто баллов, то попадаешь в передовики. Передовиков на экскурсии возят, в кино водят, разрешают вечером телек посмотреть, ну и подарки, что гости приносят, тоже им в первую очередь.
Я промолчал, потому что здесь он был прав. Не зависит. Ровным счётом никак и ничего.
— А ты сам сюда как попал? – спросил я у него.
И действительно, в моих мыслях было совсем не то, что его мамка может и не приехать за ним. Думал я о том, что за мной приезжать некому. Разве что, Иван Степанович, но и эта надежда была совсем призрачной. Хотя, он же пообещал.
Помимо этого, у меня оставалась ещё целая куча вопросов, но Шнырю уже, видно, надоело разговаривать. Он вышел в коридор, но быстро вернулся, притащив с собой ведро, тряпку и веник:
— Давай, убирай, быстро справишься, может, ещё на обед успеем.
Я хотел возразить и возмутиться, но не успел. Дверь в комнату распахнулась, и на пороге появилась Анна Сергеевна:
— Лебедев, Ширяев, почему не на обеде?
Она вышла, что-то помечая в своём блокноте.
Мы вышли в коридор, направляясь к лестнице. Столовая находилась на первом этаже. В коридоре, как и в комнате, стоял стойкий запах хлора. Уже почти дойдя до лестницы, я обратил внимание на какие-то крики с другого конца коридора.
С каждым «будешь» она хлестала простынным жгутом малого, который закрывался руками и быстро бормотал:
— Простите, Наталья Петровна, простите, я больше не буду.
— Не будешь, конечно, не будешь. Каждую ночь, вот мне делать больше нечего? У меня работы своей нет? Вот я тебя удавлю этой простыней, дрянь такая.
— Чего орёшь, Петровна? – снова голос Анны Сергеевны, и мы мигом слетаем по лестнице, чтобы лишний раз не попасться ей на глаза.
Добежав до столовой, мы сели за край длинного стола у стены. Столовая вмещала в себя шесть таких столов. За каждым сидели разновозрастные парни. Начиная от мелких и заканчивая почти уже взрослыми. Странно, что девчонок нет. В углу столовой, в противоположной стороне от входа, стоял отдельный стол, за которым сидела четверка, снисходительно наблюдавшая за всеми.
Я покосился взглядом на их стол и сразу же отвёл глаза. Все четыре взгляда уставились на меня, рассматривая. Мне стало не по себе. Стараясь не обращать внимания, я принялся за обед. В больнице кормили даже хуже. Быстро проглотив жидкий суп и комкатую кашу с котлетой, я потянулся за компотом. Лежавшую на стакане булочку ухватил какой-то парень.
— Не понял? – я смотрел прямо на него, а он, ни капли не смущаясь, собрал булки со всех стаканов своего стола и отнес сидевшей в отдалении четвёрке.
Я молча наблюдал, как четверка рассовывает булки по карманам и небольшим сумкам, висевшим у них на поясах. Затем окинул взглядом стол. Сдоба была только у самого Белого, у Сало и ещё у троих парней, сидевших за нашим столом. Из этого я сделал вывод, что эта троица тоже, как и Сало, старшие по комнатам. У них было по две булки, у Белого четыре. Остальные достались Совету. И что самое интересное, никто, ни один человек из присутствующих, не высказали своего недовольства по этому поводу. За остальными столами происходило то же самое.
В столовую вошли воспитательницы. Анна Сергеевна, Наталья Петровна, которая орала на пацана в коридоре, и ещё две каких-то, которых я раньше не видел.
— Чё третья? – начал, было, Сало, но Анна Сергеевна быстро оборвала его.
— Потому что у вас минус пятьдесят за отсутствие уборки в комнате. И ваши подшефные из средней отличились. Знаешь, поди? Так что, без разговоров, Сальников. Тряпки в зубы и вперёд.
Пацаны гурьбой вывалились из столовой, а наша комната осталась. Воспитательницы сели за стол, за которым до этого сидел Совет. Обедая, они покрикивали на нас, указывая, где нужно ещё дотереть или домести. Сало испарился непонятным образом, но воспитательниц это, похоже, не волновало. Закончив обедать и оставив на столе грязные тарелки, они вышли. Анна Семёновна задержалась у двери:
— В туалете был, живот скрутило.
— Ещё один с животом. Вы чего это, сговорились все? Один ныл, что живот болит, второй. Вам, может, по клизме каждому поставить? Чтоб животы не болели, а?
— Ещё как будешь, или на Суд захотел?
— А что, сам не вытянешь? – с презрением протянул я, стараясь изо всех сил, чтобы он не почувствовал в моём голосе, насколько мне страшно. – Стучать побежишь?
Развернувшись, она стремительно вышла. Я кинулся следом. Не оборачиваясь, Анна Сергеевна шла к лестнице. Я догнал её на ступеньках. Поднялись мы на наш этаж, но свернули в противоположную сторону коридора. Туда, где Петровна отхаживала малого. Сейчас здесь была тишина, которую нарушало тихое всхлипывание. Чуть сместившись в сторону, чтобы за шедшей впереди воспитательницей видеть коридор, я замер.
Прямо посредине коридора, на табуретке, стоял этот пацан, полностью раздетый и стыдливо прикрывался листком формата А4, который держал в руках. На листке крупными корявыми буквами было написано красным фломастером: «Я чмо патаму что писаюс в кравать».
Пацан молчал, продолжая всхлипывать, а я не знал, куда девать глаза. Заметив мой бегающий взгляд, Анна Сергеевна развернулась ко мне:
— Что замер, Лебедев, как девица на сватанье? Смотри, видишь, что бывает с теми, кто в кровать ссытся? Ты так не делаешь?
— А вот Загорский так делает. Верно, Загорский? – она снова повернулась к пацану. – Не слышу!
— И правильно ругаться будет. Мягко она с вами, Петровна ваша. Ну ничего, пока я здесь методист, я вас научу уму-разуму. А что это ты листок опустил? Тебе как сказано было стоять? Руки поднять! Живо!
Пацан не шевельнулся, тогда воспитательница обошла его сзади и со всего размаху ударила указкой по ягодицам. Он чуть не свалился с табуретки, взвизгнув от неожиданности. Анна Сергеевна снова ударила:
— Руки поднял, живо, я сказала! – пацан поднял дрожащие руки, комкая листок.
— Что не надо? Ровнее держи!
— Указкой не надо? А обссыкаться надо? Я тебе эту самую указку в задницу сейчас засуну. Скажи спасибо, что матрас твой обоссаный тебя держать не заставила, не надо. Ишь, ты. Или тебя, может быть, надо было в девичий корпус вот так поставить, пусть бы девочки на тебя посмотрели.
— Не надо, поговори мне ещё. Я тебя научу, как надо. Быстро пошёл одеваться и на самоподготовку в группу. Ещё раз узнаю, что обоссался, будешь с матрасом на вытянутых руках перед девочками стоять. Пошёл, живо, свинья малолетняя.
Парень соскочил с табуретки и быстро исчез за одной из дверей. Я продолжал стоять, словно в каком-то ступоре, и не сразу услышал, как Анна Сергеевна обращается ко мне:
— Что застыл, как соляной столб? Лебедев? Оглох? К тебе обра щаюсь.
Включившись, я последовал за ней в кабинет завхоза, где мне выдали учебники, рюкзак, два комплекта одежды и обувь. Вернувшись в комнату самоподготовки, я застал всю группу, сидевшую над учебниками. Но присмотревшись внимательнее, понял, что каждый был занят чем угодно, но только не уроками. Кто-то рисовал на полях, кто-то писал записки, пуская по столам. Кто-то тихо переговаривался, кто-то просто сидел над раскрытой книгой, глядя невидящим взглядом куда-то между строк.
Анна Сергеевна сидела за столом у входа и что-то писала в толстой тетради, время от времени бросая из-под очков взгляд на группу. Когда становилось чуть более шумно, она требовала тишины, ударяя указкой по столу. И тогда все, втянув головы в плечи, замолкали на время.
По прошествии двух часов, когда самоподготовка закончилась, воспитательница приказала всем одеться и выйти на улицу, отгребать снег. Уже смеркалось, но из-за снега казалось, что на улице светло. Во дворе я увидел девочек, которые жили в соседнем корпусе. Они что-то живо обсуждали, сбившись в небольшие группы. Как только мы появились на улице, в девчоночьей среде наметилось явное оживление. Кто-то хихикал, некоторые отошли подальше, к своему корпусу, другие же, наоборот, подтягивались ближе, общаясь с парнями.
Каждому из нас дали свой участок, который мы должны были расчистить. Я принялся за работу, но заметил, что многие наши парни и не думают выполнять задание. Вместо них это делали пацаны из средней группы. Кто-то из наших наблюдал за работой, основная масса разбрелась по двору. Белый, в сопровождении старших комнат, пошел к беседке, позвав с собой девчонок. Там уже сидела компания из Совета, и сейчас оттуда разносился смех и пошлые шутки.
Девочки хохотали над ними вместе с парнями. Казалось, здесь вообще никто и ничего не стесняется.
Рыжий из моей комнаты с двумя пацанами курили за корпусом, прячась от всевидящего ока Анны Сергеевны. «Старшаки» же, не стесняясь, курили прямо в беседке. Из средней группы по нескольку человек исчезали в дыре забора.
— Куда они? – спросил я у Шныря, показывая на пацанов.
— В прямом. Бабки на общак пошли просить. Ну, или воровать. Как пойдёт. Ну, а что? Сдавать-то надо. Вот они и себе и нам приносят.
Он ушёл, а я пытался переварить полученную информацию. Попрошайничество, воровство, поборы, общак, издевательства… что ещё? Решив подумать обо всём позже, я снова взялся за работу, но какое-то шевеление в глубине двора привлекло моё внимание. В отдалении, между беседкой и кустами, я заметил, как Сало и ещё трое парней окружили того мелкого из средней группы, позор которого я сегодня наблюдал в коридоре. Судя по всему, ситуация накалялась. Пацана теснили в сторону кустов. Прихватив с собой лопату, я пошел в ту сторону. Не знаю, почему я это сделал, но как потянуло чтото. Подходя, услышал короткий сдавленный крик. Ускорился и, уже перейдя на бег, увидел, как, повалив на снег, парня бьют ногами.
— Вы чего творите, уроды? – закричал я, подбегая к группе и огрев одного из них, кажется, это был Сало, лопатой по спине. – Не трогайте его. Вы за что его бьёте?
Сало, сжав кулаки, стоял напротив меня, забыв о малом, который быстро ретировался с места событий. Со всех сторон меня окружали, подталкивая ближе к Салу. Я смотрел на их озлобленные лица и понимал, что против всех не вытяну. Здесь была вся наша комната вместе с неизвестно откуда материализировавшимся Шнырём и ещё несколько человек из группы, которых я видел в столовой. Белого не было. Он наблюдал из беседки с остальными членами Совета. Кто-то рванул из рук лопату. Удерживая её, я поскользнулся на снегу и, потеряв равновесие, упал на бок. Моё падение словно послужило сигналом всей этой стае, тут же на меня набросившейся.
Закрывая руками голову и пытаясь увернуться от ударов, я старался отползти в центр двора, чтобы меня увидели, помогли, но мне это не удавалось. Мат, глухие звуки ударов, обрывки серого неба и чёрных веток, грязный затоптанный снег, попадающий мне в рот, в нос и за воротник. Боли не было, что странно. Может быть совсем немного, тупая и отдалённая. Голову я закрывал, а удары амортизировались одеждой. Тем не менее, я понимал, что дальше будет только хуже. Внезапно грозный мужской окрик заставил свору остановиться. Отплевываясь снегом, окрашенным моей кровью из разбитой губы, я приподнялся, опираясь на руки. Затем встал, отряхивая одежду. В нашу сторону приближался крепкий мужик, одетый в спортивный костюм, куртку и плотную вязаную шапку, надвинутую почти на глаза:
— Снова старшая отличилась, и, я гляжу, на манеже всё те же, так, Сальников?
— Чё Сальников сразу, Семён Кузьмич? Он сам упал.
— Как же, сам. Где ваши воспитатели?
— Вечер добрый, Анна Сергеевна. Да вот, вышел на пробежку, гляжу, а они кучей тут пинаются. И чего не поделили?
— Разберёмся, Семён Кузьмич, разберёмся.
— Вы уж получше за ними следите, Анна Сергеевна, и в школе творят беспредел, помните же, как недавно с Сагаровской получилось? Теперь вот драка.
Анна Сергеевна была занята беседой с моим неожиданным спасителем, который был, как я уже узнал позже, учителем физкульту ры.
— Идём в медпункт, Лебедев. Сама вижу, что с тобой всё хорошо, мордень только расквасили. Но порядок – есть порядок. Зачем драку затеял?
Мы шли к корпусу, проходя мимо сбившихся в кучку пацанов из средней группы.
— Чего? – спросил тот, прячась за спинами своих одногруппников.
— Тебя что, Загорский, побить хотели? Отвечай давай!
Он промолчал, а Анна Сергеевна дёрнула меня за рукав куртки:
— Сальников, я ж тебя просила без рук, проверка завтра, неймётся всё?
— Выражения выбирай, с педагогом говоришь. Матами будешь в своей быдлячей гопотской компании сыпать.
Она пошла в сторону корпуса, а я поплелся за ней, стараясь не обращать внимания на злобный взгляд Сальникова в мою сторону.
Тогда я понял, что и у меня тоже появилась кличка. Ну, Бэтмен – это не Шнырь какой-нибудь, и не Сало. Я даже улыбнулся своим мыслям, хотя и осознавал, что радоваться особо нечему.
В медпункте пожилая врачиха что-то писала в журнале с клеёнчатой обложкой. Усадив меня на кушетку, она, не отрываясь от своего занятия, начала расспрашивать воспитательницу о случившемся.
— Что ж ты так неосторожно? – обратилась ко мне Светлана Андреевна, когда воспитательница вышла. – Под ноги смотреть нужно. Как ты себя чувствуешь?
— Так себе – это как? – переспросила врач, смачивая в перекиси вату и обрабатывая ссадины на моём лице.
— Головой да, ударялся. Сознание вроде не терял, не помню. Рво
ты не было, но сейчас тошнит, очень. И голова болит.
— Ну, в больницу на ночь глядя никто тебя не повезёт, да и проверка завтра, отписывайся потом. Полежишь пока в изоляторе. А станет хуже, тогда уж скорую вызовем.
Меня определили в изолятор и даже принесли ужин. От еды я отказался, хотя есть хотелось неимоверно. Но нужно было достойно сыграть роль тяжелобольного. В больницу я не хотел, потому что боялся, что там меня сразу раскусят. Побыть какое-то время без своих соседей по комнате – и на том хорошо.
Успокаивая сам себя, я лежал, уставившись в полумрак комнаты. Уснуть не удавалось. Мешал шум из находившейся рядом с изолятором комнаты отдыха воспитателей. Сразу голоса были приглушены, но со временем стали громче, доносился смех и звон стаканов. Наверное, что-то отмечают, или просто коротают ночь таким образом.
Я многое понял в этот день. Наверное, в обычной жизни на это нужно было бы гораздо больше времени. Но здесь всё очень быстро и доходчиво объясняют. Не высовываться, молчать, быть, как все, ни на кого нельзя надеяться. Все врут, всем на всё плевать, дружбы нет, как нет и искренности. Каждый сам за себя в попытке выжить.
Появились мысли о побеге. Но я понимал всю бесперспективность подобного «выхода». Шнырь успел рассказать, что сбежавших быстро возвращают обратно менты, а потом с ними разбираются на «Суде». К тому же, группа, в которой будут беглецы, штрафуется на месяц и выполняет самую грязную работу по интернату. Жаловаться бесполезно, обеспечат «сладкую жизнь» надолго. Персоналу нет никакого дела до воспитанников. Это я и сам уже понял. Все ЧП тщательно скрываются. Полная анархия и беспредел.
У меня была единственная надежда на то, что у Ивана Степано вича, всё же, что-то получится с документами на моё усыновление. Ну не могут же все думать так, как те тупые тётки-санитарки из больницы? Тем более, что это же всё равно неправда. Иван Степанович сможет им объяснить, доказать. И он придёт ко мне, как обещал. А если я сорвусь в бега? Тогда он может прийти, а меня нет. Я должен его дождаться. Должен, и тогда всё будет хорошо.