Неугасимая лампада что это
Неугасимая лампада
 |
| Ширяев Б. Н. Неугасимая лампада. — М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2007. — 432 с. |
Приводим отрывок из книги.
Замшелые, источенные ветрами камни соловецких башенных стен повествуют суровые были об адамантах и смарагдах истового русского благочестия, долгие годы пребывавших в их нерушимом молчании.
Камни много расскажут тому, кто захочет прослушать их беззвучную, бессловесную повесть. Соловецкие камни — книга четырех веков.
Тот, кто сумеет прочесть эту книгу, узнает о многих трудниках, стекавшихся сюда «по воле» и «поневоле» со всех концов святой Руси, чтобы омыть свои души в соловецкой купели. Эти люди были различны, как и камни в стенах. Иные из них грозными громадами давили друг друга. Так и теперь: камни в стенах словно борются между собой, столкнувшись в твердыне стен, борются так же, как боролись меж собой в ушедших веках созидавшие Русь исполины — камни стен ее рухнувшей ныне храмины. Не о них ли хранит в себе память этот нетленный синодик?
Могучий и грозный патриарх Никон был тоже в молодости иноком Анзерской пустыни. Не здесь ли окаменел его непреклонный, непреоборимый дух? И другая громада стародавней кондовой Руси прикатилась сюда. Ее имя и по сей день сохранила мрачная темница в кремлевской стене — Аввакумова щель.
А на полке соловецкого антирелигиозного музея теперь лежит иной, меньший по размерам, но столь же твердый камень. В давние времена он лежал в головах сбитого из неструганых и ничем не покрытых жердей ложа чернеца Филиппа Колычева, инока соловецкого, митрополита Московского царства, столь же грозного и непреклонного, как и сам царь его Иван. На этом камне в часы недолгого монашеского сна покоилась голова, не склонившая свой терновый мученический венец перед державною шапкой Мономаха. Слово святительское стало тогда против царского слова во имя Христовой правды. Стало и победило его в веках.
Не один такой камень лежит в соловецких стенах. Камни-люди громоздили эти валуны, камни-люди в них жили. Камнем был и соловецкий архимандрит, затворивший врата обители перед поправшим предания Древней Руси патриархом. Камнями были и его иноки-воины, десять лет продержавшиеся в затворе против стрельцов патриаршего воеводы Мещеринова. Много здесь побывало и других таких же камней, не оставивших нам своих имен.
Древни, но нетленны сказы соловецких камней, и нет им конца. В ряд с замшелыми камнями ушедших веков теперь становятся новые, времен сущих, текущих, но столь же твердые и непоколебимые.
Одним из таких новых, но столь же несокрушимых, как прежние, камней соловецкой обители духа стал архиепископ, владыка Илларион.
С первого же дня его соловецкого жития имя владыки окуталось легендой силы и славы. Рассказывали, что в недалеком еще тогда прошлом он был послан Синодом на усмирение какого-то кавказского монастыря, охваченного безумием проповеди тоже тогда еще не забытого исступленного фанатика монаха Иллиодора — русского Савонаролы. Монастырь отказался подчиниться Святейшему Синоду и затворился. Применение полицейских мер в этой чисто церковной распре было бы бестактностью. Монастырь не принял молодого еще тогда викария, заперев ворота, и не стал слушать его увещаний. Это не остановило воина Христова. Силою своего мощного слова владыка собрал верующих, пошел крестным ходом на монастырь и взял его приступом, как крепости-монастыри в стародревние времена. В этой легенде было не зерно, а много правды. Позже мне приходилось слышать ее подтверждение из нескольких различных источников. Но в другой легенде о нем, возникшей к концу первого года его пребывания на Соловках, фактической правды совсем не было, но вместе с тем, она крайне интересна и очень ярка для познания этой замечательной личности чисто русского иерарха. В этом плане в ней была своя правда, не фактическая, а внутренняя, как в апокрифе.
Рассказывали, что в Кемь приехал нунций Римского папы с целью использовать трагическое положение православного духовенства ради создания унии. Говорили, что ОГПУ было вынуждено, в силу дипломатических соображений, разрешить ему совещание с заточенными русскими иерархами, которые избрали якобы для переговоров владыку Иллариона. Описывали с яркими, красочными подробностями встречу в Кеми двух князей двух Церквей, пышное облачение нунция и убогое рубище Иллариона, повторяли речь посланника Римского престола и предложенные им тезисы условий соединения Церквей, обещания вывезти из Соловков все русское духовенство и гордый трагически-непреклонный ответ владыки, избравшего терновый венец и отвергнувшего предложенную ему тиару кардинала. Спорили даже о таких подробностях, как икона, держа которую, вышел к нунцию владыка Илларион.
Но ни капли фактической правды в этом апокрифе не было и не могло быть. Посольство папы и тем более разрешение на встречу его с заточенными со стороны ОГПУ были абсолютно невозможны, и все бывшие на Соловках иерархи решительно отрицали этот факт.
Тем не менее апокриф родился и жил на острове. Он даже перекинулся на материк: позже я слышал его в Москве.
Легенда возникла и жила потому, что люди хотели видеть реальное воплощение духовной силы Церкви, ее несокрушимой твердыни, и самым подходящим объектом для этого воплощения был владыка Илларион.
Огромная внутренняя сила его проявилась с первых же дней по прибытии на каторгу. Он не был старейшим из заточенных иерархов, но разом получил в их среде признание высокого, если не первенствующего, авторитета. Среди верующих мирян эта авторитетность его достигла еще большей высоты: его называли хранителем и местоблюстителем патриаршего престола, возведенным в этот сан тайным завещанием патриарха Тихона, что тоже было апокрифом; говорили и о посулах ему со стороны ГПУ за переход и возглавление созданной этим органом «живой церкви», и о его решительном отказе.
Последнее вполне возможно. Подобные предложения не раз делались и высшим иерархам, и рядовому духовенству.
Силе, исходившей от всегда спокойного, молчаливого владыки Иллариона, не могли противостоять и сами тюремщики: в разговоре с ним они никогда не позволяли себе непристойных шуток, столь распространенных на Соловках, где не только чекисты-охранники, но и большинство уголовников считали какой-то необходимостью то злобно, то с грубым добродушием поиздеваться над «опиумом».
Владыка Илларион всегда избирался в делегации к начальнику острова Эйхмансу, когда было нужно добиться чего-нибудь трудного, и всегда достигал цели. Именно ему удалось сконцентрировать духовенство в 6-й роте, получить для него некоторое ослабление режима, перевести большинство духовных всех чинов на хозяйственные работы, где они показали свою высокую честность. Он же отстоял волосы и бороды духовных лиц при поголовной стрижке во время сыпнотифозной эпидемии. В этой стрижке не было нужды: духовенство жило чисто. Остричь же стариков-священников значило бы подвергнуть их новым издевательствам и оскорблениям.
Устраивая других — и духовенство, и мирян — на более легкие работы, владыка Илларион не только не искал должности для себя, но не раз отказывался от предложений со стороны Эйхманса, видевшего и ценившего его большие организаторские способности. Он предпочитал быть простым рыбаком. Думается, что море было близко и родственно стихийности, непомерности натуры этого иерарха, русского князя Церкви, именно русского, прямого потомка епископов, архимандритов, игуменов, поучавших и наставлявших князей мира сего, властных в простоте своей и простых во власти, данной им от Бога.
Когда первое дыхание весны рушит ледяные покровы, Белое море страшно. Оторвавшись от матерого льда, торосы в пьяном веселье несутся к северу, сталкиваются и разбиваются с потрясающим грохотом, лезут друг на друга, громоздятся в горы и снова рассыпаются.
Редкий кормчий решится тогда вывести в море карбас — неуклюжий, но крепкий поморский баркас, разве лишь в случае крайней нужды. Но уж никто не отчалит от берега, когда с виду спокойное море покрыто серою пеленою шуги — мелкого, плотно идущего льда. От шуги нет спасения! Крепко ухватит она баркас своими белесыми лапами и унесет туда, на полночь, откуда нет возврата.
В один из сумеречных, туманных апрельских дней на пристани, вблизи бывшей Савватиевской пустыни, а теперь командировки для организованной из остатков соловецких монахов и каторжан рыболовной команды, в неурочный час стояла кучка людей. Были в ней и монахи, и чекисты охраны, и рыбаки из каторжан, в большинстве — духовенство. Все не отрываясь вглядывались вдаль. По морю, зловеще шурша, ползла шуга.
— Пропадут ведь душеньки их, пропадут, — говорил одетый в рваную шинель старый монах, указывая на еле заметную, мелькавшую в льдистой мгле точку, — от шуги не уйдешь.
— Кто ж их знает? Тамо быстринка проходит море чистое, ну и вышли, несмышленные, а водой-то их прихватило и в шугу занесло. Шуга в себя приняла и напрочь не пускает. Такое бывало!
Начальник поста чекист Конев оторвал от глаз цейсовский бинокль.
— Четверо в лодке. Двое гребцов, двое в форме. Должно, сам Сухов.
— Больше некому. Он охотник смелый и на добычу завистливый, а сейчас белухи идут. Они по сто пуд бывают. Каждому лестно такое чудище взять. Ну, и рисканул!
Белухами на Русском Севере называют почти истребленную морскую корову — крупного белого тюленя.
— Так не вырваться им, говоришь? — спросил монаха чекист.
— Случая такого не бывало, чтобы из шуги на гребном карбасе выходили.
Большинство стоявших перекрестилось. Кое-кто прошептал молитву.
А там, вдали, мелькала черная точка, то скрываясь во льдах, то вновь показываясь на мгновение. Там шла отчаянная борьба человека со злобной, хитрой стихией. Стихия побеждала.
— Да, в этакой каше и от берега не отойдешь, куда уж там вырваться, — проговорил чекист, вытирая платком стекла бинокля. — Амба! Пропал Сухов! Пиши полкового военкома в расход!
— Ну, это еще как Бог даст, — прозвучал негромкий, но полный глубокой внутренней силы голос.
Все невольно обернулись к невысокому плотному рыбаку с седоватой окладистой бородой.
— Кто со мною, во славу Божию, на спасение душ человеческих? — так же тихо и уверенно продолжал рыбак, обводя глазами толпу и зорко вглядываясь в глаза каждого. — Ты, отец Спиридон, ты, отец Тихон, да вот этих соловецких двое. Так и ладно будет. Волоките карбас на море!
— Не позволю! — вдруг взорвался чекист. — Без охраны и разрешения начальства в море не выпущу!
— Начальство, вон оно, в шуге, а от охраны мы не отказываемся. Садись в баркас, товарищ Конев!
Чекист как-то разом сжался, обмяк и молча отошел от берега.
— Баркас на воде, владыка!
Владыка Илларион стал у рулевого прав и ла, и лодка, медленно пробиваясь сквозь заторы, отошла от берега.
Спустились сумерки. Их сменила студеная, ветреная соловецкая ночь, но никто не ушел с пристани. Забегали в тепло, грелись и снова возвращались. Нечто единое и великое спаяло этих людей. Всех без различия, даже чекиста с биноклем. Шепотом говорили между собой, шепотом молились Богу. Верили и сомневались. Сомневались и верили.
— Без Его воли шуга не отпустит.
Сторожко вслушивались в ночные шорохи моря, буравили глазами нависшую над ним тьму. Еще шептали. Еще молились.
Но лишь тогда, когда солнце разогнало стену прибрежного тумана, увидели возвращавшуюся лодку и в ней не четырех, а девять человек.
И тогда все, кто был на пристани, — монахи, каторжники, охранники, — все без различия, крестясь, опустились на колени.
— Истинное чудо! Спас Господь!
— Спас Господь! — сказал и владыка Илларион, вытаскивая из карбаса окончательно обессилевшего Сухова.
Пасха в том году была поздняя, в мае, когда нежаркое северное солнце уже подолгу висело на сером, бледном небе. Весна наступила, и я, состоявший тогда по своей каторжной должности в распоряжении военкома особого Соловецкого полка Сухова, однажды, когда тихо и сладостно-пахуче распускались почки на худосочных соловецких березках, шел с ним мимо того распятия, в которое он выпустил оба заряда.
Капли весенних дождей и таявшего снега скоплялись в ранах-углублениях от картечи и стекали с них темными струйками. Грудь Распятого словно кровоточила.
Вдруг, неожиданно для меня, Сухов сдернул буденовку, остановился и торопливо, размашисто перекрестился.
— Ты смотри. чтоб никому ни слова. А то в карцере сгною! День-то какой сегодня, знаешь? Суббота. Страстная.
В наползавших белесых соловецких сумерках смутно бледнел лик распятого Христа, русского, сермяжного, в рабском виде и исходившего землю Свою и здесь, на ее полуночной окраине, расстрелянного поклонившимся Ему теперь убийцей.
Мне показалось, что свет неземной улыбки скользнул по бледному лику Христа.
— Спас Господь! — повторил я слова владыки Иллариона, сказанные им на берегу. — Спас тогда и теперь.
Негасимая Соловецкая лампада
22 августа Церковь прославляет Собор Соловецких святых. Прошлое времен заповедной Руси переплетается в этом событии с трагическими страницами истории XX века. По иронии судьбы место подвижничества великих русских святых – Соловецкие острова в Белом море – в годы большевистских репрессий стало местом мученичества для миллионов невинно осужденных людей, насильственно помещенных в нечеловеческие условия, из которых вела только одна дорога — к смерти. Но как бы ни были жестоки их истязатели, как свет от неугасимой лампады над землей архипелага поднималась к небу молитва о России. И внутренней, духовной свободы на Соловках в годы самых лютых репрессий было больше, чем «на свободе» в СССР.
Святой остров
«…Соловки — дивный остров молитвенного созерцания, слияния духа временного, человеческого с духом вечным, Господним. Темная опушь пятисотлетних елей наползает на бледную голубизну студеного моря. Между ними лишь тонкая белая лента едва заметного прибоя. Тишь. Покой. Штормы редки на Полуночном море. Тишина царит и в глуби зеленых дебрей, где лишь строгие ели перешептываются с трепетно-нежными — таких нежных нигде, кроме Соловков, нет — невестами-березками. Шелковистые мхи и густые папоротники кутают их застуженные долгой зимой корни. А грибов-то, грибов! Каких только нет!…» — Такой запомнил природу острова один из немногих, чудом выживших, узников Соловецкого лагеря особого назначения — писатель Борис Ширяев.
Земля, овеянная преданием… В XV веке монах Кирилло-Белозерского монастыря по имени Савватий, ставший отшельником, отплыл на пустынную соловецкую землю вместе со своим сподвижником – монахом Германом. Поселились они возле Секирной Горы, воздвигли крест, поставили келью. Позднее на это место пришел и другой святой подвижник – монах Зосима, а уже за ним – череда отшельников, искавших только молитвенного уединения и служения Богу.
Нелегкой была эта земля для жизни: зимой морозы под сорок, летом гнус. Трудами и спасались братия. Камень за камнем из века в век воздвигали они стены святой обители, Соловецких соборов и храмов. Натруженные узловатые руки иноков тянули сети, разбивали гряды под огород, тесали бревна. И между трудом, в поте лица совершалась непрестанная не развлекаемая молитва о Руси. Не прерывалась духовная связь, не прекращалась череда подвижников.
По преданию, преподобный Зосима, помолившись однажды, изгнал с острова волков – не должна земля святая быть запятнанной кровью ни людей, ни животных – творений Божиих…
Но спустя века невероятный изгиб воображения руководителей нового советского государства превратил святую землю Соловков в один из самых страшных лагерей смерти. Над древним Преображенским собором был водружен красный флаг, по стенам расставлены конвойные, а внутри был устроен настоящий ад. С 20-х гг. до включения лагеря в систему советского «планового экономического производства», он был лишь местом бессмысленного каторжного труда и физического истребления*.
«Властители»
…Промерзшие, голодные, изможденные от жажды, после долгих часов, проведенных на нарах, люди сходили на землю последнего своего земного прибежища.
Начиналась перекличка. Начальник, вернее, «владыка» острова тов. Ногтев и его помощник Васьков сверяли списки. Приветствие к заключенным: «Здорово, грачи!» сопровождалось пояснением: «…у нас здесь власть не советская, а соловецкая!»
Разворот газеты «Новые Соловки».
(Первый слева – начальник управления Совлагерей Ногтев А.П.)
Первое имя. Вот, из строя новоприбывших выходит военный средних лет, спокойно, достойно, как прежде входил он с докладом в генеральный штаб армии. И вдруг на глазах у шеренги заключенных он падает. Выстрела они не слышали, и поняли, что произошло только, когда Васьков подозвал конвойного, чтобы оттащить тело убитого. А затем вот так, под дулом убийцы, «на волосок» от смерти, проходит по перекличке вся партия, и среди них заключенный Борис Ширяев. И так – каждый раз, один – два расстрела на месте просто для того, чтобы сломить в людях саму память о том, что еще недавно они «были людьми».
Теперь узники знают: от изломов похмельной фантазии «властей» зависит каждый их шаг и сама жизнь. За «проступки», например, невыполнение «нормы выработки» – срубить и обтесать десять деревьев в день – их могут поместить на всю ночь лютой зимой в бывшую деревянную голубятню, лишив верхней одежды… К утру оттуда извлекали замерзший труп…А летом «поставить на комарики» — оставить без одежды связанными в лесу; за несколько дней гнус буквально съедал человека заживо**.
Каторжное население Соловков в первые годы их существования колебалось от 15 до 25 тысяч. За зиму тысяч семь-восемь умирало от цинги, туберкулеза и истощения. Во время сыпнотифозной эпидемии 1926-27 гг. умерло больше половины заключенных. С открытием навигации в конце мая ежегодно начинали приходить пополнения, и к ноябрю норма предыдущего года превышалась. Такова была повседневная жизнь людей, по большей части без вины оказавшихся в заключении, сокрытая от «нового поколения советских граждан».
Остаться людьми…
И, все же, дух человеческий сильнее. На волосок от смерти, люди находили в себе силы жить, защищая душу, ум, сердце, изо всех сил сопротивляясь нравственному угнетению и психологическим пыткам, куда более тяжелым, чем физическое принуждение.
Актеры, как свидетельствовал Б. Ширяев, «встрепенулись» первыми, по-своему пытаясь приспособиться к нечеловеческим условиям жизни, и тут же организовали профессиональный театр «ХЛАМ», приняв как вызов и обратив в самоназвание определение-клише советского «АГИТПРОПа» в отношении всех инакомыслящих. Скрытая ирония, а иногда и явная сатира в рамках сценария были единственной возможностью выразить отношение к происходящему. Зрителями «ХЛАМА» было не только лагерное начальство и солдаты охраны (возможно, их завтрашние убийцы), но и их соузники. – Для многих людей это был тогда единственный способ, хотя бы на несколько часов, очутиться в условиях относительной свободы, почувствовать: «они – тоже люди!».
Для духовенства же и для верующих это было время исповеднического подвига. Старавшиеся держаться вместе, монахи и белые священники время от времени совершали тайные службы. Некоторые с великим риском для жизни принимали исповеди и причащали людей на хлебе, которого бывало так мало, что уже само его сбережение для литургических целей было поступком самоотречения. Вино заменяли соком диких ягод, которые успевали собрать и с поспешностью спрятать в карманы телогреек во время «командировок» в лес. В случае «поимки с поличным» и священника, и причастника могла бы ожидать «Секирка» (Секирная Гора) – место с особо жестокими условиями содержания***.
Лестница на Секириной горе, откуда людей сбрасывали, привязав к бревну.
(«…Внизу уже был окровавленный труп, который и узнать было трудно.
Там же, под горой, сразу и закапывали в яму.» Д. Лихачев»)
…А неподалеку от лагеря, в лесу, в скрытой келье, не переставал молиться о страдающих в заключении и о России неизвестный монах — отшельник. Место его подвига случайно нашел однажды Б. Ширяев. Перед неугасимой лампадой среди старинных образов согбенный старец исполнял свое молитвенное правило, как последний «воин» некогда великого духовного братства Соловецких подвижников. И эта келья, озаренная изнутри теплым светом, для Бориса Ширяева навсегда стала символом Соловков и торжества молитвы над смертью.
Мученики
…Они были разными. Среди соловецких исповедников уже к 1926 г. оказалось 29 архиереев Русской Православной Церкви. В лагерных условиях они образовали церковный орган – Собор соловецких епископов. Иерархи и духовенство представляли собой достаточно организованную группу заключенных, во главе которой стоял правящий епископ Соловецкий****.
В 1926 г. собором был предпринят поступок огромного мужества: составлено обращение к правительству СССР (знаменитое «Соловецкое послание»), в котором открыто были заявлены факты гонения на Церковь и несовместимого с конституционными нормами вмешательства во внутрицерковные дела:
«…Подписавшие настоящее заявление отдают себе полный отчёт в том, насколько затруднительно установление взаимных благожелательных отношений между Церковью и государством в условиях текущей действительности, и не считают возможным об этом умолчать. Было бы неправдой, не отвечающей достоинству Церкви и притом бесцельной и ни для кого не убедительной, если бы они стали утверждать, что между Православной Церковью и государственной властью Советских республик нет никаких расхождений. Но это расхождение состоит не в том, в чём желает его видеть политическая подозрительность и в чём его указывает клевета врагов Церкви. Церковь не касается перераспределения богатств или их обобществления, т.к. всегда признавала это правом государства, за действия которого не ответственна. Это расхождение лежит в непримиримости религиозного учения Церкви с материализмом, официальной философией коммунистической партии и руководимого ею правительства Советских республик.
Никакими компромиссами и уступками, никакими частичными изменениями в своем вероучении или перетолкованиями его в духе коммунизма Церковь не могла бы достигнуть такого сближения. Жалкие попытки в этом роде были сделаны обновленцами…
Православная Церковь никогда не станет на этот недостойный путь и никогда не откажется ни в целом, ни в частях от своего обвеянного святыней прошлых веков вероучения в угоду одному из вечно-сменяющихся общественных настроений…»
Авторы обращения заявляли о необходимости практического воплощения декларируемого властями принципа разделения церкви и государства, строгого разграничения их сфер. Дух документа был непоколебимым в отношении всего, что касается свободы церковной. Это было свидетельство правды в узах, под угрозой пыток и физического уничтожения…
Расстрелы, болезни, голод, истощение,…а кто-то попал в число мучеников «Секирки», как полтавский батюшка Никодим, о чьем духовническом подвиге свидетельствовал Б. Ширяев. Старец, которому никто не присылал посылок и писем (возможно, потому, что неизвестно было место его заключения), однако необходимый всем верующим на Соловках. Его на веревке протаскивали в крошечные оконца камер-келий и проводили под видом актера на репетиции «ХЛАМА», чтобы он мог за краткое время исповедовать бывших проституток, обратившихся к Богу, благодаря терпеливому и кроткому общению с ними …фрейлины трех русских государынь. В одну из ночей о. Никодим задохнулся или замерз, угодив в нижний ряд «штабелей».
А сколько верующих из числа мирян осталось лежать в братских могилах, в топях, на склонах Анзера и у подножья Секирной Горы! Аристократы, генералы, ученые и крестьяне… Среди пострадавших на Соловках был, например, простой русский мужик Петр Алексеевич, которого односельчане-старообрядцы за глубокую веру и праведность жизни…выбрали царем, узнав об убийстве законного государя Николая Александровича Романова. Этот могучий Петр Алексеевич и на острове самоотверженно «нес бремя государева правления»; одного появления «народного царя» было достаточно, например, для того, чтобы оголтелая лагерная шпана отступила от своих жертв и вернула отобранные вещи. Тиф не пощадил и его. Была среди них и та самая 70-летняя старушка-фрейлина, которая предварила приход о.Никодима к своим соседкам по бараку, смиренно принимавшая участь «каторжанки» и до последнего вздоха самоотверженно, «во славу Божию» облегчавшая страдания больных в сыпнотифозном сарае-изоляторе…
В день Собора Соловецких святых наша Церковь будет призывать их молитвы вместе с молитвами иноков великой русской обители. И среди прошений о мире, о помощи в деле возрождения Православной Церкви, о благосостоянии нашей страны – возносить молитву о том, чтобы в России о времени гонений не забыли… Чтобы помнили…
** Арсенал способов уничтожения людей на Соловках был практически неисчерпаем. Вот только один из «кадров» соловецкой хроники – знаменитая Ухта. В феврале 1929 г., например, роту заключённых, около ста человек, прокладывавших Кемь-Ухтинский тракт (этот проект считался когда-то практически неосуществимым из-за болотистой местности), за невыполнение нормы загнали на костер, и они сгорели живыми…Летом на Ухте тонули, зимой коченели от холода.
*** Секирную Гору называют первым пыточным полигоном в СССР. Там в двухэтажном соборе были устроены карцеры, где арестанты должны были сидеть неподвижно весь день на жердях толщиной в руку, протянутых от стены до стены. Высота жердей была такова, что ноги не доставали до пола, и удержать равновесия удавалось с трудом. Сорвавшихся жестоко избивали или сбрасывали с лестницы в 365 ступеней, привязанным к бревну. На ночь разрешалось устраиваться на полу. В 30-градусный мороз помещение не отапливалось. Чтобы как-то сохранить тепло, люди вынуждены были устраиваться на ночь «штабелями», т.е. один ряд на другом, набрасывая сверху оставленные им обрывки одежды. Урезанная до микроскопических размеров «пайка», неподвижное сидение на жердях вкруг под дулом часового увеличивали статистику смертей не меньше, чем произвол самих конвойных.
**** Правящими Соловецкими архиереями последовательно избирались: епископы Евгений (Зернов) и Прокопий (Титов), архиепископы Иларион (Троицкий) и Петр (Зверев).
***** В интервью с руководителем кресторезной мастерской Соловецкого монастыря Георгием Кожогарем, опубликованном в журнале «Нескучный сад» (09.08.2007), приведена следующая цифра по расстрелам – 900 священников было расстреляно. (http://www.neskuch.ru/index.)
****** Голгофо-Распятский скит на о. Анзер был основан преподобным Иовом в начале XVIII века. По преданию, святой удостоился откровения Богородицы, указавшей ему: «Эта гора отныне называется второй Голгофою; на ней будет устроена великая каменная церковь распятия Сына Моего и Господа и учредится скит… Я Сама буду посещать гору и пребуду с вами во веки». В 1923 г., после закрытия монастыря, здесь был помещен стационар Соловецкого лагеря.