Не умножай сущности сверх необходимого что значит

Бритва Оккама

Добавлено в закладки: 0

Что такое бритва Оккама? Описание и определение понятия термина.

Бритва Оккама – это исследовательский принцип методологии, назван в честь английского философа-номиналиста, монаха Оккама Уильяма. Бритва Оккама в науке применяется по принципу: если объяснить какое-нибудь явление можно двумя способами: первый способ применяет факторы (термины, преобразования, сущности) X, Yи Z, а другой – применяет X, Y, Z и T, и оба метода при этом показывают одинаковые результаты, то фактор T является лишним, и правильным объяснением является первый метод.

Бри́тва О́ккама (иногда «лезвие Оккама») — это методологический принцип, который получил название от имени английского философа-номиналиста, монаха-францисканца, Уильяма Оккама (ок. 1285—1349). В кратком виде: «Не следует без необходимости множить сущее» (или «Не следует привлекать без крайней на то необходимости новые сущности»). Данный принцип образует базис методологического редукционизма, называемый также принципом бережливости, законом экономии (лат. lex parsimoniae). Понятие бритвы Оккама находит своё применение во многих жизненных ситуациях.

То, что называют сегодня «бритвой Оккама», не было создано Оккамом, если иметь в виду базовое содержание данного принципа. То, что в условиях Проторенессанса сформулировал Оккам, было по крайней мере, известно, со времён Аристотеля.

Принцип «бритвы Оккама» состоит в следующем: если какое-либо явление может быть объяснено двумя методами: к примеру, первым — через привлечение сущностей (фактов, терминов, факторов и так далее) А, В и С, или вторым — через сущности А, В, С и D, — и при этом оба метода дают идентичный результат, то верным следует считать первое объяснение. Сущность D в данном примере — лишняя: и привлечение её избыточно.

Важное уточнение, что бритва Оккама не является аксиомой. Это презумпция, то есть она более сложные объяснения в принципе не запрещает, а только рекомендует порядок рассмотрения гипотез, который является в большинстве случаев оптимальным.

Исторический экскурс

В издании «Ockam. Philosophical Writings. A Selection Edited and Translated by Philotheus Boehner» (New York, 1957) специалист по истории средневековой философии Бёнер Филотеус сообщает, что зачастую бритва Оккама автором даётся в такой формулировке:

«Без необходимости не следует многое утверждать » (лат. Pluralitas non est ponenda sine necessitate). Более определённо Оккам так выразился:

…множественность никогда не следует без необходимости полагать… [но] всё, что может быть объяснено по ряду оснований из различия материй, — это же можно объяснить одинаково хорошо или лучше при помощи одного основания.

Порой принцип выражают в словах «То, что можно объяснить при помощи меньшего, не нужно выражать при помощи большего» (лат. Frustra fit per plura quod potest fieri per pauciora).

Распространённые формулировки аналогичного принципа «сущности не нужно умножать без необходимости» — лат. Entia non sunt multiplicanda sine necessitate или лат. Entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem — не встречаются в произведениях Оккама. Первая формулировка регистрируется впервые в комментарии францисканца Джона Понса (Johannes Poncius) к изданию «Opus Oxoniense» Дунса Скотта в 1639 году. Вторая формулировка отмечается впервые в 1654 году у немецкого философа Клауберга Иоганна.

Сам Оккам сформулировал данный принцип, по-видимому, прежде всего для подтверждения существования Бога.

Современное понимание термина “Бритва Оккама”

Под бритвой Оккама в современной науке обычно подразумевают общий принцип, который утверждает, что если есть несколько непротиворечивых логически объяснений какого-нибудь явления, которые объясняют его одинаково хорошо, то необходимо, при прочих равных условиях, верным считать самое простое из них. Содержание принципа возможно свести к следующему: не нужно вводить новые законы, чтобы пояснить какое-нибудь новое явление, когда это явление можно объяснить исчерпывающе старыми законами. Таким образом симплификация или стремление к упрощению является лозунгом современности.

Необходимо обратить внимание на вышеупотреблённые обороты «при прочих равных условиях», «одинаково хорошо» и «исчерпывающе»: бритва Оккама необходимо предпочесть простое объяснение лишь в том случае, когда оно объясняет явление не менее точно, нежели сложное, учитывая весь массив наблюдений, известный на текущий момент, то есть если нет объективных оснований для того, чтобы предпочесть простому более сложное объяснение.

Бритва Оккама логически базируется на принципе достаточного основания, который ввел ещё Аристотель, а в современном виде сформулировал его Лейбниц: утверждать существование м (так как не охватывает данные основания), то есть условия для использования бритвы Оккама не исполняются.

Под термином «бритва» в философии подразумевается инструмент, который помогает сбривать (отбрасывать) неправдоподобные, маловероятные объяснения. А так как инструмент для бритья — это лезвие (razor), бритва, то и на инструмент установления истины перенесли то же название.

Примеры других «бритв»: бритва Хитченса, бритва Хэнлона, принцип фальсифицируемости Поппера.

Примеры использования

1 пример. Среди наиболее известных примеров использования данного принципа — ответ, который императору Наполеону дал создатель первой теории появления Солнечной системы физик и математик Лаплас. Наполеон спросил, почему слово «Бог», которое беспрерывно повторял Лагранж, в его сочинении вовсе не встречается, на что Лаплас ответил: «Это потому, что я не нуждался в данной гипотезе».

2 пример. Когда ученики попросили Платона определить термин «человек», философ сказал: «Человек — животное на двух ногах, которое лишено перьев». Услышав это, Диоген споймал петуха, ощипал его и, принеся в Академию, заявил: «Вот платоновский человек!». После этого Платон к своему определению добавил: «И с плоскими ногтями».
Принцип бритвы Оккама, переформулированный на языке теории информации, гласит, что самое точное сообщение — это сообщение наименьшей длины.
3 пример. Альберт Эйнштейн в этом смысле сформулировал так принцип бритвы Оккама: «Всё необходимо упрощать до тех пор, пока это возможно, но не больше того».

Источник

Бритва Оккама

Самое простое объяснение скорее всего и есть правильное.

В XIV веке Уильям Оккам был одним из самых известных философов своего времени, но сегодня мы знаем его лишь как автора принципа простоты, который он сформулировал в одной из своих книг, предложив «сбривать» лишнюю сложность в аргументации. Этот принцип получил название «бритва Оккама»* и звучал приблизительно так: «Non sunt entia multiplicanda praeter necessitatem», что означает: «Не нужно множить сущности без необходимости». Это предупреждение о том, что не надо прибегать к сложным объяснениям там, где вполне годятся простые.

Допустим, кто-то увидел яркий и необычный свет в ночном небе — неопознанный летающий объект. Конечно, можно предположить, что это огни космического корабля, управляемого инопланетянами. Однако такое объяснение требует множества излишних, по Оккаму, «допущений» — что существуют инопланетяне, что они умеют управлять межпланетными кораблями, что они проявляют интерес к планете Земля, что они не могут пролететь незамеченными (несмотря на свои передовые технологии) и т. п. Но для огней на небе существует множество других, более простых, объяснений — что это был самолет, или планета Венера (причина номер один «появления» всяческих НЛО), или пресловутые погодные зонды и т. п. Каждое из этих объяснений требует относительно небольшого количества допущений. И хотя никто не может доказать, что свет исходил не от инопланетного космического корабля, большинство из нас (сознательно или бессознательно) воспользуется бритвой Оккама и отвергнет это предположение.

Должен сказать, что, хотя ученые часто говорят о бритве Оккама и даже используют ее, когда речь идет о таких псевдонаучных вещах, как НЛО, я не припомню, чтобы к ней прибегали во время серьезных научных дискуссий. Причина, я думаю, в том, что ученые чувствуют себя неуютно, когда им приходится использовать философские аргументы, а имея под рукой надежные экспериментальные данные, незачем прибегать к общим соображениям. Иными словами, выбирая между теориями А и В, ученый будет полагаться на наблюдения и экспериментальные данные, а не на философские принципы вроде бритвы Оккама. В этом отношении бритва Оккама подобна критерию красоты — ученым удобно, что они существуют, они даже не сомневаются в их правильности, но редко используют их в работе.

* Любопытно, что в авторитетнейшем Словаре научных биографий в статье об Оккаме, занимающей несколько страниц, ни разу не упоминается его «бритва». — Прим. автора.

Английский философ и богослов. Родился в Оккаме, деревушке в графстве Суррей. Стал монахом-францисканцем, изучал богословие в Оксфордском университете. В 1324 году был обвинен в ереси и оказался вовлечен в споры между орденом францисканцев и Ватиканом. Уильям закончил свою жизнь в Баварии, написав трактаты о церкви и государстве, в которых выступал против абсолютной власти папы. Первоначально он ввел свою «бритву» для упрощения богословской аргументации.

Источник

Бритва Оккама и «щетина Эпштейна». Аксиоматика человеческого опыта

Обоюдоострая бритва Оккама

«Бритва Оккама» — известный принцип экономии мышления, который формулируется так: «Сущности не следует умножать сверх необходимости».[1] Если какое-либо явление можно объяснить одной или несколькими причинами, то следует предпочесть самое простое объяснение. Сведение многого к одному, сложного к простому – вот самый надежный путь к истине. На этом основании, например, Лаплас на вопрос Наполеона, почему в его системе мира ни разу не упомянут Бог, ответил, что он не нуждается в этой гипотезе. «Бог» – та «излишняя» сущность, которая не требуется для объяснения физических или астрономических явлений, выводимых из естественных причин.

Но полезно вспомнить, что для самого английского философа Уильяма Оккама (1285-1347) и других средневековых мыслителей «бритва» как раз служила инструментом «отрезания» всех других сущностей, кроме Бога. Зачем нужны специфические причины для объяснения тех или иных явлений, если все они могут быть выведены из воли и промысла Бога? Единственной необходимой первосущностью и был Бог, a все остальное в мироздании полностью производно от нее. И если впоследствии, с развитием эмпирической науки, принцип «экономии мышления» стал обращаться против сверхъестественных сущностей, то не следует ли критически отнестись к самому этому принципу? Ведь «бритва» Оккама — обоюдоострая и при объяснении мира может отрезать и объявлять излишним как Бога, так и всё, кроме Бога.

Уильям Оккам, английский философ, францискианский монах (1285-1347)

На разных этапах развития науки бритва Оккама, выпрямляя логику доказательства, в то же время вела к редукционизму. Например, велик соблазн свести биологические явления к физическим и химическим, т.е. сократить «живое» как самостоятельную сущность, редуцировать организм к тем же законам, что управляют неорганической природой.

В «Критике чистого разума» Иммануил Кант скептически отзывается о презумпции сокращения сущностей до единого: «Тем самым утверждается, что сама природа вещей дает материал для достигаемого разумом единства. Хотя это единство есть только идея, его всегда искали столь ревностно, что есть больше оснований сдерживать эту страсть, чем поощрять ее».[2] Сам Кант утверждает: «Entium varietates non temere esse minuendas». («Многообразие сущностей не следует опрометчиво сокращать», или «Различие между сущностями не следует необдуманно уменьшать»). Кант выступает за принцип потенциально бесконечной спецификации, т.е. перехода от родов к видам и далее подвидам и все более мелким разрядам явлений. «Познание явлений в их полном определении. требует безостановочно продолжающейся спецификации наших понятий и продвижения к все еще остающимся различиям, от которых видовое понятие и еще в большей мере родовое понятие отвлекаются».

Однако кантовская критика Оккамовой бритвы мне представляется ограниченной. Предлагая последовательную спецификацию явлений, Кант не настаивает на ее необратимом характере. Если свести все соли к двум видам, кислым и щелочным (его собственный пример), то позволительно ли сущность кислого и щелочного свести обратно к общей сущности соли? Или «кислость » и «щелочность» суть самостоятельные, хотя и соотносимые сущности? Иными словами, сокращает ли их бритва Оккама, приводя к единосущию соли или даже к единосущию соли и земли, а дальше — к единосущию всей физической материи? Очевидно, что Кант не одобряет подобной редукции, но и решительных доводов против генерализации не приводит, лишь предлагая дополнять ее спецификацией.

Мне представляется, что между сущностями разных уровней: рода, видов, подвидов и т.д. — нет полной сводимости ни в ту, ни в другую сторону. Общее несводимо к своим разновидностям, а разновидности — к общему. Индивиды несводимы к универсалиям, а универсалии — к индивидам. После выхода моей книги «Философия возможного» (2001), где выдвинут этот принцип взаимной несводимости[3], он получил название «щетины Эпштейна» — как образная антитеза «бритве Оккама», как утверждение многосущности бытия. Принцип гласит: «сущности можно умножать по мере необходимости». Не сверх, но по мере. Но чем определяется эта мера?

Оккамово число. Код и тексты.

Обычно считается, что сущностей должно быть намного меньше, чем явлений, поскольку в этом и состоит необходимость познания — объяснения одного другим. Но возьмем такой наглядный предмет, как яблоко, — есть ли у него своя особая сущность, которая присутствует в огромном множестве предметов, именуемых «яблоками», и выделяет их в более общей категории «фрукты»? По мысли Сета Ллойда, профессора механики Массачусеттского технологического института и научного руководителя Исследовательской лаборатории электроники, информационная насыщенность яблока чрезвычайно велика. «Вселенная, в сущности, является гигантским компьютером, в котором каждый атом и каждая элементарная частица содержат биты информации… Битов в яблоке всего в несколько раз больше, чем атомов, – несколько миллионов миллиардов миллиардов нулей и единиц». [4] В свете современной теории информации трудно говорить о том, что некий индивидуальный объект можно без остатка свести к некоей «родовой» сущности, например, яблоко — к общей сущности плодов. В конце концов, каждая вещь вполне объяснима только из нее самой и в этом смысле представляет собой особую, ни к чему несводимую сущность. Ошибочность редукционизма особенно наглядна сейчас, когда явления открываются нам во всей своей информационной сложности.

Принцип экономии мышления гласит: простое и краткое описание следует предпочесть длинному и сложному. Но можно ли описать яблоко, как единицу человеческого опыта, проще и короче, чем словом «яблоко»?

Введем условно такой параметр: Оккамово число — число универсалий, деленное на число индивидов (реалий), которые ими описываются. Чем меньше Оккамово число, тем меньше сущностей, необходимых для объяснения вещей, и тем экономнее язык их описания.

На языке теории информации Оккамово число – это соотношение знаков кода и длины описания. Обычно, чем больше знаков в коде, тем короче описание, и наоборот, чем проще код, тем сложнее описание тех же самых вещей. Например, если в коде есть только общие понятия, типа «растения», «животные», то описание яблока становится очень длинным, поскольку приходится вводить все характеристики, отличающие его не только от других плодов, но и от других явлений растительного царства. Если же свести описание к минимуму, например, к понятию «яблока», то, наоборот, код станет очень длинным, включая названия всех растений, плодов.

Вопрос в том, на каком уровне лучше экономить, т.е. уменьшать Оккамово число: на уровне кода или дескрипций? Есть разные подходы. Я предпочитаю увеличивать словарь (код), чтобы уменьшать длину описания. Но тогда возрастает число терминов и их дефиниций в словаре. Что выгоднее, «оккамнее»: минимализация или максимализация словаря и соответственно максимализация или минимизация текстов?

Словарь (код) – лишь один из множества текстов, на которых описывается многообразие мировых явлений, в том числе «яблок». Текстов-дескрипций — огромное множество, а метатекст, код, словарь, на основе которого производится все это множество описаний, — только один. Поэтому в принципе выгоднее, экономнее увеличивать длину этого мета-текста, словаря, т.е. до разумного предела множить число сущностей, что позволяет сократить огромное число текстов, повторяющих те же дефиниции при описании тех же объектов. Бритва Оккама — это принцип не экономии, а напротив, расточительства, поскольку, утверждая лишь одну сущность (Бога, материю или какую-либо другую), она предполагает бесконечно длинные описания конкретных явлений. Поэтому для мышления выгоднее увеличивать число знаков кода, попутно снижая длину множества текстов. Например, введя в код понятие «яблоко», мы с его помощью описываем множество яблок, экономя на определении этого термина внутри каждого текста. Так с целью упрощения текстов усложняется код.

Но до разумного предела. Чем же он определяется? Я полагаю, что объемом естественного языка — во всяком случае, для философии и вообще гуманитарных наук. Естественный язык, во всей совокупности своих знаков (слов, понятий), выработанных естественным разумом человечества, — это и есть разумный предел того словаря (кода), которым может оперировать гуманистика.[5] Не больше, но и не меньше. Не обязательно расширять этот словарь введением десятков тысяч специальных терминов, скажем, из ботаники или астрономии. Но и не следует сокращать этот словарь до самых общих категорий, таких, как «материя», «идея», «форма», «единство», «противоречие». Слово «яблоко» вполне легитимно входит в философский код, в разряд сущностей, которыми оперируют гуманитарные науки, поскольку само человечество в коллективном акте мышления выделило этот предмет и наделило его особым знаком в языке.[6]

Можно также представить подвижную шкалу, на которой Оккамово число меняется в зависимости от избранной рамки объяснения (фрейма): то заостряется бритва, то отращивается щетина. Можно избирательно «выстригать», сущностно сокращать определенные области бытия, например, те, что изучаются физикой; а другие предоставлять плюралистическому росту, например, те, что рассматриваются гуманитарными науками. Если продолжить метафору «бритва Оккама», то позволительно говорить о философии как о «парикмахерском» искусстве. Разные «прически» — разные модели мироздания: от «стрижки наголо» до «буйных кудрей». Одна из задач философии — исследовать применимость подвижной Оккамовой шкалы к разным областям бытия и дискурсивным стратегиям.

Редукция и эмерджентность.

Сказанное выше o бритве Оккама имеет прямое отношение к центральным философским вопросам современности. Какова природа первичной реальности и годится ли естественный язык для ее описания?

С прогрессом биохимии и нейропсихологии за последние десятилетия усилилась уже доминирующая с середины 19-го века тенденция объяснять душевные состояния человека воздействием химических веществ. Нобелевский лауреат биохимик Фрэнсис Крик, сооткрыватель (с Дж. Уотсоном) двойной спирали ДНК, так начал свою книгу «Поразительная гипотеза: Научный поиск души»: «Поразительная Гипотеза состоит в том, что “Вы”, ваши радости и печали, ваша память и устремления, ваше чувство собственной личности и свободной воли, – все это фактически не более чем способ действия обширного собрания нервных клеток и их ассоциированных молекул. Как сказала бы Алиса у Льюиса Кэррола, “Вы не что иное, как пачка нейронов”»[7].

Иными словами, вся этика и психология, все, что мы называем душой и духом, гармонией и гением, отрезается от реальности бритвой Оккама и выступает лишь как эманация нейронов, субъективное переживание химической и физической реальности. Ф. Крик противопоставляет свою научную теорию души как «пачки нейронов» и даже «электронных проводящих путей» религиозному и психологическому ее пониманию. Книга завершается критикой строки из Псалмов: «Славлю Тебя, потому что я дивно устроен» (Пс. 138:14) – биохимик полагает, что псалмопевец «имел только косвенный взгляд на тонкую и изощренную природу нашего молекулярного устройства».

Френсис Коллинз (FrancisCollins) — американский генетик, ставший известным как руководитель проекта по расшифровке человеческого генома, но при этом открыто исповедующий свои религиозные взгляды, — так ответил на вопросы журналиста Джона Хоргана:

«Хорган: Что вы думаете о нейротеологии, которая пытается идентифицировать нейронную основу религиозных переживаний?

Коллинз: Я думаю, что это увлекательно, но не особенно удивительно. Мы, люди, состоим из плоти и крови. Поэтому меня не обеспокоило бы, если бы при переживании какого-то мистического опыта обнаружилось, что моя височная доля была возбуждена. Это не означает, что подлинноe духовноe здесь отсутствует. Те, кто подходит к этому вопросу с презумпцией, что нет ничего вне естественного мира, посмотрят на эти данные и скажут: «Ну вот, видите?» А те, кто считает людей духовными созданиями, скажут: «Круто! У этого мистического опыта есть корреляция в природе! Разве не так?!»[8]

Это одна линия аргумента: если у психических состояний есть мозговые, физические корреляты, то это означает, что у физических процессов могут быть какие-то неизвестные нам психические предпосылки — точнее, известные, но лишь по нашему внутреннему опыту.

Возможна и другая линия аргументации. «Души нет», есть только нейроны. Ну а плоть есть? Если рассматривать плоть в электронный микроскоп, добираясь до отдельных молекул и атомов, то ничего осязаемо-плотского вообще в природе не обнаружится. Есть только частицы, волны, кванты, вероятности, импульсы, в которых не остается ничего, порождающего желание, любовь, восхищение. «Плотское» – это свойство определенных молекулярно-клеточных скоплений взаимодействовать с другими молекулярно-клеточными скоплениями на определенном уровне их физико-биологической организации. «Плоть» – условное словесное допущение, которым мы обмениваемся, чтобы понимать и чувствовать друг друга, ибо оно соответствует нашему опыту живых существ, наделенных особым полем восприятия. В этом человеческом диапазоне и образуются понятия «плоти» и «души»; здесь они такая же реальность, как молекулы и атомы в поле наблюдения микроскопа или синхрофазотрона.

Понятие эмерджентности, введенное в философию в 1875 г. Дж. Г. Льюисом в книге «Проблемы жизни и духа» и далее развитое в философии процесса у А. Н. Уайтхеда и С. Александера, представляется самым радикальным вызовом редукционизму и вообще «бритвенному» мышлению. Приведу суждение известного американского теоретического физика Гаррета Лиси, автора «Исключительно простой теории всего», о том, что верхние уровни бытия человека несводимы к физическим и химическим элементам природы, даже если возникли из них посредством самоорганизации. Английский термин «emergence», весьма значимый в философии и науке, означает возникновение новых свойств при переходе с одного на другой уровень бытия.

«Мы знаем, что волшебство жизни происходит от возникновения новых свойств (emergence). Только невероятно большое количество взаимодействий делает эту магию возможной. Описывать романтическую любовь как одновременный взаимный укол и вливание окситоцина — значит вульгаризировать согласованный танец огромного числа молекул, которых больше, чем звезд в наблюдаемой вселенной. Числа находятся за пределами астрономических. В каждой клетке человека содержится около 100 триллионов атомов, и около 100 триллионов клеток — в каждом человеке. Число возможных взаимодействий экспоненциально возрастает с числом атомов. Именно эмержентные (emergent) качества этого огромного космоса взаимодействующих сущностей делают нас тем, кто мы есть. Таковы триумф и трагедия нашего самого древнего и мощного метода науки: анализа — понимания вещи как суммы ее частей и их действий. Мы изучили и извлекли пользу из этого метода, но мы также узнали его пределы. Когда количество частей становится огромным, например, у атомов, составляющих человека, анализ практически бесполезен для понимания системы, даже если система возникает (emerge) из своих частей и их взаимодействий. Мы можем эффективнее понимать сущность, используя принципы, выведенные из экспериментов на уровне ее собственного или ближайшего масштаба, на ее собственном уровне».[9]

Эмерджентность — это возникновение новых сущностей, несводимых к тому, из чего они возникли.[10] Это означает, в частности, что феномен любви более точно описывается не с нижних уровней — физических, химических, клеточных, нейронных — а в ряду феноменов того же уровня: нежность, вдохновение, желание, соблазн, ревность. Или даже в контексте более высокого уровня эмерджентности: платоническая любовь, Афродита Урания, любовь человека к Богу и Бога к человеку.

Человеческая реальность и естественный язык

Как известно, даже свойство такого простейшего химического соединения, как вода, не определяются свойствами входящих в него молекул водорода и кислорода. Тем более душевные состояния, не фиксируемые приборами, но воспринимаемые во внутреннем опыте человека, несводимы к химическим веществам: фенилэтиленамину, окситоцину и пр., — наблюдение за которыми в микроскоп или описание которых формулами их молекулярного состава не имеет ни малейшего сходства с той любовью, которую мы переживаем. Конечно, в результате обработки данных о триллионах химических взаимодействий, возможно, и удастся составить информационную карту некоего мгновенного всплеска эмоций у любящего. Но одно слово «любовь», знак естественного языка, дает гораздо более краткое и точное обозначение этого феномена, чем петабайты цифровой информации. Преимущество естественного, «аналогового» языка не только в его краткости по сравнению с триллионными рядами цифр, но и в том, что он уникально точен при обозначении тех состояний, которые переживаются субъектом и мгновенно узнаются им как свои, как первичные аксиомы опыта.

Ни о душе, ни о плоти нельзя говорить точнее, чем говорит наш человеческий язык, поскольку для языка химических или математических формул их просто не существуют. Точно так же лицо человека исчезает, если рассматривать его в микроскоп. Видны крупные поры, шелушинки кожи, потом, при резком увеличении, какие-то орнаменты, структура тканей, а дальше клетки, молекулы, атомы. Но лица уже нет. Как же мы способны воспринимать человеческую личность, ее красоту, обаяние, если даже лицо – только иллюзия? На самом деле, то, что составляет человеческий мир и обозначается словами «лицо», «плоть», «душа», «личность», «красота», «любовь», – это и есть первичная, соразмерная человеку реальность. А реальность, которую мы рассматриваем в микроскоп или телескоп и описываем языком точных наук, вторична по отношению к человеку и его «неточному» языку. Конечно, нас искушает представление о том, что микроскоп знает истину лучше, чем человеческий глаз. Но ведь и микроскоп создан человеком для человеческого глаза, он тоже гуманитарный прибор по своим истокам и параметрам, хотя в нем человеческое и выходит за границы себя, что тоже в высшей степени человечно.

Таков ответ самого языка на вопрос, какая реальность первична: человеческая – или микроскопная, телескопная, орудийная, сотворенная нами самими? Реальность самого человека не исключает других полей восприятия (микро-, мега-), напротив, сама их технически учреждает. Но человеческая реальность остается общим знаменателем всех этих полей, созданных на ее основе и расходящихся в пространства микромира и мегамира. И как бы ни декодировались и ни критиковались расплывчатые понятия «плоть» и «душа» в других дисциплинарных языках, они остаются полнозначными и неделимыми в том первичном языке, на котором выражается наша человечность. Мы так же не можем выйти за реальность этого языка, как не можем сами себя родить. Мы можем творить – но не себя, а лишь из себя, то есть исходя из своей, уже сотворенной, человеческой данности.

Аксиоматика опыта. Возвращение к субъекту как первоначалу.

Все научные исследования объективной реальности в конце концов упираются в самого исследующего субъекта, его оптику, психику, призмы и горизонты восприятия — не в индивида, а в человечество как интегрального субъекта. Об этом предупреждал, опираясь на парадоксы новейшей физики, еще П. Валери в эссе «Наша судьба и литература» (1937):

«— Нужно предвидеть, — говорил я им [физикам], — что в самое ближайшее время вам придется заняться исследованиями чувствительности и органов чувств. Именно здесь кроются ваши главные приборы. Все измерения, которые осуществляете вы, физики, выявляют осязание, зрение, мускульное чувство… Промежуточные посредники бесконечно удаляют вас от крохотного луча, в котором все эти чувства с чем-то соединяются. Вы начали с того, что вообразили себе то, что, как вам кажется, существовало ниже уровня чувств, по образу того, что ими воспринимается; но теперь вы достигли допустимого предела этих образов и аналогий. Нужно вернуться к первоначалу, к этим так малоизученным чувствам, с помощью которых мы познаем окружающее».[11]

Валери по сути говорит об аксиоматике человеческого опыта, которая предшествует всем теоретическим аксиомам. Новая в эпоху Валери квантовая физика, дойдя до пределов в изучении материального микромира, сама потребовала «вернуться к первоначалу» — к наблюдателю, к органам чувств как к главным приборам. И если гуманитарные науки выражают интерес человека к самому себе, то это не знак видового эгоизма или нарциссизма, а единственно надежная предпосылка всех других способов научного познания. Мы такие, какие есть, и такими вынуждены принимать себя на веру. «Я» — это аксиома нашего опыта, которая лежит в основании любых теорем научного знания. Мы даны себе как условие всяких дальнейших экспериментов, которые проводятся человеком на основе данных ему способов восприятия и мышления. Даже если мы глядим в микроскоп или телескоп, мы не можем «выпрыгнуть» из своих зрачков, из своих нервов, из своего мозга. Эта аксиоматика опыта и есть исходный акт любого научного познания: признание себя, познающего, отправной точкой всех дальнейших исследований.

По мысли современного голландского философа и компьютерного инженера Бернардо Каструпа, самая экономная онтология из всех возможных — это идеализм.[12] Материализм, отдающий первенство материи, — это вторичная, искусственная конструкция, не отвечающая принципу экономии (parsimony) мышления, которое всегда и повсюду должно опираться прежде всего на свои собственные данные, на реальность самого сознания. Мы не знаем того, что называем «материей», мы только строим косвенные предположения о некоей субстанции, лежащей в основе наблюдаемого мира; мы напрямую знаем лишь сознание, поскольку оно само знает и объясняет себя. Постулирование материи, внеположной сознанию, в качестве первичной реальности, — это абстракция, выводящая за пределы достоверного опыта. Известно, что Сэмюэл Джонсон в ответ на солипсический аргумент своего старшего современника епископа Беркли о том, что мир — это лишь наши ощущения, с силой ударил ногой о камень — и воскликнул: «Вот как я это опровергаю». Конкретность, твердость, осязаемость, непроницаемость физических объектов — вот причина, по которой большинство людей отвергает идеализм. На это Каструп возражает, что сама осязаемость, непроницаемость и т.д. — это тоже качества нашего опыта, проекция ощущений, которые и знакомят нас с миром. Камень сам по себе, вне наших зрительных и осязательных ощущений,— это пустая абстракция и не имеет никаких качеств.[13]

Итак, сознание, по Каструпу, есть первичная реальность, которая сама объясняет себя. Тем самым, снимается «трудная проблема сознания«, как ее назвал австралийский философ Дэвид Чалмерс (Chalmers), — проблема выведения бесспорного, самоочевидного опыта сознания из материального устройства мозга и всего мироздания. Точнее, эта проблема даже не возникает, поскольку сознание выводится из самого себя, это бытийный примитив, не сводимый ни к чему иному.

Идеалистический монизм Каструпа вызывает у меня сильные возражения, поскольку при устранении проблемы сознания встречно возникает «трудная проблема материи»: как вывести ее существование из первичности ментальных структур? [14] Я исхожу из другого философского принципа, который можно обозначить как «дуомонизм». Бытие, как лента Мёбиуса, постоянно переворачивается с одной стороны на другую: ментальность оборачивается материальностью (мозг), а материальность — ментальностью (сознание). Лента одна, но ее главное свойство — обратимость. Если на одной стороне ленты написать «ментальность», а на другой — «материя», то, двигаясь вдоль одной стороны, приходим к другой. Инверсия лежит в основе универсума как своего рода инверсума. Universum is inversum.

Инверсия — это не редукция к одному, это именно двусторонность, само свойство обратимости как первичное по отношению и к материальному, и к ментальному. Сознание всегда пребывает (находит себя) в мире, в той же степени, в какой мир пребывает (обнаруживает себя) в сознании. Что общего между этими двумя способами бытия, материальным и ментальным? — Предлог «в», указывающий на взаимовключенность сознания и мира: одно в другом. Ср. у Ф. Тютчева: «Всё во мне, и я во всем!» Первично не ментальное или материальное, а сама их способность пребывать друг в друге, обращаться друг в друга. Это не дуализм двух субстанций в декартовском смысле, а монизм обратимости, что эмблематически выражено в самом понятии «универсум», буквально — «единовращение» (от лат. unus, один, и versus, причастие от глагола vertere, вращать/ся). Вращение предполагает наличие по крайней мере двух сторон у того, что вращается.

Реальность как интерсубъективность. От сущностей к существам.

Вопреки тривиальному представлению о торжестве материализма в методологии современной науки, на данном витке ее развития мы находимся скорее на ментальной стороне ленты Мебиуса. Именно сознание все более обнаруживает свойства бытийного примитива. Природа реальности резко меняется с изобретением новых технологий, способных воспроизводить материальные свойства предметов. Раньше реальное отождествлялось с объективным, доступным для наблюдения и для регистрации приборами. Напротив, субъективное, т.е. сознание, воля, чувства, считались скорее ирреальными, относились к сфере воображения. Однако реальность быстрее всего теряет свою опору именно в области объективного. Между реальным предметом и точной его копией, создаваемой нанотехнологиями на атомарном уровне или средствами трехмерной печати, уже нет никакой принципиальной разницы. Подделка материального объекта неотличима от него самого. Симулякр успешно вытесняет любой оригинал, точнее, отменяет сам статус оригинала. Все предметы в принципе виртуально воспроизводимы. Голография создает полную оптическую иллюзию объекта, а нанотехнологии будущего смогут строить из элементарных частиц точные копии любых объектов, воспроизводя их тактильные свойства, запахи и пр.

И тогда именно субъективное оказывается гораздо более надежной опорой реального. Все можно подделать — только не состояние субъекта, его мысль, волю и желание. Безупречно подделанный предмет — это тот же предмет. Подделанная воля – это уже не воля, а отсутствие таковой. Притворнaя любовь – это уже не любовь, а всего лишь притворство. Невозможно подделать веру, страх или радость, поскольку они переживаются субъектом изнутри и их подделка означает их отсутствие.

И чем глубже мы погружаемся в области ментального, тем достовернее реальность и меньше риск ее подделки. Самая затаенная мысль реальнее, чем выразившее ее слово («мысль изреченная есть ложь» — Ф. Тютчев). В самом начале только что вышедшего фильма «Я думаю, как всё закончить» Чарли Кауфмана (2020) звучит такая максима: «Иногда мысль ближе к истине, к реальности, чем действие. Вы можете сказать что угодно, сделать что угодно, но вы не можете подделать мысль».[15] Сила разума и воли становится решающей в формировании реальности: то, чего мы хотим, на чем настаиваем, во что верим. «Я» или «мы» своим сознательным усилием определяем то, чему быть, что войдет в наличный состав бытия. Таков один из главных парадоксов современной «материалистической» цивилизации. Именно благодаря новейшим научным технологиям и искусству «симуляции», значение человеческого и даже сугубо личного не падает, а возрастает. Реальность — не «мир как он есть», не «совокупность материальных явлений», не «объективная реальность, данная нам в ощущениях» — такой материализм все больше воспринимается как философский «отстой». Объективное отступает перед субъективным. Уже не «что», а «кто» лежит в основании вещей, так сказать, вещающих, несущих весть, голос, интенцию субъекта.

Конечно, «бритва Оккама» может вторгаться и в область «кто-онтологии», способствуя солипсизму, отсекая все, что расположено за пределом моего «я» и очерченного им субъективного мира. Однако вернее было бы сказать, что принцип Оккама: «не умножать сущности сверх необходимости» — оказывается неприменимым в кто-онтологии, поскольку речь идет уже вообще не о сущностях, а о существах. Существо — это особая категория бытия, глубоко отличная от сущности, как, впрочем, и от существования, —несводимая к эссенциализму и экзистенциализму. Существо «самосущностно» и уникально, оно само задает формы своего существования. Существо — это самодействующее «некто», бытие которого определяется его собственной волей, интенциями, потребностями, автономными по отношению к среде обитания. Существо — то, что может себя вести, т.е. быть субъектом желания и действия. Возвратное местоимение «себя» появляется в языке как особая логико-грамматическая категория, центральная для кто-онтологии.

Вот это и есть новый критерий реальности — не материальность предмета, а наличие мысли и воли, которая встречает меня извне — другие существа в их обращенности на меня. Моя хотимость, волимость, желанность, любимость – или, напротив, нежеланность, неприемлемость, отверженность. Действительность охватывает бытие всех вещей, поскольку они тоже участники и посредники во взаимодействии сознаний. Именно всемогущество техники, овладевающей материальным миром и свободно строящей его из себя, переносит атрибуты первичной реальности в сферу интерсубъектного опыта.

Опубликовано: Бритва Оккама и аксиоматика человеческого опыта. Проблема сокращения/умножения сущностей в современном контексте. Философский полилог. Журнал международного центра изучения русской философии, СПБ университет. Санкт-Петербург, 2020 (июнь 5), выпуск 2 (8) 129-142.

[1] «Non sunt multiplicanda entia sine necessitate». У самого английского философа и монаха Уильяма Оккама (1285-1347) встречается несколько другая формулировка: «Множество не следует утверждать без необходимости». Нынешняя появилась значительно позднее, в 17 в.

[2] И. Кант. «О регулятивном применении идей чистого разума». http://psylib.ukrweb.net/books/kanti02/txt21.htm Все дальнейшие цитаты из Канта — по этой же публикации.

[3] Эпштейн М.Н. Философия возможного. СПб.: Алетейя (серия «Тела мысли»), 2001, С 126-137. Расширенная версия книги на английском: Mikhail Epstein. A Philosophy of the Possible: Modalities in Thought and Culture. Transl. by Vern W. McGee and Marina Eskina.Boston, Leiden et al: Brill Academic Publishers / Rodopi (Value Inquiry Book Series 333), 2019, pp. 117–129.

[4] Ллойд С. Программируя Вселенную. Квантовый компьютер и будущее науки. Москва: АНФ, 2013, с. 7, 10. Ллойд по сути подтверждает известное суждение Демокрита, что сущность вещи неотделима от самой вещи и производна от тех атомов, из которых она составлена. По Аристотелю, «Демокрит считает природой вечного малые сущности, бесконечные по числу.» http://www.mgl.ru/library/24/Demokrit_Barnes.html

[5] О значении естественного языка и частотного словаря в формировании философских категорий см. «Предлог «в» как понятие. Частотный словарь и философская картина мира». В кн. Эпштейн М. Н. Знак пробела. О будущем гуманитарных наук. М.: Новое литературное обозрение, 2004, С.228-253.

[6] Подробнее см. Личный код. Индивиды и универсалии в гуманитарных науках, в кн. Эпштейн М. Н. От знания — к творчеству. Как гуманитарные науки могут изменять мир. М.- СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2016, С. 429-443. https://imwerden.de/pdf/epstein_ot_znaniya_k_tvorchestvu_2016.pdf

[7]Crick F. Astonishing Hypothesis: The Scientific Search for Soul. – Nеw York: Charles Scribner’s Sons, 1994. – Р. 3.

[8] «Ученый как верующий (Дж. Хорган взял интервью у Фрэнсиса Коллинза)». National Geographic Magazine, February 2009. http://inters.org/Collins-Scientist-Believer

[9] Lisi, Antony Garrett. Emergence, in This Idea Is Brilliant. Lost, Overlooked, and Underappreciated Scientific Concepts Everyone Should Know. Ed. by John Brockman: New York et al. Harper Perennial, 2018. Р. 21–22.

[10] Переход от редукционистского к эмерджентному подходу рассматривается на материале аналитической философии и ее конвертации в философию синтеза в моей статье «От анализа к синтезу. О призвании философии в XXI веке» // Вопросы философии. 2019, № 7. С. 52-63.

[11] Валери Поль. Эстетическая бесконечность. Эссеистика. Пер. с французского М. Таймановой. СПб.: Азбука, 2020, С.263.

[12] Kastrup Bernardo. The Idea of the World: A Multi-Disciplinary Argument for the Mental Nature of Reality. Winchester, UK; Washington, USA: Iff Books, 2019, 312 pp. Далее все ссылки на эту книгу приводятся в тексте статьи.

[13] Kastrup Bernardo, op. cit., p. 131.

[14] См. мою полемику с монизмом Касторпа в статье «Всё – из вращения! Ментальность оборачивается материальностью (мозг), а материальность – ментальностью (сознание)»//Независимая газета (Приложение «Наука»). 2019, 8 октября, С. 9, 12. http://www.ng.ru/science/2019-10-08/9_7696_rotation.html

[15] Это высказывание из одноименного романа канадского писателя Йена Рейда, по которому снят фильм (Iain Reid, I’mThinkingofEndingThings, 2016; буквально — «Я думаю об окончании вещей»). Кстати, это заглавие поддается и метафизической интерпретации: если мысль — единственная реальность, то она кладет конец всем вещам

[16] В частности, понятие «кто» сближает онтологию с теологией, поскольку свойство «быть существом» человек разделяет с Богом. Не случайно, что самая принципиальная критика понятия «сущности» пришла из богословия Григория Паламы, различающего непознаваемую сущность (эссенцию) и проявляемую энергию Бога. Сущность извечно предопределена и самотождественна, а энергия — это спонтанное волеизъявление Бога и проявляется как благодать, а в человеке — как свободная воля принять или отвергнуть эту благодать. Энергийная ветвь современного православного богословия развивается более динамично, чем эссенциалистская, во многом благодаря работам Сергея Хоружего (см., напр., его книгу «Очерки синергийной антропологии». — М.: 2005).

Источник